Рабыня благородных кровей

Глава десятая. Врач и знахарка

— Настюшка! Настюшка! — кричал Всеволод и рывком садился в кровати, глядя перед собой сухими, безумными глазами, порываясь куда-то бежать.

У постели метавшегося в горячке князя, не отходя от него целыми днями, а по ночам сменяя друг друга, сидели княжеский отрок Сметюха и конюший (Конюший — человек, ведающий конюшней, конным хозяйством.) Лоза, в прошлом — воспитатель юного Всеволода и его доверенный слуга.

Когда Всеволод вошел в мужеский возраст и стал ходить с дружиной в походы против иноземных супостатов, старый Лоза попросился работать на конюшню и с работой успешно справлялся. Может, потому, что вовсе не был таким старым, как представлялось Всеволоду и его дружинникам.

Все дело в том, что Лоза был совсем седым. Просто белым как лунь. А поседел он ещё в двадцать пять лет, когда татары лишили его жены и двух малолетних детей. Малышей заперли в избушке, которую подожгли, а над женой надругались и тоже бросили в огонь. Так, по крайней мере, рассказали ему потом о случившемся уцелевшие односельчане. Сам он ничего этого не видел, потому что, кинувшись с вилами на защиту своих родных, был изрублен саблями и брошен возле горевшей избы, ибо косоглазые нехристи сочли его мертвым…

Войско князя Мстислава, отца Всеволода, тогда вынуждено было отступить, а когда вернулись и проехали по разграбленному, сожженному селению, обнаружили полумертвого Лозу и взяли его с собой в Лебедянь. Раненые, независимо от звания, лежали в княжеской бане, где искусный врач пользовал их с немалым успехом.

Вылечил и Лозу. Но тело его жило, а душа была мертва.

Вся его жизнь, семейное счастье, дом — все исчезло в одночасье. Теперь Лоза не мог даже заниматься прежним делом — резать дерево. А тут ему прежде равных не было.

Что конек на крыше, что резной наличник, что навес над крыльцом — все получалось у него точно кружевное, тонкое — словом, загляденье!

Они оба с женой будто нарочно подобрались — рукодельники. Жена Софья золотом вышивала. Такая одежа из её рук выходила — народ из дальних мест приезжал покупать.

А уж что они на ярмарку вывозили, то и вовсе влет уходило. То они не по заказу делали, от души, для удовольствия. Находились такие, кто по пути на ярмарку их подкарауливали, чтобы красоту купить, от созерцания коей душа расцветала.

Когда человек любимым делом занимается, да жена рядом — красавица, глаз не отвести, любушка единственная, да детишки растут крепенькие, как грибы-боровички, — надо людской зависти опасаться.

Не иначе, думал потом Лоза, их жизнь кто-то сглазил. Он-то постарался, такой дом срубил, куда там княжескому терему! Мал, да удал. Издалека видать.

Одного не учел: видели его не только добрые люди, но и лихие…

Оправившись от болезни, Лоза так полюбил юного князя, что хоть и в дружинники попросился, а всякую минутку старался возле ребенка побыть. Чем-то ему Всеволод напоминал старшего сына Василька. Матушка князя, княгиня Верхуслава его приязнь заметила и в воспитатели к сыну взяла. Преданней человека подле Всеволода она не хотела бы и видеть!

Когда привезли на двор раненого князя, Лоза к нему кинулся и на руках отнес в белокаменные палаты. Да возле него и остался.

Попробовали было Лозу отогнать: мол, есть и помоложе, да посноровистей, — ничего не вышло. Вдруг в конюшем такая сила обнаружилась, такая злость, что дружинники, набивавшиеся сидеть подле больного князя, отступились — не драться же со стариком!

На Сметюху только и согласился: парнишка сильный, добросовестный, свою службу не заспит.

За то время, что Всеволод метался в бреду, наезжали его проведать и матушка Верхуслава — отца Мстислава вместе с другими позвал в поход на ливонцев великий новгородский князь Александр, — и сестра с племянниками, и все семейство Михаила Астаха в великой скорби по пропавшей Анастасии князь никого не узнавал.

Арамейского врача Арсения, который почитался лучшим врачом в Лебедяни и его окрестностях, привезли князю тотчас же, как только раненого уложили на подушки.

Врач осмотрел Всеволода, промыл рану, наложил повязку с мазью, от запаха которой, говорил Лоза, не только тараканы, мыши дохнут!

Арсений попытался выпроводить из комнаты обоих приглядывавших за князем, но конюший упрямо мотнул головой и остался подле своего любимца.

— Я — врач, не отравитель! — тщетно горячился обиженный его недоверием Арсений.

— Не отравитель, — соглашался Лоза, по-прежнему стоя в ногах больного. — А и я тут место не простою. Делай свое дело, я тебе не мешаю.

Арамеин ожесточенно растирал в ступке из слоновой кости какой-то черного цвета корень. Ссыпал в чашку. Капал что-то из золоченой фляжки, которую доставал из врачебной сумки, и косился на неподвижного, точно деревянный идол, Лозу, как будто он мог подсмотреть секреты врача.

Снадобье врач наказывал давать Всеволоду два раза в день, а кроме того прикладывать ко лбу мокрую холодную тряпицу, обтирать винным уксусом и, как вспотеет, менять белье.

Проходили дни. Князя поили лекарством, врач каждый день осматривал его, все более мрачнея лицом, — больной никак не шел на поправку.

На вопрос Лозы, изболевшегося душой за воспитанника, "Полегчает ли князю?" Арсений лишь пожал плечами: "На все воля Божья!"

Эти слова Лоза и поведал Любомиру, который прибегал проведывать князя чаще других, втайне надеясь, что ему известно что-то о пропавшей сестре.

Любомир понял: врач ничего больше не может сделать и такими словами расписывается в собственном бессилии.

Значит, если князю что и поможет, то лишь чудо?.. Прозора! Она называла себя чародейкой. Если от Всеволода отказался такой врач, пусть попробует она.

Юноша приготовился к тому, что женщина начнет отказываться, ссылаться на то, что в княжеских палатах ей не место… Или этой гордячке подобные мысли в голову даже не приходили? Она, похоже, считала себя повыше многих знатных людей…

Гордячка? Это он подумал о знахарке? Припав к шее Рыси — так звали кобылу, на которой Любомир мчался к Мертвому ручью, — он стыдливо качнул головой, будто кто-то мог подслушать его мысли. Едет человека об одолжении просить, а сам худое думает! Да и она может оказаться доброй чародейкой, совсем по-детски подумал он.

Сын Астаха ошибся. Стоило ему только заикнуться о том, что князю Всеволоду, похоже, недолго жить осталось и что арамейский врач от него отступился, как она просто сказала:

— Погодь пока, я медлить не стану.

И верно, собиралась Прозора недолго. Налила Любомиру молока с душистым, ещё теплым хлебом и ушла за печку. Там переодевалась, чем-то гремела и шуршала. Когда вышла к нему собранная, юноша обомлел: опять она была другой, неузнаваемой.

Величавая, красивая поздней, но пышной женской красой, коей хотелось поклониться, в бархатной ферязи (Ферязь — женский праздничный глухой сарафан.) и украшенной жемчугом кике (Кика — старинный головной убор замужней женщины.), Прозора выглядела королевой.

Глаза Любомира разве что на лоб не полезли.

— Ты… замужем? — выдавил он.

— А то, мнится тебе, никто бы меня за себя не взял? — без улыбки спросила она.

— Я так не думаю, — смешался юноша. — Просто… ты, видать, красавицей была?

— Да уж не дурнушка какая!.. А что касаемо мужа, так я с ним церковью венчанная.

— Он… жив?

— Жив, раз я не вдова. Только его ноне со мной нет… Чего тебе о том знать!

Прозора потуже завязала тесемки украшенной бисером сумы и кивнула.

— Едем али нет?

— Наперед меня сядешь? Сзади?

— Сзади. Стану за твой ремень держаться. А ну как упаду?

Она усмехнулась, и Любомир подумал, что, доведись ей на коня садиться, чтобы скакать по своей нужде, она и в седле не хуже любого дружинника усидит.

В опочивальне князя юный дружинник Сметюха по одному знаку Прозоры пошел прочь, а конюший Лоза отчего-то застыл соляным столбом.

Любомир рассказывал потом своим домочадцам: "Лоза-то рот раззявил, а глаза — будто у нашего быка Ровки, когда его лозиной ожжешь… Наконец опамятел и говорит: "Софья, ты жива?" Может, в лике знахарки святую углядел?"

И уже домыслил по своему разумению: морок на Лозу наслала Прозора, морок!

Между тем знахарка, не отвечая на вопрос конюшего, заметила ему:

— Ты пока останься, может, князя перевернуть придется.

Но Лоза все не мог успокоиться.

— Сонюшка, почему доселе не объявлялась? Никто допрежь сего дня тебя не видывал…

— Хотела, чтобы ты думал, будто я с ребятишками в избе сгорела. Лучше бы так и случилось… Бог распорядился иначе. Да и захотел бы ты меня зреть, погаными оскверненную?

— Христос с тобой! — Лоза размашисто перекрестился. — Венчали-то нас на радость и на горе. Любо мне с тобой было в радости, нешто бросил бы тебя в горе?

— Мне жалость не нужна… Да и не об нас речь. Твоего любимца сперва выходить надо.

— Так ты — знахарка? Или так пришла, подсобить?

— Когда это я бралась за работу, коей не знала? — нахмурилась женщина.

— Прости, что усомнился. Кто же научил тебя?

— Монах Агапит, святой человек. Тот, что душой болел за русский народ, чье здоровье либо от врача-иноземца зависит, либо от знахаря-шарлатана. Большой знаток трав, наговоров целебных. Молитв чудодейственных. Два года я в землянке, подле его скита прожила. Сначала он меня с того света вытащил, а потом жить научил. И поняла я, что моя жизнь должна на облегчение людских страданий направляться, потому многие врачебные тайны постигла…

— Арсений вознегодует.

— Ваш арамейский врач-то?

— Он самый. Ох, суров!

— Ты его боишься?

— Еще чего!

— Тогда помоги.

Прозора стала осматривать князя. Но не так, как арамеин, выстукивая да выслушивая, а только вела рукой над неподвижным телом. По её знаку Лоза приподнял нательную рубаху князя.

— Рана почти затянулась, — чуть слышно пробормотала знахарка. — Что же тогда мешает ему справиться с горячкой? Оставь меня с князем наедине.

— Но я… — начал было Лоза.

— Изыди! — повысила голос Прозора.

Конюший повиновался, неслышно прикрыв за собой дверь.

Если бы кто-то заглянул в опочивальню князя спустя некоторое время, то увидел бы в ней странную картину. Сидя на постели Всеволода, не очень молодая, но по-прежнему красивая женщина разговаривала… с бесчувственным больным!

— Умереть надумал! — пеняла она ему. — Пусть, значит, Настасья век в неволе мается? А Лебедянь под нехристей пойдет?

Прозора не была уверена в том, что Анастасия именно мается. Накануне ей приснился вещий сон, а проснувшись, она ещё и погадала на исчезнувшую княгиню, и выходило, что жена князя счастливо живет с каким-то «мунгалом». Он не был страшен так же, как большинство из них. Не так желтолиц и узкоглаз, но это был чужой!

И что странно, лицо у Анастасии было не покорное, не жалкое — уж она-то знала, как могут сломать человека эти нехристи! — а гордое лицо любящей женщины. Глаза её горели, как два изумруда, когда она смотрела на мунгала…

Но знахарка продолжала:

— Нехристям поганым уступил. Какой же ты ратник после этого? И что твоя дружина о тебе скажет? Слаб князь Всеволод духом. Слаб!

Раненый беспокойно шевельнулся.

— Али совесть ещё не заспал? Ишь чего удумал — смерти отдаваться!

Договорить она не успела. Дверь в опочивальню отворилась, и на пороге возник высокий худощавый мужчина в феске (Феска — мужская шапочка в виде усеченного конуса.) и строгом длинном кафтане синего цвета с серебряными пуговицами.

Нижняя часть его лица как бы пряталась в черных усах и бороде, желтые глаза горели неистовым огнем.

— Кто ты, женщина? — видно, едва сдерживаясь, чтобы не обрушить на неё всю силу своего гнева, спросил он.

— Будь здрав, арамеин, — нарочито радушно сказала Прозора. — Али в ваших краях не принято незнакомых людей приветствовать?

— Кто ты? — повторил он, не понимая причин её уверенности и полного отсутствия почтения, которое эти невежественные росы обычно испытывали при его виде.

— Не знаю, как будет по-вашему, а по-нашему — лекарь, — весело пояснила она.

— Женщина — лекарь? Не бывает.

— Почему?.. А впрочем, я и есть небывалая женщина.

— Что ты делаешь здесь, у постели умирающего князя?

— Про умирающего сказал ты. А по мне, так он ещё маленько поживет!

— Уж не ты ли вернешь князю жизненную энергию, которая истекла через его рану? Великий Ибн Сина (Ибн Сина — Авиценна — врач, философ, 980-1097 гг.) говорил…

— Великий Ибн Сина говорил, — довольно невежливо перебила его она, что нельзя вылечить тело человека, если больна его душа!

Врач на мгновение потерял дар речи.

— Ты, женщина… читала труды Ибн Сины?

— Читала. "Канон врачебной науки".

— Дикая страна! — вырвалось у него, как видно, по привычке. — Как зовут тебя?

— Люди кличут Прозорой.

— Прозора! Какое грубое имя. Оно тебе не подходит. А как назвали тебя отец-мать при рождении? Какое христианское имя дали?

— К чему тебе мое имя?

Врач, не отвечая, покачал головой и прошел к постели больного. Он взял безвольную руку Всеволода, подержал в своей, и вдруг брови его приподнялись.

— Как тебе такое удалось? — он повернул к женщине удивленное лицо. Ему не помогал даже корень жизни. Даже он не заставил сердце князя биться быстрее.

— Думаю, ты таких болезней лечить не сможешь, — откровенно сказала она, глядя Арсению в глаза, и, заметив, как опять гневно исказилось его лицо, мягко добавила: — Не серчай. Для того надо любить народ, который лечишь.

Он на мгновение отвел взгляд, но опять посмотрел в её умные серые глаза.

— Но ты сама представилась женщиной небывалой. Значит, таких мало? Как же любить других, столь от тебя отличных?

— А ты спустись с горы своей учености. Любви врача всяк достоин: и князь, и последний смерд!.. Что тебе известно о князе?

— Его ударили копьем.

— И все?

— Но я врач, не священник.

— Так и есть: ты должен знать больше. Священнику нужна лишь душа, врачу — и то, и другое.

Арсений рассердился.

— Никто никогда в этой стране не учил меня, как паршивого мюрида (Мюрид — ученик.)!

— Тогда ни о чем меня не спрашивай, раз ты такой гордец!

Арамеин некоторое время боролся с охватившим его чувством негодования: мало того, что эта женщина разговаривала с ним без должного почтения, она не чувствовала трепета перед его знаниями! Неужели ей ведомо то, чего он не знает? Арсений и вправду был гордецом, но к тому же человеком справедливым.

— Веришь, что князь придет в себя? — спросил он, будто ничего не случилось.

— Не далее как к вечеру.

Врач ещё раз взглянул на больного и почувствовал, что ему никак не хочется расставаться с этой удивительной женщиной.

— Не могла бы ты, Прозора, удостоить меня своей беседы? Не здесь, в другом, более удобном для того месте.

— Могу. Отчего же не побеседовать, — согласно кивнула она.

— Еще хочу тебя спросить, — Арсений с поклоном открыл перед нею дверь, — есть ли у тебя муж?

— Есть! — рявкнул стоящий сразу за дверью конюший Лоза.