Рабыня благородных кровей

Глава тридцать седьмая. Терпкий воздух родины

Третий день шел по русской земле верблюд Анастасии. Прежде она и не представляла, что монголы зашли на Русь так далеко.

Она невольно шла вслед за огромным войском, которое, словно гигантский плуг, захватывало и вырывало с корнем города и селения, оставляя за собой развалины городских стен, пепелища сел да трупы…

Молодая женщина поняла наконец всю глубину страшного бедствия Руси. Первое время она ещё останавливалась подле мертвых. Двоих — мужчину и женщину, подумала, что муж и жена, — изрубленных на куски, кое-как похоронила, но потом поняла, что у неё попросту не хватит сил хоронить всех.

А куда она шла? Туда, где, как ей казалось, был родительский дом. Она не знала, далеко он или близко, но почему-то ждала, что за следующим поворотом откроется серебристая лента реки её детства и покажется на невысоком пригорке церковь Лебедяни, городские стены…

Она ждала этого и боялась: а вдруг и здесь побывало войско и оставило после себя лишь развалины и трупы.

Ее сынишка, впервые проснувшийся в корзине на спине верблюда, пришел в восторг и, показывая на него пальчиком, закричал:

— Мока!

Так верблюд и стал Мокой, охотно откликаясь на странную кличку.

Анастасии повезло с ним. Это животное, привычное ко всякого рода поклажам, терпеливо переносил любой корм и любые дороги. Он покорно вставал и ложился по мановению её руки и без устали шагал версту за верстой.

Никто ни разу не встретился ей. Поначалу солнце ещё было жаркое, жгучее, потому она разорвала свое покрывало и прикрыла корзины с детьми.

Владимир попытался даже вставать в корзине, и Анастасия вынуждена была привязать его к верблюжьей упряжи. Из куска покрывала она соорудила для него маленькую чалму.

Чего у неё было теперь вдоволь, так это воды, а ночуя с детьми в одной брошенной избе, она нашла в сенях немного брюквы.

Негде было достать молока, и она кормила Владимира чем придется. Хорошо, что неприхотливостью в еде он пошел в своего отца Всеволода, даром что тот был князем. Он с одинаковым удовольствием ел печеную репу и сырую морковку, которую Анастасии удалось отыскать на заброшенном огороде.

То ли верблюд шел теперь слишком быстро, то ли войско впереди них почему-то сбавило шаг, но на пути Анастасии стали встречаться все более свежие пепелища. Кое-где сожженные дома ещё дымились, и тогда она испугалась: вырваться из плена, чтобы опять попасть в плен?

И она решила свернуть в сторону от дороги, по которой шло войско.

Анастасия и теперь двигалась на север, но уже забирала левее, к западу.

Прошло две недели её странного, одинокого пути. Несмотря на теплые дни, начало осени уже давало себя знать холодными ночами.

Анастасия укладывалась с малышами на жесткой войлочной подстилке и укутывала детей одеялом из верблюжьей шерсти. Она часто просыпалась, прислушиваясь к их дыханию, боялась, что дети простудятся. Но пока обходилось. Все же она с тоской оглядывалась по сторонам, в надежде увидеть хоть какое-нибудь жилье.

Теперь беглянка ехала окраиной густого леса, на опушке которого ближе к полудню решила остановиться. За небольшой солнечной поляной лесок был ещё совсем молодой и насквозь просвечивался солнцем. Кое-где в зарослях ежевики ещё чернели редкие ягоды, и Анастасия решила разложить небольшой костерок, чтобы сварить питье на листьях и ягодах себе и сынишке и доесть, размочив в нем, последний кусок лепешки. Ойле, по счастью, пока обходилась материнским молоком.

Даже в её нынешней полуголодной жизни Анастасии дышалось удивительно легко. Как, оказывается, надоел ей однообразный линялый ковер выжженной солнцем степи! Пыль, песок, сухая трава. Теплая, затхлая вода.

Она посадила сына возле спящей Ойле и наказала:

— Охраняй сестру!

Моку она даже не стала привязывать — он медленно бродил рядом, выискивая полюбившиеся ему зеленые кустики травы.

Ручей протекал неподалеку. Настоящий лесной ручей, прозрачный и холодный. Где-то там, в большом лесу, он вырвался на поверхность, промыв себе дорогу сквозь ворох опавшей листвы, и теперь весело бежал к свету, на равнину, туда, где его ждали объятья большой реки.

Анастасия не выдержала и окунула лицо прямо в ручей. Мамочки, так и скользнула бы в него серебристой рыбкой и понеслась вперед…

"Опомнись, тебя дети ждут!" — сурово сказала она себе, но никак не могла прогнать с лица блаженную улыбку.

Анастасия набрала воды в котелок, а потом и в маленький серебряный сосуд с выдавленными на нем знаками на незнакомом языке, похожими на маленьких жучков. Сосуд подарил ей Аваджи, когда вернулся из похода на Китай. Теперь она могла с легким сердцем выплеснуть из него остатки коричневой степной воды.

Почти бегом вернулась Анастасия к детям, пообещав себе привести к ручью Моку. Работяга-верблюд заслужил право напиться такой воды.

Как раз в это время Владимир, считая, как видно, охрану сестры делом скучным, поковылял к зарослям ежевики, покачиваясь на ещё нетвердо стоящих ножках, и потянулся к сине-черной ягоде.

Анастасия едва успела подхватить его на руки — заросли ежевики, с виду такие невинные, таили для малыша опасность. Она вспомнила, как однажды в кусты ежевики свалился один из её дядьев — братьев отца. Вытащили его окровавленного, точно изодранного злыми собаками.

Она налила сыну воду в маленькую пиалу, а сама распеленала и стала кормить дочь. Из-под густых бархатных ресниц малышки на неё смотрели черные глаза Аваджи. У Анастасии болезненно сжалось сердце: "Где ты, любимый? Доведется ли вновь свидеться?!"

Ойле опять заснула, а сыну, за неимением игрушек, она сунула в руки сосуд из-под воды. Теперь ребенок сидел и, нахмурив брови, водил пальчиком по выдавленным на серебре знакам, будто читал их.

Моку она отвела к ручью и, стоя подле него, размышляла, в какую же сторону идти дальше?

Молодая женщина беспомощно оглянулась: залезть бы на дерево, так деревца поблизости росли тонкие. Разве что орех, молодой, но крепкий…

Она вздохнула и ухватилась за нижнюю ветку. Подтянулась. Хорошо, что рядом нет никого, кто бы посмеялся над её неуклюжестью. Хоть рождение двух детей и лишило Анастасию былой ловкости, а до верхней ветки дерева она все же добралась и посмотрела вдаль.

Из груди её чуть было не вырвался торжествующий вопль: оказывается, поблизости, рукой подать, располагалось селение. Не сожженное и не разрушенное. Просто оно скрывалось от глаз за одним из двух невысоких холмов.

Селение было явно русское, с привычными сердцу избами, с журавлем колодца, с копнами сена на краю села — все такое родное и близкое, что Анастасия заплакала, прижавшись щекой к прохладному гладкому стволу.

Спустилась она быстро. Да просто соскользнула вниз по стволу, забыв былую осторожность. Она ухватила Моку за повод — надо было погрузить в корзины детей, собрать кое-что, уже разложенное на поляне, и в путь!

Она привычно нахлобучила на голову сына самодельную чалму. Сама закуталась в покрывало, совсем не по-русски, и не подумала о том, какой она покажется постороннему взгляду.

Потом заторопилась, подгоняя верблюда, так как боялась, что увиденное ею сверху селение — морок, и если она не поспешит, то таковым оно и окажется, исчезнет. Вот доедут они до края холма, а за ним никакого села и в помине нет!

Только переехав луг, она опомнилась: странно будет выглядеть верблюд посреди русского села. Анастасия вынула из сумки железный прикол и привязала Моку — он сможет пока пастись, а она разберется, что это за село.

Анастасия привычно привязала к себе платком маленькую Ойле, взяла за руку Владимира и вошла в село, вне себя от волнения. Это было настоящее село! С добротными избами, резными наличниками. На коньке самого большого, по виду господского дома гордо смотрел окрест искусно вырезанный деревянный петух.

Это была Русь. Ее долгожданная Русь!

И совсем не удивило Анастасию, когда какой-то стройный, смутно знакомый юноша, который вышел на крыльцо этого самого дома с петухом, изумленно вгляделся в неё и проговорил:

— Настюшка!