ГЛАВА 10 ХАНТЕР

Тьма в этой маленькой промозглой комнатке гнетет. Зловоние смерти подавляет. Время останавливается. Не смею двинуться из-за угла, почти не смею дышать. Не знаю, что там задумала Рания, но я даже не могу ей помочь. Просто дышать — мучительно. При смене положения по моему телу распространяется жгучая боль. Только я начал поправляться, проявлять некое подобие подвижности, но теперь — нет. Я вернулся к тому состоянию, в котором был, когда меня впервые ранили. Хреново. Но, по крайней мере, я знаю, что мое присутствие здесь — все еще тайна.

А потом я внезапно не один. Сначала я его чую. Кровь, неприятное мыло, пот. Я сжимаю боевой нож и напрягаюсь. У меня достаточно сил для одного выпада, и я должен сделать всё правильно. Я не вижу ничего, не вижу даже фигуры в тени. Я чувствую его рядом и подминаю ноги под себя медленными скользящими движениями.

У него низкий хриплый голос.

— Я не сделаю этого, друг. — Английский с сильным акцентом. — Почему ты тут?

Я не знаю, что сказать.

— Сабах, она…

— Ты убил Ахмеда?

— Да.

— Зачем?

Я колеблюсь, понимая, что от моего ответа зависит моя жизнь.

— Чтобы защитить себя. Защитить Сабах. — Я осторожно использую ее вымышленное имя.

— А ты сможешь защитить ее от себя? — Его голос небрежен, но я чувствую угрозу.

— Я пытаюсь.

— Пытайся лучше. — Он нарочно шаркает, чтобы я знал: он уходит. — Абдул… он скоро ее убьет. Он зло. Дьявол в оболочке мужчины. Он жаждет тех вещей, которых жаждать не следует. Она откажется, и он ее убьет. Я оставляю тебя в живых, чтобы ты смог его остановить.

— Так и будет.

— Да, будет. А иначе я заставлю умирать тебя медленно. — Я даже не чувствую, как он двигается, но внезапно мне в грудь утыкается острие. Мой нож встречается с его плотью в ответ на его угрозу, чтобы он знал: я не совершенно беспомощен; он не дрогнул, не дрогнул и я.

— Она не для тебя, Американец. Даже не думай.

А потом он действительно уходит. Я больше не чувствую его запаха. Неопределенное количество минут спустя я слышу шаги и голоса. Его и ее. Он говорить что-то, что я не улавливаю, а потом еще что-то о том, что это всего лишь бизнес, и чтобы она легла на спину. Желудок сжимается, нож, зажатый в кулаке, дрожит. Я знаю, что сейчас произойдет, и хочу просто к чертям умереть, чтобы не слышать этого.

Фокусируюсь на дыхании, на медленных неглубоких наполненных агонией вдохах. Слышу шорох ткани, шлепки плоти о плоть, мужское ворчание и затем — продолжительный стон освобождения. Меня почти выворачивает наизнанку. Чтобы удержать горькую желчь, мне приходится сжать зубы. Я ненавижу это жжение в груди. В эту секунду я готов убить любого. Каждого блядского человека в этом мире, кроме Сабах. На короткий промежуток времени я даже ненавижу ее за то, что она позволяет этому случиться. За то, что она шлюха. За то, что преодолела мои стены и забралась в мое сердце, где мне приходится заботиться о ней. А я не хочу. Не хочу чувствовать этот горящий ад ревности и ненависти.

Он уходит, сказав что-то об опасности. Я слишком расстроен, чтобы переводить. Я чувствую ее, вдыхаю ее запах.

— Ты в порядке, Хантер? — спрашивает она.

— Нет.

Ее руки касаются моего плеча, ощупывают его.

— Тебе больно?

— Да. — Она берет мои руки в свои и сжимает.

Я позволяю ей помочь мне встать, шипя от боли. Мы аккуратно возвращаемся в ее дом, и мне снова приходится ковылять быстрее, чтобы минимизировать время, что я показываюсь на улице. Когда я снова лег, по мне обильно лил пот, я задыхался, сжимал кулаки, пока сквозь меня пульсировала боль.

Я машу рукой в сторону мечети.

— Он… это… оплата?

Она, потупив взгляд, кивает. Тысяча мыслей проносятся у меня в голове, но ни одну из них я не могу высказать. В любом случае, не думаю, что она хочет их слышать.

Закрываю глаза, пытаясь показать, что сказать мне нечего. Слышу, как она двигается, а потом ее рука касается моей груди.

— Ты думаешь о чем? — говорит она на ломаном английском. — Я чувствую твои слова. Скажи их.

Она чувствует мои слова. Как ни странно, я понимаю, о чем она. Качаю головой:

— Слишком много. Ничего хорошего, — говорю я по-арабски. Чем больше я им пользуюсь, тем лучше говорю.

— Скажи. — Она касается моего подбородка, поглаживая большим пальцем челюсть. Из-за этого жеста что-то в моем сердце болит, раздувается и взрывается.

— Черт, — бормочу я на английском. Потом на арабском: — Я ненавижу… — Указываю в сторону мечети, — это. То, что ты делаешь.

Она убирает руку, рассматривая свои ногти.

— Как и я, — пожимает плечами. — Нет выбора. Так или голод. И ты.

— Знаю. — Пальцем черчу несколько линий в грязи. — Я скоро уйду.

Я смотрю вниз, туда, где пальцем черчу: РАНИЯ. Грубо вытираю то, что написал. На мои слова она резко поднимает голову.

— Нет. Ты умрешь. — Она переключается на арабский. — Если ты оставишь меня сейчас, ты умрешь. Ты недостаточно поправился, чтобы уйти. Ты не можешь даже идти самостоятельно.

— Если бы не я, тебе бы не пришлось этого делать, — говорю я на английском, зная, что она поймет не все, и совершенно об этом не беспокоясь. — Ели бы не я… — Я могу закончить это предложение огромным количеством способов, но ничего не говорю.

— Если бы не ты, я была бы одинока, — медленно говорит она на арабском, чтобы я мог перевести. — Я так долго была одна. Теперь ты здесь, и мне не одиноко. И мне это нравится.

Она смотрит вниз, будто стыдится своего признания.

— Мы разные, — говорю я на арабском. — Такие разные.

— Я иракская шлюха. Ты американский солдат. Знаю. Но… все равно. Должно быть… есть… это же разные вещи.

Ну, разве это не чертова правда? «Должно быть» и «есть» — совершенно разные вещи.

Ничего не могу поделать. Не могу перестать целовать ее. Я знаю, что только что произошло за дверью, и меня простреливает отвращение, но оно попадает под цунами нужды к ней. В ее глазах так много необузданной мощной боли, и я просто хочу стереть ее. Черт возьми, на вкус она прекрасна. Она прекрасна. Рания словно наркотик, проносящийся по моему телу и блокирующий смысл и логику. И остается лишь желание. Мои руки голодны до ее кожи, ее шелковой плоти. Ладонь находит край ее блузки и задирает ее, чтобы обнять за талию. Мои пальцы скользят по ее спине, исследуя впадинки и неровности острых торчащих костей. Рания встает передо мной на колени, ее ладони — по обе стороны от моего лица, колени — рядом с грудью. Ее волосы стремительно окружают нас — золотой водопад, мерцающий в свете раннего вечера.

Сначала она напрягается в ответ на мое прикосновение, а потом расслабляется и позволяет моей руке бродить по ее спине. Когда наш поцелуй прекращается, она отстраняется от меня, чтобы сесть, подмяв под себя ноги.

— Я знаю, чего ты хочешь, — смиренно говорит она. — Я дам это тебе. Просто лежи тихо.

Она расстегивает две пуговицы у ширинки, прежде чем я нахожу смелость остановить ее.

— Нет, Рания. Ты не знаешь, чего я хочу.

Она борется против хватки на своих запястьях.

— Нет, знаю. Ты мужчина. Я женщина. Я знаю. — От эмоций ее английский скомкан, но понятен.

— Это не так. — Я отпускаю ее запястья. — Ты целовала их? — спрашиваю я, жестикулируя на мечеть.

Она вздрагивает от моих слов.

— Нет, никогда.

— Они целовали тебя?

— Нет. — Она выглядит смущенной. — Почему ты…

— Я — не они. Я не один из них. Я не хочу тебя так, как хотят они.

Ее взгляд ищет мой, карие глаза блестят от слез.

— Тогда зачем ты от меня хочешь? — Она качает головой, понимая свою грамматическую ошибку, и переключается на арабский. — Чего ты от меня хочешь? Я.… я больше ничего не знаю. Только это.

Мои объятья слабеют, и она высвобождается, чтобы расстегнуть третью пуговку. Я твердею от мыслей о ее прикосновениях, но я не могу позволить себе разрешить ей это сделать. Я снова обхватываю пальцами ее запястья и тяну вниз к себе. Рания сопротивляется, но потом подчиняется. Я устраиваю ее так, что теперь ее голова лежит у меня на груди; одной рукой я обнимаю ее за плечи, а второй удерживаю ее руки. Ее вес на моей груди причиняет чертовски сильную боль, но я ее игнорирую. Так естественно — убаюкивать ее в моих руках. Она напряжена, но вскоре расслабляется.

— Больше, Рания, — говорю я на арабском. — Больше, чем секс.

— Не для меня.

— Есть забота. Есть… — Ищу верные слова на ее языке, — … есть желание, как телом, так и сердцем.

— Желание сердцем? Разве это не любовь? — говорит она по-английски.

Мы делаем шаги вперед и назад в языках друг друга, пробуя использовать те слова, которые знаем, исчерпываем их запас и прибегаем к собственным.

— Может быть. Но не обязательно.

Долгое молчание, наполненное невысказанными мыслями.

— А для тебя? — спрашивает она. — Это любовь? Ты хочешь сердцем? Меня?

Это пугающий, опасный разговор. Мы сторонились его несколько дней. Я потерял счет тому времени, что провел здесь, рядом с ней. Дни сливаются воедино, ночи тоже. Прошло ли несколько недель? Очень даже возможно.

Мы не должны об этом говорить. Как мы можем разговаривать о сексе и любви так, будто это когда-нибудь произойдет? Нет, это болезненная фантазия. Если я выживу, закончится все тем, что я ее покину, чтобы вернуться в лагерь в Фаллуджи, Рамади или еще где-нибудь у черта на куличках, а потом и домой. В Штаты. Вернусь к прыжкам с парашютом и буду забрасывать местных жителей конфети. СВУ, заминированным автомобилям и засадам в удушающей жаре.

Она всегда будет заниматься проституцией, чтобы прокормить себя. Все это обернется сном. Плохим ли, хорошим. Просто сном.

Если я позволю чему-нибудь произойти между нами, случится беда. Я все еще сломлен из-за предательства Лани. Любовь — шутка. Я любил Лани, а она так плохо со мной обошлась. Использовала меня. Как я могу даже думать о чем-то между мной и Ранией? Полная херня. Я ее не люблю. Она местная девушка, горячая, как черт. Запретная зона. Не для меня. Я опасен для нее, а она — для меня.

И она права: я хочу лишь переспать с ней. Трахнуть ее. Вот как это будет, верно? Просто трах?

Ага, конечно. Я не могу обманывать себя. В этом будет нечто большее. Она спасла мне жизнь. Прошла через ад, чтобы продолжать кормить меня, перевязывать и лечить от инфекций.

Я ее поцеловал! А сейчас я, черт возьми, с ней обнимаюсь. Лани никогда не хотела, чтобы я держал ее вот так. Она оставляла кровать, чтобы помыться, а потом ложилась подальше от меня. Она никогда не ложилась мне в руки.

Знаю, что мне грустно оттого, как часто слово «черт» проносится в моей голове. Лани всегда говорила: ее определитель моего плохого настроения — частота сброса моих «черт»-бомб.

— Хантер? Это она?

Я понимаю, что так и не ответил ей. Рания вытягивает шею, чтобы посмотреть на меня. Ее широкие карие глаза выражают уязвимость, нежность, мольбу. Не знаю, мольба, чтобы я сказал да или чтобы сказал нет. Но она заслуживает правды.

— Я не знаю, Рания. Может быть. Да.

— Может быть? Может быть, да? Или да? Что из этого?

Я больше не могу на нее смотреть. Ее глаза вытягивают из меня слишком много, поднимают во мне разные чувства, и я не знаю, как с ними справиться.

— Я не знаю, Рания. — И тут я понимаю, что поглаживаю ее волосы, пропуская золотисто-белые волосы сквозь пальцы. — Даже если и так, то что с того? Что это для тебя значит? — я говорю на английском.

Она долго не отвечает.

— Я не знаю. Мне хочется, чтобы ты сказал «да», а еще хочется, чтобы ты сказал «нет». — Теперь ее освободившиеся руки остаются на мне, одна очерчивала расстояния между ребрами, а вторая лежала на моем животе. — Я никогда не знала ничего, кроме этого, — говорит она, жестом показывая на церковь.

— Никогда?

Она качает головой.

— Мне было… четырнадцать, кажется. Когда я впервые себя продала. Тогда это было не за деньги. А за еду. Я голодала. Была так близка к смерти от голода…

Я не могу осознать то, что она мне говорит. Сейчас ей двадцать три или двадцать четыре, что значит, что проституткой она была больше десяти лет. Или даже одиннадцать или двенадцать. Безумие. Я не могу уложить это в своей голове. Как все это время ей удавалось избегать беременностей и болезней? А может, не удавалось…

— Мне жаль, — говорю я.

Она садится подальше от меня.

— Почему? Что ты сделал?

— Нет… Из-за того, через что ты прошла.

— Ох, — она пожимает плечами. — Я выжила. Этого достаточно.

— Ты когда-нибудь была счастлива? — спрашиваю я.

Она смотрит на меня так, будто у меня рога выросли. Будто я спросил о неуместной иностранной концепции.

— Счастлива? Не знаю. Может, когда я была девочкой. Перед войной. Перед смертью мамы и папы. Перед другим американцем.

— Другим американцем?

Она долго молчит, а потом отвечает на медленном тихом арабском.

— Когда я была девочкой, шла война с американцами и другими солдатами. Мы с братом прятались. И пришел американец. У Хасана было ружье. Он просто меня защищал, но тот американец… он не был солдатом. У него была фотокамера. Но еще у него было оружие, пистолет, — рассказывая свою историю, она мечется между английским и арабским. — Хасан выстрелил и промахнулся. А он выстрелил в ответ и ранил моего брата. Я.… подняла ружье и убила его. Американца. Хасан сбежал, чтобы стать солдатом, а потом умерла моя тетя, поэтому у меня больше никого не было. Но какое-то время я справлялась. А потом у меня закончились деньги и еда, а работы не было. Я умоляла солдата дать мне еды. И он дал. А потом заставил меня заняться с ним сексом.

— Он тебя изнасиловал? — спрашиваю я по-английски.

— Нет. Не… не совсем. Он сказал, что будет давать мне еду, пока я позволяю ему заниматься со мной сексом. Я не ела несколько дней. Я была так голодна…

Она замолкает, и я чувствую, как сквозь мою майку просачивается влага. Эта часть формы не зарегистрирована, и за ее ношение меня несколько раз арестовывали. Она плакала на моем плече.

Плачет по своему утерянному детству.

— Дерьмовый выбор, — говорю я по-английски.

Она не отвечает, и я просто обнимаю ее. Позволяю ей плакать долго, очень долго. И вот она встает и идет в ванну, чтобы подготовиться. Я отвожу взгляд. Наблюдение за тем, как она готовится, стало рутинным. Я смотрю, как она надевает униформу, делает макияж. Пустое лицо, жестокие глаза, соблазнительная улыбка. Я это ненавижу. Она становится Сабах, и Рания, добрая уязвимая девушка, которую я знаю, исчезает.

— Не уходи, — говорю я.

Она смотрит на меня сверху вниз, теперь уже полностью в образе Сабах.

— Я должна. Абдул идет.

Я в замешательстве. Думал, он приходит днем. А сейчас за окном почти темно.

Она видит мое замешательство.

— Он прислал записку. Идет сейчас, не завтра.

Я никогда не понимаю, как она организует свои свидания. Ясно, что у нее есть список клиентов. Рания не работает на улицах. У нее есть некоторое число постоянно посещающих ее Джонов, которые, кажется, просто приходят, однако она всегда точно знает, когда их ждать. Я не видел, чтобы у нее был телефон, компьютер или что-то в этом роде. Но она все-таки знает. И это для меня загадка.

— Он причиняет тебе боль, — говорю я.

— Да, он может. Он силен. — Она пожимает плечами, кажется бесстрашной. Но я все равно вижу скрывающийся в ее глазах страх.

Она уходит, и все внутри меня скручивает. Инстинкты подсказывают, что произойдет что-то плохое.

Я готовлюсь к боли.

Готовлюсь убивать.

Загрузка...