Раненые

ГЛАВА 5 РАНИЯ

Он уснул. Такой мужественный. Не понимаю, что со мной происходит. С того самого первого момента, когда я его увидела, что-то в нем взбудоражило мою кровь, заставив тело петь. Даже сейчас, когда вместе с солнцем ушел мой последний клиент, мое тело трепещет лишь от одного взгляда на него.

У него сильная квадратная челюсть, волосы чернее самого темного часа ночи, из-за чего его поразительные голубые глаза становятся еще ярче. Конечно, сейчас он спит, поэтому его глаза я видеть не могу, но они прожигают меня, сплю я или бодрствую, работаю или отдыхаю. Кажется, его глаза видят меня, настоящую меня.

Его тело… бледная кожа, гладкая и почти без волос за исключением тонкой дорожки, тянущейся от пупка и скрывающейся за резинкой трусов. Мускулатура чрезвычайно развита, каждая его часть была гладкой, объемной и мощной. Грудь широкая и крепкая, мышцы бугрятся даже в бездействии сна. Живот похож на вспаханное поле, кубики мышц очерчены глубокими бороздками. Руки как плетеные канаты — каждый бицепс больше моей руки — большие, грубые и мощные. Ноги похожи на скрученные стволы старых деревьев — каждая в обхват почти толще моей талии.

Я никогда не видела мужчину, который выглядит как он. Конечно, те мужчины, которых я знаю, просто звенят ремнями, достают свою мужественность и делают со мной свои быстрые грязные дела. Они никогда полностью не раздевались. Никогда не обнажались. Ведь обнажиться — значит, позволить себе быть уязвимым. Не раздеваясь, они демонстрируют свою власть надо мной. Я должна быть раздета, пока они остаются в одежде и платят мне деньги, из-за чего могут меня осквернять.

Этот мужчина, этот американец. Он не обнажен. У него есть нижнее белье, и я его не трогала, поэтому голым я его не видела. Но даже так он кажется более обнаженным, чем любой мужчина, которого я когда-либо видела. Я хочу отвести взгляд, но не могу, и когда я смотрю на него, и что-то странное трепещет внутри меня, пульсирует в сокровенных местечках моего сердца, тела и души. Как голод, только по-другому.

Помню Малика, моего первого клиента. Помню, как он смотрел на меня, помню, как думала, что он казался голодным. Так вот оно что? От этой мысли меня обдало холодом и отвращением. Это чувство в животе и между бедер — просто жажда секса?

Нет. Секс не значит ничего, кроме работы. Денег. Мужчины — свиньи. Я не женщина, я вещь. Предмет, служанка для их нужд. Нужда — секс.

И тем не менее… Я не могу перестать смотреть на него.

Должно быть, ему больно. Он стонет, даже когда спит, пытаясь перевернуться во сне, но его останавливает боль. Я помню, как его рука касалась моей, когда он показывал мне, как рвать повязку. Руку жгло так, будто от молнии, одно невинное прикосновение, и все мое существо в огне. Я не могла предотвратить свою гневную реакцию.

Из-за прикосновений мужчин в моем желудке что-то сжимается, и, работая, я должна скрывать свое отвращение, маскировать его под желание и делать вид, что наслаждаюсь. Чем громче и чем фальшивей я кричу, тем сильнее им это нравится.

Его прикосновение, этого Американца… из-за него желудок не сжался в отвращении, что и стало причиной моего гнева. Я должна ненавидеть его. Он убивал моих людей. Может, это он убил моего брата. Но я его не ненавижу. Не знаю, почему я не оставила его истекать кровью там, где он лежал. Однако я не стала этого делать. Я принесла его в свой дом. В свой дом. Он спит в паре шагов от моей кровати. Он знает, чем я занимаюсь. И ему это не нравится, хотя я не могу сказать, почему. Возможно, я ему противна, хотя сомневаюсь, что это действительно так.

Я видела, как он смотрел на меня. Американец пытается этого не делать, что странно. Я проститутка. Почему он заботится о моем уединении? Но все именно так. Он отводит взгляд, когда я готовлюсь к приходу следующего клиента, когда я меняю и обновляю макияж.

О чем он думает, когда смотрит на меня этими голубыми глазами? Он желает меня так, как остальные мужчины? Они хотят меня страстью плоти. Они думают, что я пригодна только для единственной вещи. Они едва знают мое имя. А это даже не мое настоящее имя.

Может, он видит во мне женщину, личность.

Нет. Конечно, нет. С чего бы ему?

Моргаю, и вот он уже не спит, а смотрит, как я наблюдаю за ним. Заставляю себя встретиться с ним взглядом и не отвести глаза или вздрогнуть. Я хочу спрятаться от него. Не могу избавиться от того чувства, что он смотрит в меня. Что он может видеть мои мысли, мои секретные желания, даже несмотря на языковой барьер между нами.

Он разговаривает со мной, говорит что-то нежное своим низким грубым голосом, словно гром вдалеке. Наблюдаю, как дергается его кадык, как двигаются его губы. Хотела бы я знать, о чем он говорит. Он что-то у меня спрашивает и ждет ответа, будто я его поняла.

Он касается своей груди ладонью и говорит только «Хантер». Затем указывает на меня и пожимает плечами. Он хочет знать мое имя.

В раздумьях смотрю на него. Я не говорила свое настоящее имя никому уже очень долго. Никому после Малика.

Я дотрагиваюсь до груди прямо посередине.

— Рания.

Зачем я сказала ему свое настоящее имя? Будто бы он понял разницу.

— Рания, — мое имя он говорит так медленно, будто пробует.

Когда он говорит мое настоящее имя, я понимаю свой ответ: не хочу, чтобы он знал проститутку — Сабах. Я хочу, чтобы он знал женщину — Ранию.

Но почему?

Я не знаю. Но хочу этого.

Я пробую его имя:

— Хантер.

Когда я произношу его имя, он улыбается. Как бы я хотела вообразить, что его улыбка, даже очень маленькая, как эта, просто легкий изгиб губ, не вызывала дрожь и взмахи каких-то крыльев в моем животе и не сжимало мое скрытое сердце. Его улыбка такая искренняя. Будто он от меня не хочет ничего, кроме как улыбки в ответ.

Но я-то знаю. Я знаю, чего он хочет.

Так почему я улыбаюсь в ответ? Уголки губ поднимаются в настоящей улыбке, не той фальшивой, которой я одаряю клиентов. Эта улыбка проникает в мое сердце и отталкивает тяжелую тьму. Моя улыбка притянута и вдохновлена его собственной. Она кажется такой легкой на лице и в душе.

Реальность напоминает о себе, я встаю на ноги и иду к окну. Почему я ему улыбаюсь? Почему он здесь? Почему я его спасла?

На меня смотрит другая пара голубых глаз, давно умершие, давно изгнанные из памяти. Другой американец, умерший от моей руки. Царство воспоминаний: как дернулись мои руки, как плечо отдало болью, тот оглушительный грохот. Смерть молодого, красивого и совершенно невинного американца. Я смотрела, как он умирает. Смотрела, как он задыхается.

Еще долго мне снились те голубые глаза, смотрящие сквозь меня, сквозь пелену смерти. Просыпалась в одиночестве под своим одеялом, рядом сопела тетя Мейда, с другой громко сопел Хасан, а я все еще видела эти небесно-голубые глаза. Они впивались в меня, впивались в мою душу пустым взглядом призрака.

Я до сих пор иногда просыпаюсь по ночам с видением тех угасающих глаз.

Этот Американец, Хантер, в моем доме только из-за тех медленно угасающих голубых глаз. Может, если я его спасу, эти умирающие голубые глаза перестанут мне сниться. Может, я начну видеть живые глаза, глаза Хантера. Не просто голубые, а горящие, цвета океана с пронзительными вспышками молний. Я видела такое однажды, когда еще маленькой девочкой ездила с родителями в Бейрут к кому-то в гости. Океан пульсировал, двигался, был бесконечным и таким, таким голубым, как поле сапфиров. Я вижу этот оттенок в глазах Хантера, и это меня пугает. Когда он смотрит на меня, мне больно. Его взгляд вклинивается в мои прочные стены и видит тайную мягкость, спрятанную глубоко в моей душе.

Чувствую его взгляд на себе, пока смотрю в окно. Хотела бы я спросить, о чем он думает. И тут я понимаю, что могу сказать все, что захочу. Он не узнает, что сказала.

Оборачиваюсь, смотрю на него через плечо и позволяю словам вылиться, зная, что мои тайны в безопасности.

— Что ты со мной делаешь, Американец? Ты как будто забираешься мне под кожу. Я чувствую тебя в своем сердце, но не знаю тебя. Твои глаза видят меня насквозь. Я так ненавижу это, и в то же время мне нравится. Я не хочу, чтобы ты меня видел. Я грязная. Уродина внутри. Мужчины видят мою красоту, а не обезображенность. А, может, видят и ее, и поэтому меня ненавидят все и всегда за исключением того времени, когда они хотят оплатить секс со мной, хотят оплатить мою красоту. — Я поворачиваюсь, чтобы сесть на тюфяке из одеял рядом с ним, и скрещиваю ноги. — Интересно, что же ты во мне видишь, когда смотришь. Ты хочешь меня? Хочешь ко мне прикоснуться? Хочешь, чтобы и для тебя я была шлюхой?

В конце мой голос приобретает яростную интонацию, я не кричу, но говорю напряженно.

Вижу замешательство на его лице, пока он слушает, что я говорю, но ничего не понимает. Так или иначе, он слышит ярость и чувствует, что она направлена на него. Я не чувствую себя плохо из-за его замешательства, даже если он ничего плохого мне не сделал. Но он сделает. Однажды он захочет, чтобы я стала проституткой и для него. Он знает, кто я, но только такой я могу быть.

Я не Рания, не женщина. Я Сабах, шлюха. Отныне и навеки. Для него и для любого другого мужчины.

Отворачиваюсь и готовлю для нас еду. Пытаюсь сосредоточиться на еде, когда слышу, как он пытается сесть.

Он ненавидит показывать, что ему больно. Я уже знаю это. Ему нужно быть сильным постоянно. Никакой боли. Никакой слабости.

Приношу ему еду, и он ест медленно, аккуратно. Каждое движение стоит ему боли. Хотела бы я иметь хоть какие-то лекарства, чтобы облегчить его боль, но у меня их нет. Слишком много денег, особенно сейчас, когда мне надо кормить двоих.

Он заканчивает есть и благодарит меня, используя единственное слово, которое он знает на арабском. На этот раз, когда я говорю «пожалуйста» — этому слову я научила его вчера — он учит меня английскому. Он говорит «спасибо» на арабском, потом, положив руку на грудь, повторяет на английском. Потом он указывает на меня, говорит «пожалуйста» на арабском и повторяет на английском.

Все утро мы обмениваемся словами. Я показываю ему хлеб и учу его этому слову, а он учит меня такому же на английском. Существительные учить легко, но абстрактные понятия типа «пожалуйста» даются сложнее. Я хочу поговорить с ним. Хочу знать, как его мысли выливаются в слова.

Первый клиент предвидится только после обеда. И я понимаю, что боюсь этого даже больше, чем обычно. Я ненавижу не читаемое выражение глаз Хантера, когда я одеваюсь в до смешного короткую юбку и рубашку с настолько низким вырезом, что почти обнажается грудь. Ненавижу осуждающий взгляд, которым он меня награждает, когда накладываю толстый слой макияжа.

Больше всего я ненавижу боль в его глазах, когда покидаю дом, чтобы подождать своего клиента снаружи мечети.

Этот клиент — постоянный. Он приходит каждую неделю в один и тот же день, в один и тот же час. Я знаю, что он женат. Я вижу кольцо на пальце или его контур, когда он вспоминает, что его надо снять. Он сказал мне, что его зовут Абдул, но он не всегда помнит, что надо на него отзываться, когда я к нему обращаюсь, поэтому я знаю: это не его настоящее имя. Как будто это меня заботит. Женат ли он, есть ли у него дети. Во мне нет места вине, если он желает потратить свои деньги на меня, если ему нужно найти выход своей сексуальной энергии со мной, а не со своей женой.

Если он платит шлюхе за секс, он свинья. Если он не может найти то, что хочет, или то, что ему нужно, у женщины, которая не просит за это денег, он свинья.

Конечно, я ничего об этом не знаю, ведь у меня никогда не было секса с мужчиной, который потом за это не заплатит. Возможно, весь секс каким-то образом оплачивается. Думаю, это так. Сначала мужчина ведет женщину на ужин, приглашает ее выпить, говорит ей, что она прекрасна, платит ее отцу за организацию их свадьбы… вот она, цена за секс. Облачена в традиции и обычаи, но результат все тот же: доминирование мужчины над женщиной — проституция

Я этого не хочу. Не я выбирала такую жизнь. Я делаю то, что должна, чтобы выжить. Либо так, либо голод.

Эти оправдания я повторяю себе снова и снова, пока Абдул приближается ко мне в своей обычной помятой униформе с отполированными медалями, автомат висит свободно, ботинки блестят.

Ненавижу Абдула. У него жестокие глаза. Грубые сильные пальцы, опускающие мою блузку или задирающие юбку. Дыхание воняет чесноком, а от немытого тела несет мужским потом и слабым мускусом. Живот нависает над молнией штанов, когда он раздевается, стоя передо мной на коленях. Рот изогнут в жестокую улыбку, будто он знает какой-то восхищающий его секрет.

Клиенты бывают разные. Есть те, кто передают мне деньги, прежде чем начать. Когда я прячу деньги под одеялом, они отводят глаза. Есть те, кто, одеваясь после всего, ищут деньги в карманах и уходят, не посмотрев мне в глаза. Они из тех, кто немного стыдиться того, что делают со мной.

А еще есть такие, как Абдул. Он не теряет времени даром. Лапает меня под рубашкой, стягивает ее вниз, пока грудь не подпрыгивает на свободе, а затем шарит под юбкой, задирая ее, чтобы увидеть меня. Он секунду смотрит на меня со злой голодной усмешкой на губах, а потом пихает в меня свой толстый короткий член. На то, чтобы закончить, у него, к счастью, уходит всего пара минут. Он поднимается на ноги, поправляет штаны и затягивает ремень. Все это время он не отводит от меня темного плотоядного взгляда. А потом, после мгновения триумфального молчания он лезет в карман и достает пачку денег. Никогда не трудится пересчитать их. Он всегда заранее убеждается в том, что в его кармане лежит правильная сумма денег, и в этом есть единственная цель: чтобы он смог бросить эти грязные деньги на мою обнаженную грудь.

Он делает это постоянно. Делает для того, чтобы показать свою власть надо мной, чтобы унизить меня.

Я играю в свою собственную игру. Он ожидает, что я поползу пересчитывать их, но я этого не делаю. Неподвижно жду, пока он уйдет. Не прикрываюсь. Не смахиваю засаленные купюры в сторону, не складываю или не считаю их. Оставляю их на месте, не в силах выдержать его взгляд: пусть смотрит, пусть чувствует свою силу. Когда он уходит, я собираю деньги, складываю их с остальной частью своего заработка и иду мыться, спрятав все в шкаф.

Сегодня, кинув мне деньги, Абдул ждет.

— Собирай, шлюха, — рычит он.

Я не отвечаю и не двигаюсь, чтобы выполнить приказ.

— Я дал тебе указания, шлюха. Ты должна подчиниться.

— Ты не платишь мне за покорность. Ты платишь мне за то, чтобы я позволила тебе заняться со мной сексом. Ты закончил. Можешь идти.

Его глаза сужаются в ярости. Во мне собирается страх, но я отказываюсь его показывать.

— Я плачу тебе, чтобы ты делала все, что я прикажу. А я приказал собрать деньги. Пересчитай их. Сейчас же.

Я слегка поднимаю подбородок. Сопротивление.

Он рычит как бешеный зверь, бросается на меня, хватается за рубашку и поднимает меня на ноги. Он легко отрывает меня от земли и держит в воздухе. Я отказываюсь показать страх. Отказываюсь дрожать из-за него. Он опускает меня на ноги, убирает руку с рубашки и бьет меня по лицу. Больно, но этим ударом он не наносил ущерб, а только демонстрировал силу. Абдул ухмыляется мне. Злой блеск его глаз вызывает первый взрыв настоящей паники.

Он хватает меня за сосок, щипает и выкручивает его. Я кричу сквозь стиснутые зубы. Он отпускает, удовлетворенно ухмыляясь, потом снова поднимает руку и шлепает меня по груди так сильно, что я падаю на колени, задыхаясь от боли.

— Собери деньги, шлюха. — Он возвышается надо мной, глядя сверху вниз. — Пересчитай.

Я делаю, как он говорит. Ярость, горящая в моей груди, смешивается с болью.

— А теперь запомни, — говорит он. — Ты делаешь так, как я говорю. Ты шлюха. Тебе заплатили, чтобы ты меня удовлетворяла.

Я остаюсь на коленях, опустив лицо к полу и пряча слезы и ненависть. Он смеется и уходит. Когда его шаги затихли, я поправляю одежду, но грудь так болит от его удара, что любое прикосновение к ней нестерпимо. Забираю деньги и покидаю руины мечети, несколько раз споткнувшись по пути домой.

Хантер стоит на коленях, зажав в зубах кусок своего ремня, и пытается встать. Он рычит — непрерывный звук боли и решимости.

— Что ты делаешь? — спрашиваю я.

Он останавливается, беспокойство и гнев в его глазах пугают меня.

— Рания? — он говорит что-то еще, чего я не понимаю.

«Ты в порядке?» — думаю, сказал он.

Качаю головой, имея в виду, чтобы он не беспокоился об этом, но он понимает это как «я не в порядке». Он пытается встать на ноги, в каждой линии его лица видится боль. Опирается рукой о стену и шаркает ко мне.

Я указываю на пол.

— Ляг обратно. У тебя снова идет кровь, — говорю я.

Он трясет головой. Тянется ко мне. Участливый, беспокойный, злой. Он слышал, как я кричала, слышал побои. Теперь он стоит передо мной, задыхающийся, вспотевший и стонущий от боли. Я стою неподвижно, будто жертва, пойманная в ловушку хищником. Только вот хищник, кажется, беспокоится обо мне.

Хантер медленно поднимает руку. Я хочу уклониться, но не делаю этого; не знаю, почему. Я должна. Я должна бояться Хантера, потому что он мужчина, как и Абдул. Но… Хантер совсем не такой, как Абдул. Для меня это так же ясно, как и разница между солнечным днем и грозой.

Пальцы Хантера скользят по моей щеке, и я понимаю, что он думает, будто ударили меня именно сюда. Он понимает, что щеки нетронуты, и на лице отражается замешательство. Он что-то говорит, наверно, спрашивает, куда меня ударили. Я качаю головой. Это единственный возможный ответ. Он касается моего подбородка и вертит головой вверх, вниз и в стороны.

Он мягко подталкивает меня отступить, чтобы осмотреть полностью. Я автоматически прикрываю руками грудь в инстинктивном жесте защититься.

Его глаза сужаются, взгляд движется к груди. Я смотрю вниз и тут же вижу, что правая грудь покраснела там, где меня ударил Абдул. Что-то в глазах Хантера меняется, и теперь я его боюсь. Он выглядит так, будто готов убивать. От него исходит ненависть. Он протягивает руку, чтобы коснуться меня, но я уклоняюсь, крепче скрещивая руки. От слишком плотного контакта я морщусь, убираю руки и нежно убаюкиваю сама себя. Я хочу снять рубашку, но не рискну. Не при Хантере. Я не доверяю своим желаниям при нем.

Он роняет руку, но гнев в его глазах не рассеивается. Он что-то говорит, короткая фраза, судя по интонации — вопрос. Я пожимаю плечами и отворачиваюсь лицом в угол.

Мне нужно снять эту рубашку. Грудь болит. Стаскиваю с себя рубашку, и душный воздух кажется прохладным на горячей, обнажённой коже груди. Чувствую, как Хантер смотрит мне в спину, чувствую, что он все еще здесь. Я слышу его рычание и шарканье шагов. Я вытягиваю шею, чтобы посмотреть через плечо на то, как он сражается за равновесие, стоя на одной ноге и опираяь ладонью о стену. Этого не достаточно, чтобы он стоял прямо. Его здоровая нога дрожит, и я могу видеть, что он скоро упадет.

Из меня вырывается проклятье, я оборачиваюсь, прижимая рубашку к груди, морщусь от боли и аккуратно подставляю свое плечо под его. Его вес на мне огромен, как необъятное подавляющее бремя, а я могу сказать, что он даже не опирается на меня. Я разгибаю ноги, слышу, как он резко вдыхает, когда это движение тревожит его раненное плечо. Хантер не отодвигается от меня. Просто стоит, используя меня как опору, и восстанавливает равновесие. Его рука спускается по моей, пальцы скользят по бедру. Я стараюсь игнорировать его прикосновения, дрожь и ощущения от них: не грязные и не нежеланные. Он, наконец, сжимает мое плечо и прыгает к кровати, а я двигаюсь с ним, медленно и постепенно. Он останавливается над спальным местом из одеял, словно пытаясь понять, как бы ему опуститься наиболее безболезненно.

Он опускается на одну ногу, в неловком маневре выставив перед собой раненную ногу. Американец почти принимает сидячее положение, осторожно вздыхает и позволяет себе, кряхтя, упасть.

Он делает вид, что не замечает. Я вжимаюсь в рубашку, и его глаза следят за мной, жадно осматривая мое тело, прежде чем отвернуться. Не знаю, что чувствовать из-за его взгляда на мне. Я должна рассердиться на него за рассматривание. Но нет. И потом, я проститутка, я уже, должно быть, привыкла к мужским взглядам, так и есть. Но почему-то Хантер другой.

Он не должен быть исключением, но так и есть.

Я хочу, чтобы он посмотрел на меня, и злюсь на себя из-за этого.

Перевязываю его ногу, стараясь не касаться его. Готовлюсь к приходу своего следующего клиента, и глаза Хантера темнеют от ярости и еще чего-то, чего я не рискую определить.