Раненые

ПРОЛОГ МОЛИТВА

Война в Персидском заливе, Ирак 1991

«Радуйся, Мария, полная благодати, Господь с тобою»

Он бубнил слова сквозь зубы, его пальцы перебирали бусины четок. Его глаза были сжаты, руки дрожали. Он не мог встать, он мог лишь стоять на коленях, облокотившись на грубую, холодную каменную стену.

Он не был уверен, была ли тишина реальна или он просто оглох от шума. В любом случае, мир был безмолвен вокруг него.

Пуля впилась в стену рядом с его головой, и он бросился в сторону. Он чувствовал краткий взрыв боли, когда его голова врезалась в землю. Он не услышал выстрела, значит, его уши, должно быть, не работали. Другая пуля, третья и четвертая, затем целый убийственный ливень обрушился на стену и грунтовую дорогу, кромсая камень и щелкая жалящими осколками камней. Он рывком вскочил на ноги, споткнулся о порожек и нырнул в дверной проем. Пули преследовали его, кромсая древесину двери, улетая в темноту, шумя и рикошетя. Он позволил себе упасть на пол, а затем сжался в углу.

«Благословенна Ты между женами, и благословен плод чрева Твоего Иисус»

В его ушах зазвенело, стрельнуло, и он вновь обрел слух. Внезапно, звук очереди из автомата заполнил помещение, резкие бах-бах-бах, пауза… бах-бах-бах. Свист базуки, после краткая, напряженная тишина, ожидание… оглушительный треск, граната взрывается где-то поблизости, с потолка осыпается пыль.

Человек кричал пронзительно на арабском на расстоянии в несколько футов:

— Аллах! Аллах!

Другой голос, вдали, выкрикивал проклятия на английском языке.

Тишина.

Тишина.

Бах-бах-бах… АК-47. Тыщ-тыщ-тыщ-тыщ…ответный огонь Американского М16А2.

Усилиями, он встает на ноги без выворачивания желудка наружу или без падения в обморок. Он никак не был подготовлен к такому — он подписал контракт, чтобы фотографировать и писать статьи, но не для того, чтобы быть мишенью. Он был журналистом, не солдатом. «Перестаньте стрелять в меня», — хотел он выкрикнуть эти слова, но не мог.

Он прижался к стене и проверил свою камеру, выдыхая с облегчением, видя, что она не повреждена. Просто чудо, особенно после того, как его бросало из стороны в сторону. Высунув голову из-за угла, он сканировал местность для снимка.

Вот: мужчина в красно-белой пестрой куфии стоит на крыше откуда стреляли из АК-47, и трясет перезаряженной базукой над головой. Фотограф меняет линзу на широкоугольную телескопическую, фокусируясь на боевике — щелк — поймал момент, когда он опустил на плечо винтовку, прищуриваю глаз — щелк — он поднял снова в ликовании винтовку. Фотограф падает на землю и лежит ничком, тыщ-тыщ-тыщ-тыщ, прихватив с собой умирающего морпеха, у которого на лице мучительное неверие, его руки хватаются за горло из которого хлыщет кровь, тыщ-тыщ-тыщ-тыщ, его напарник встает на колени возле него и целясь в боевика, тыщ-тыщ-тыщ-тыщ… тыщ-тыщ. Человек в куфии дергается, и его одежда окрашивается в алый цвет.

Из дальнего угла послышался шорох и всхлип: мальчик и его сестра, прижавшись, крепко обнимали друг к друга. Мальчик медленно встал, решительность ужесточилась в его глазах. Он наклонился к полу, поднял винтовку и прицелился. Фотограф поднял руки, показывая свою безоружность. Мальчик что-то пробормотал на арабском, указав на фотографа дулом. Покачав головой, он медленно вернулся назад с опущенными руками: за его маленькой спиной девятимиллиметровая Беретта — меры предосторожности, которые он, надеется, никогда не использует.

Если я что-то и узнал в качестве внедренного журналиста, так это то, что на войне существует только одно правило: убей или убьют тебя.

Он уже оправдывался и извинялся.

Мальчик начал пронзительно и сердито кричать. Фотограф прислонился к стене, и его рука медленно направила пистолет напротив его позвоночника. Готовясь выстрелить, он усилил хватку на пистолете. Если бы он был лицом к лицу с взрослым, то его действие было бы очевидно, но это был всего лишь мальчик, обычный мальчик, не более десяти или одиннадцати лет.

Он держал АК так, будто знал, как использовать его, однако, его отчаянный ужас в глазах, говорил о прожитой короткой жизни в зоне вечной войны. Он, наверное, засыпал под выстрелы и взрывы, вместо песен матери и объятий отца. Он, наверное, сидя у отца на коленях, играл этой винтовкой, когда был ребёнком, поднимал её, делал вид, что стреляет в него, делая звуки, как и все мальчики, когда играли в солдат. Но этот мальчик действительно видел войну. Он играл в то, что он видел, и это не были просто сцены из фантазий простых детей. Он видел неподвижных, остывших дядьев и братьев, укрытых старыми одеялами, видел морпехов, нагло и высокомерно топчущих его деревню.

Может быть, один дал ему шоколадку, другой подзатыльник, а третий одарил ледяным взглядом. Может быть, его отец был убит американцем в армейском камуфляже. Может быть, он остался один с сестрой. Теперь, около него был американец, и у него появился шанс сравнять счет. Что этот мальчик знает о правилах сражения или бесчестном убийстве безоружного? Конечно, мальчик не мог ничего знать об этом, и, конечно, журналист не был безоружен.

«Святая Мария, Матерь Божья, молись за нас, грешных…»

Он, по возможности, быстро и плавно вытащил пистолет, и выстрелил один раз, другой. Мальчик дернулся в сторону, его левая рука окрасилась в красный цвет, от пропущенного второго удара поднялась пыль. Мальчик упал, как в замедленной съемке, кровь расцвела подобно розовой распустившейся розочке. А выражение его глаз было таким, что фотограф не забудет никогда. Мальчик смотрел на Американца, печальным, обвиняющим, опешившим и смешанным с обидой, как будто у него украли игрушку, взглядом.

Его сестра закричала, но журналист не мог услышать её, его слух пропал снова, её рот был широко открыт, а грудь вздымалась, когда она наклонилась к своему брату. Крича, она повернулась к фотографу, качая головой: нет, нет, нет.

Он опустил пистолет, отвернулся, и трясущими руками сжал голову, пытаясь сбросить видение падающего мальчика. Он не заметил, как девушка перестала кричать и подняла АК-47. Она держала его, как видела много раз, до этого: ремень висел низко у ее талии, словно растянутый живот, черное подрагивающее дуло, два пальца на спусковом крючке, поцарапанный и потёртый деревянный приклад, зажатый подмышкой.

Она нажала на курок, и грохот винтовки, вернул его к настоящему. Она промазала, и он застыл. Он мог стрелять в её брата, так как он был мальчиком, и когда бы вырос, подростком, стал бы повстанцем, если только уже не был им.

Это была обычная девочка двенадцати лет. Возможно, она только начала носить хиджаб, возможно, она была для него единственной матерью, которая у него была. Он не мог в нее стрелять. Он просто не мог.

Не мог.

У неё не было таких угрызений совести; в другой раз, она не будет стрелять мимо.

«Святая Мария, Матерь Божья, молись за нас, грешных, ныне и в час смерти»

Агония разрывала его, когда горячие пули ворвались в грудь и живот. Она опустошила всю обойму, роняя винтовку с клацающим звуком. Упала на колени рядом со своим братом, теперь уже рыдая и поникнув всхлипывая. Она не смотрела на американца, когда он лежал на земле, истекая кровью.

«Аминь»

Он теперь парил. Он увидел девушку, как-то далеко, её худые плечи дрожали. Боль была далёкой, ему было холодно. Опять не было слышно ни звука, но на этот раз была только желанная тишина, передышка от какофонии ада. Тишина была обволакивающим коконом комфорта.

Он в очередной раз услышал: «Радуйся, Мария», — но он не думал об этом, не говорил этого. Эта молитва шепталась ему через пропасть вечности.

«Радуйся, Мария, благодатная, Господь с тобою.

Благословенна ты между женами, и благословен плод чрева твоего, Иисусе.

Святая Мария, Матерь Божья, молись за нас, грешных, ныне и в час смерти.

Аминь»

Эти слова несли глубокий смысл, но он был слишком окутан мирным спокойствием и медленно уплывал в холод, чтобы понять это.

Затем: Пусть Господь Иисус Христос хранит вас и приведёт вас к жизни вечной.

Он узнал их…что это было? Где он слышал эти слова раньше?

Потом до него дошло… Капплан Макгиллис говорил их, шепча Джимми Карсону, когда тот сделал свой последний вздох, также Эндрю Чавезу и Лукасу Хэйни, когда они умерли.

Последний Обряд…

Американец в своей голове слышал голос Макгиллиса, когда он прошептал Причастие даваемое умирающему. Возможно, не в своей голове. Возможно, рядом с ним, стоя на коленях и целуя его небольшой серебряный крест, прикладывая пальцы ко лбу.

Тишина распространялась, углубляя холод…а мир как река забирала его в свои чёрные объятия…

Не было никакого белого света. Только тьма, тишина, и холод.