Раненые

ГЛАВА 1 РАНИЯ

Война в Персидском заливе, Ирак 1991

Американец умирает медленно. Не как Мама, которая умирала мгновенно в брызгах крови. Я помню, когда она умерла. Я пыталась стереть кровь со своего лица, но только сильнее размазала её; лицо стало липким, словно в грязевой маске. Американец умирает не как Папа, который был убит шальной пулей в голову, внезапно и тихо. Американец умирает как дядя Ахмед, медленно и в муках. Так умирают от ранения в живот; такой выстрел приносит ужасные страдания. Дядя Ахмед взывал к Аллаху, чтобы тот спас его. Он рыдал так жалобно и долго, что я позабыла о грусти и просто желала ему смерти, чтобы прекратились эти ужасные стоны, проклятия и мольбы. Да простит меня Аллах, но я желала этого. И не один раз, а много.

Однако, этот американец не такой уж и шумный. Он лежит, истекая кровью, которая капает из живота и груди, издавая шипящий звук каждый раз, когда мужчина делает вдох. Он не плачет, не кричит, не хватает себя, будто пытаясь удержать свою жизнь ослабевающими руками. Он просто лежит, уставившись в потолок, и тихо бормочет себе под нос, теребя эти маленькие деревянные чётки. Он перебирает эти бусинки, как будто они могут его утешить, как будто они, вместе со странными словами, которые он произносил, могут избавить его от боли.

Хасан, мой бедный брат, громко стонет и ругается. Он смотрит на меня, стараясь дышать медленно, цепляется за мою руку, работая ртом. Я тихо плачу, приложив пальцы к его рту, говорю ему, что люблю его, что всё будет хорошо — с ним всё будет хорошо. Я разворачиваю свой хиджаб¹, отрываю от него кусок и плотно обматываю ткань вокруг его кровоточащей руки. Хасан только вздыхает, глядя в ужасе на всю ситуацию, удерживает мой взгляд и стискивает зубы, пока я плотно обматываю ткань вокруг его раны.

Я чувствую нахлынувшие на меня стыд и вину, когда смотрю на американца, умирающего в одиночестве. Гнев, который охватил меня, заставил поднять автомат и выстрелить в него. Теперь гнев отступил, и я чувствую себя пустой, как кувшин для воды. Я знаю, что Аллах простит меня, но американец? Он не выглядит злым. Он выглядит добрым и молодым. Он высокий и худой, с ярко-рыжими волосами и бородой, которая не совсем похожа на бороду, больше на щетину неряшливого мужчины, который не брился несколько дней. Его голубые глаза очень яркие и потрясают своей глубиной.

Он наткнулся на нас, когда, как и мы, спасался от пуль, сжимая в руках фотоаппарат и дыша так, будто напуган, подбородком придерживая чётки и молясь. Я не могла понять его слов, но знала, что он молился. Его глаза были закрыты, губы шевелились, но он не говорил вслух. Молящийся остаётся молящимся, даже если он не молился Аллаху, как должен. Возможно, Аллах всё равно его услышит. Может быть, все боги — это один и тот же Бог, только с разными именами, и молитва для одного — это молитва для всех.

Я хочу, чтобы это было правдой, пока смотрю на борьбу американца за каждый вдох, как он упрямо цепляется за жизнь. Я хочу, чтобы он обрёл утешение, получил своё спасение, которое вознесёт его душу на небеса. Я не хочу, чтобы он отправился в ад. Он выглядел таким напуганным, потирая те деревянные бусины, и молился, истекая кровью.

Никто не должен умирать в одиночестве и страхе.

Не страшась шквала пуль, он сделал несколько снимков на свою камеру, заглядывая в дверные проёмы и исчезая. Так делали и другие мужчины, только в руках у них было оружие, а не камера. Интересно, на что похожи его фотографии. Они показывают смерть во всех её проявлениях? Мой народ умирает, его тоже, сражаясь друг с другом.

Я не знаю, почему они воюют.

Затем американец услышал движения Хасана, и Хасан разозлился, хотя он был больше напуганным, чем злым. Когда мальчики и мужчины боятся, они быстро превращают страх в гнев, так же внезапно появляется шторм среди ясного голубого неба. Хасан очень боялся. Он всего лишь хотел защитить меня, быть мужчиной, быть храбрым, и поэтому он очень разозлился, но он был просто мальчиком. Американец не был опасен, не пока Хасан наставлял на него пистолет папы. Я не хотела, чтобы Хасан стрелял, но меня парализовал страх. Когда я увидела, что американец потянулся рукой за спину, моё сердце подсказало мне, что случится нечто плохое.

Так и случилось, очень быстро. Американец резво, как удар змеи, выхватил пистолет, и воздух наполнился грохотом выстрела. Хасан закричал, дернулся назад и упал на грязный пол.

Звук был настолько оглушительным, что в ушах зазвенело.

Тогда меня одолела злость. Он был моим братом, и мы остались одни. Мы были просто испуганными детьми. Я должна защищать своего брата. Гнев охватил меня. Ничего не могла поделать. Это было как во сне: я двигалась, но не была в состоянии контролировать то, что делала. Нагнулась, услышав вдалеке чей-то крик, подняла тяжелую винтовку и выстрелила. Промахнулась и на секунду подумала, что он может выстрелить в меня, но он этого не сделал. Я была рада. Я не хотела умирать. Он слегка встряхнул головой, и я увидела решимость, нарастающую в его ярких голубых глазах. Решил ли он убить меня, как только я подняла автомат?

Я не могла умереть. Хасан нуждается во мне. И тётя Мейда тоже. Мой палец дёргается на спусковом крючке, американец вздрагивает и валится на землю.

Ноги больше не держали меня, и я знала, что этот крик шёл из меня.

Когда Хасан успокаивается, и ему удаётся сесть, я позволяю себе заплакать тихими и безмолвными слезами. Я слышу шепот американца, слышу, как он всхлипывает и вздыхает, слышу щёлканьем чёток. Встаю, отряхиваю с колен грязь и подхожу к нему. Он смотрит на меня, но не думаю, что видит. Возможно, он видит кого-то другого, может быть, свою мать, друга или жену.

Я беру его руку в свою. Меня не волнует, что он атеист, и что я буду осквернена прикосновением такого человека. Знаю только, что Аллах хотел бы, чтобы я помолилась за него. Поэтому я молюсь. Читаю молитву, чтобы облегчить его уход в объятья Аллаха, не зная, был ли Бог, которому он молился, подобен Аллаху, или чётки сами были его Богом, или он молился своим предкам, подобно тем людям, которых я встретила в школе, до того, как перестала ходить туда. Я молюсь, и позволяю себе заплакать ради него, потому что, если у него есть мать, сестра или жена, я знаю, что они хотели бы, чтобы кто-нибудь оплакивал его смерть.

Он умирает, пока я молюсь. Закрываю ему глаза, как закрывала маме, папе и дяде Ахмеду. Я складываю его руки поверх чёток. Они гладкие и потёртые от частого использования. Я кладу его камеру на живот, чтобы другие американцы могли увидеть фотографии, когда найдут его.

Я снова встаю и иду к двери, стараясь не смотреть на тело американца. Чувствую себя взрослее, пока осторожно прокрадываюсь в сторону дома тёти Мейды. Хасан плетётся за мной, вцепившись в свою руку, скрепя зубами от боли. В душе я чувствую себя старой и уставшей.

Я рада, что молилась за американца, и надеюсь, что его Бог услышал меня.

Я молюсь своему Богу, Аллаху, и гадаю, слышит ли он меня.

Боевые действия переместились от мест, где живём мы: Хасан, тётя Мейда и я. Вспышки бомб в ночи сотрясают землю до самого рассвета. Гремят и трещат выстрелы; слабые крики и вопли разносятся по местности. Верный звук смерти. Я слышу американские вертолёты, резкий рёв самолетов и грохот танков. Однако теперь всё это далеко.

Рука Хасана заживает медленно, и он сгорает от гнева и от нетерпения вступить в борьбу.

— Я мужчина! — кричит он. — Я буду убивать американцев, как они убивали маму и папу. Как только мне станет лучше, я пойду и убью их.

Я прошу его остаться здесь, где хоть немного безопасно. Тётя Мейда просто сидит за столом, уставившись пустыми глазами в стену, ничего не говоря. После смерти её мужа, моего дяди Ахмеда, она начала уходить в себя, поэтому ей больше не приходилось скучать по нему. Думаю, она скоро умрёт, и тогда мы с Хасаном останемся одни в этом мире.

У тёти и дяди, мамы и папы было очень мало денег, и теперь из них осталась только тётя Мейда. Жизнь продолжается, несмотря на войну, несмотря на смерть вокруг. Утром открываются магазины, чтобы продавать еду, киоски с бдительными продавцами. Я пытаюсь выпрашивать еду, красть её, но я мало чего добиваюсь. Хасан голоден, как и я. Тётя Мейда ничего не говорит, совсем не двигается, но я думаю, что её тело съедает само себя, чтобы поддерживать жизнь, но скоро телу больше нечем будет питаться, и она закроет свои глаза навсегда.

Я молюсь Аллаху, чтобы спасти её, разбудить её, чтобы она позаботилась о нас с Хасаном, потому что я — всего лишь девочка, и не знаю, как это делать. Молюсь Аллаху, чтобы защитить Хасана, чтобы удержать его от борьбы. Я думаю об умирающем американце и о том, что молитва не спасла его. Дядя Ахмед призывал Аллаха спасти его, и он умер. Я молилась Аллаху, чтобы спасти маму и папу, и они тоже умерли. Я начинаю задаваться вопросом, слышит ли Аллах меня. Возможно, он не слушает, потому что я — ребёнок. Может быть, он только слышит молитвы взрослых.

Не думаю, что буду молиться, если тётя Мейда умрёт и оставит нас одних.

Ирак, 1993 год

Я просыпаюсь от раннего утреннего солнечного света, льющегося через заколоченное окно, который пронзает мрачную серость нашего маленького дома. Тихо, слишком тихо. Я сажусь, поправляя своё платье на плечах. Мой головной убор — или то, что от него осталось — валяется на земле рядом со мной, но я пока не надеваю его. Мои длинные и запутанные волосы сверкают чёрным и почти синим цветом на моём плече. Я должна расчесать их, но у меня нет времени, потому что мне нужно продолжать искать еду для тёти Мейды, Хасана и себя.

Я смотрю по сторонам, не вставая. Дом настолько мал, что я могу видеть всё со своего места на кровати под окном рядом с дверью. Кухня, плита и пустой холодильник. Диван, потёртый и разорванный, пустой. Хасан ушел. Я чувствую панику в животе, зная, что он слишком мал, чтобы осознать свои действия, но я не могу последовать за ним.

Что-то ещё было не так. Я обнаружила тётю Мейду в её кресле перед маленьким чёрно-белым телевизором, который теперь всегда выключен. Она по-прежнему сидит прямо, сложив руки на коленях и пялясь в стену, но её худая грудная клетка не поднимается и не опускается, как это было на протяжении недель. Мне удавалось кормить её супом, который я подогревала на плите, хлебом и бобами, которые я либо купила, либо украла, либо нашла. Но потом она отвернула лицо и вообще перестала есть. Она позволяла мне заливать воду в её рот, чтобы, по крайней мере, она не умерла от жажды, что, по моему мнению, хуже, чем от голода, хотя я не знаю, почему так считаю.

Возможно, потому, что голод — это просто тупая боль в животе, которая усиливается с каждым днём. Ты становишься всё голоднее и голоднее, словно дыра в твоём животе увеличивается, пока тебе не начинает казаться, что она может поглотить твои рёбра, сердце, печень и всё, что скрыто под кожей груди и живота, и я даже не знаю, как это называется. Однако, жажда… это безысходность. Ради одного глотка воды ты сделаешь всё, что угодно. Страдать от жажды намного хуже, чем от голода. Ты можешь питаться жуками или червями, можешь стащить банку бобов или кусок чёрствого хлеба на базаре. Но отыскать воду? Непростая задача. Бутылка воды тяжёлая. Её не спрячешь под слоями одежды или в рукаве. Жажда растёт и растёт, пока не превращается в гнев или ненависть. Твой рот становится засушливой, песчаной, безжизненной пустыней, а губы трескаются.

Поэтому, думаю, жажда хуже голода.

Тетя Мейда умирает от голода, но, на самом деле, от разбитого сердца. Она старая, и с самого детства любила моего дядю Ахмеда всю её жизнь. Он никогда не бил ее, как другие мужчины своих жён. Он любил её. Когда он умер, я думаю, она умерла тоже — просто потребовалось время, чтобы её тело осознало, что сердце и разум уже мертвы.

Я касаюсь её лица, и оно такое холодное и твёрдое. Её глаза пусты. Думаю, она видит дядю Ахмеда в раю.

— Ты видишь Аллаха? — говорю я, не узнавая своего голоса. И зачем я задаю вопросы мёртвой женщине? — Он здесь, тётя Мейда? Спроси, почему Он не отвечает мне!

Она не отвечает, разумеется, ведь она мертва.

Я всего лишь четырнадцатилетняя девочка, мои руки слабы, но тётя Мейда такая крошечная, худая, словно птичка, что мне удается вынести её из дома во всё ещё сидячем положении. Старушка смотрит через открытую дверь. Её глаза, как маленькие бусины, холодные и пустые, она не двигается, чтобы помочь мне, и не задаёт вопросов. На мне нет хиджаба, и она кривит свои губы в неодобрении. Я несу свою мёртвую тетю по улице так далеко, как могу. Не знаю, где оставить её, или что с ней сделать. Мне некому рассказать о ней. Поэтому я дальше тащу её, пока мои руки, ноги и спина не начинают ныть, а силы не покидают меня, и тогда я оставляю её, неловко сажая в переулке посреди кучи мусора.

Мгновение стою возле неё, размышляя, что сказать мёртвому телу. В конце концов, я ничего не говорю.

— Прощай, тётя Мейда, — шепчу я её душе, только когда возвращаюсь домой.

Мёртвое тело — это просто мёртвое тело. Тетя Мейда ушла задолго до этого.

Я беспокоюсь о Хасане. Я не ожидаю, что он вернётся, но продолжаю надеяться. Как могу, оборачиваю голову своим потрёпанным и рваным хиджабом и отправляюсь на поиски Хасана, чтобы вернуть его домой и отругать за глупость.

Он говорил о поиске оружия.

Я думаю о том дне, два года назад, в разрушенном здании. Не знаю, где он взял винтовку. Я ушла в поисках еды, а, вернувшись, нашла Хасана, прижимающегося к двери, пока грохотала стрельба, поднимая пыль, и крики на английском и арабском разносились эхом по улице.

Я пряталась в дальнем углу, ожидая, пока перестрелка закончится, и, когда это случилось, побежала по улице к тому месту, где прятался мой брат с высохшими слезами на лице. Он не пострадал, и я прижала его к себе, когда снова началась стрельба. Он что-то прижимал своими коленями к стене, его руки обвивались вокруг этого предмета, а тельце дрожало. Я была позади него, обнимала за плечи, пальцами сжимая его рукава.

Американский солдат пробежал мимо нас; винтовка прижата к щеке. Он остановился, посмотрел на нас, а затем продолжил нестись, как бешеный пёс. В том, как он бежал, сгорбившись близко к земле, была видна явная угроза. Когда он остановился, Хасан напрягся, и я могла чувствовать ненависть, которая кипела в нём. Они убили маму и папу, поэтому он ненавидит их. Это просто для него.

Я знаю, что пули, которые забрали их жизни, легко могли быть нашими. Пули не распознают, американец ли ты или иранец. Они знают только мягкую плоть и красную кровь.

Не могу объяснить это Хасану, хотя ему будет наплевать. Не могу объяснить, почему одни убивают других, потому что сама не знаю ответа. Ирак никогда не был безопасным местом, но когда начали падать бомбы, взрываясь и вспыхивая как салюты, то он стал ещё опаснее. Улицы наполнены вооружёнными мужчинами, танками, грузовиками с солдатами, сжимающими оружие. Это было неожиданно, и это не прекращалось.

Теперь смерть повсюду.

Когда американский солдат прошёл мимо, мы побежали, и я потащила за собой Хасана, не оглядываясь на него. Пушки гремели, пули свистели и рикошетили перед нами, и я толкнула Хасана в пустой дом, разрушенный бомбой или ракетой. Мы прятались в углу и ждали.

И тогда пришёл американец с камерой, он не был солдатом, но всё-таки оставался американцем. Он увидел нас, когда Хасан шагнул вперёд с пистолетом в руках, который был для него слишком большим. Я хотела накричать на него, спросить, где он взял такую вещь, но не могла. Моё горло сдавило, и я бы закричала, но я боялась, что у американца могло быть оружие, которого мы не могли видеть.

И затем раздался выстрел из спрятанного пистолета американца. А потом я убила его.

Я услышала плач, и поняла, что это была я. Я знала, что слёзы не вернут мёртвого американца. Я не оплакивала его, потому что не знала его. Но оплакивала его смерть. Оплакивала себя за то, что убила его.

Я вижу его даже сейчас, два года спустя, когда просыпаюсь и смотрю на то место, где он умер. Его голубые глаза широко открыты, смотрят на меня, но не видят. Кровь расстилается под ним, сочась из отверстий в его животе и груди, образуя вокруг него лужу. Воняет кровью. Этот запах… медный и немного дерьмовый.

Я позволяю себе подумать, что это плохое слово, поскольку никому нет до этого дела.

Я моргаю, и он исчезает, оставляя меня с плохим привкусом воспоминаний и кошмарами наяву и всегда с гнетущим чувством голода во рту.

Это долгая прогулка, и уже темно к тому времени, когда я хоть кого-нибудь обнаруживаю. Я нахожу группу солдат; чёрные и коричневые винтовки прислонены к стене около их рук или перекинуты через колени. Семеро из них курят сигареты. Громко разговаривают, хвалясь своими подвигами в бою, как много американцев они убили. Лжецы. Я сужу по тому, что они смеются слишком громко сквозь дым, выходящий из их носов.

Они замирают, когда видят меня, и тянутся за своими винтовками, хотя я — жительница Ирака и просто девочка.

— Что ты здесь делаешь, девочка? — рычит один из них. — Это опасно. Ты должна быть дома с мамой и папой.

Я не обращаю внимания на их глупые вопросы.

— Мой брат… — Мой голос мягкий, слишком мягкий. Я его усиливаю. — Мой брат сбежал, чтобы воевать. Ему всего двенадцать лет. Мне нужно найти его.

Они смеются. Кроме одного из них, который говорит со мной.

— Я видел мальчика. Несколько часов назад. С другими мужчинами. У него было ружье, и он стрелял в американцев. Думаю, что он даже попал в одного.

— Глупый мальчишка, — бормочу я себе под нос. — Мне нужно найти его, — говорю я громче.

Тот, кто говорил, пожимает плечами.

— Удачи. Я видел его только один раз, очень быстро. Он отправился на запад.

Я осматриваюсь вокруг себя, не имея ни малейшего представления, в какой стороне запад.

— Вы можете показать мне?

Он смотрит на меня, потом поднимает одно плечо.

— Могу.

Остальные смотрят на меня; их взгляды заставляют меня нервничать. Я хочу уйти от них.

— Пожалуйста, покажите мне. Он всего лишь мальчик. Он не должен воевать.

— Если он может стрелять из винтовки и убивать неверующих, он — мужчина, — говорит один из них.

— Тебе следует пойти домой к своей маме и позволить мальчику делать мужскую работу.

— У нас нет мамы и папы. Они умерли. Я нужна ему. Пожалуйста, помогите найти его.

Странный, голодный взгляд укрепляется в их глазах, когда они понимают, что я одна, совсем одна. Их взгляд путешествует по моему телу от моего разорванного хиджаба до старого платья, маленькой девичьей груди и тонких ног, треугольнику между ними, видимому, когда от ветра платье облегает моё тело. Я знаю, что они хотят. Хорошо знаю. Я видела, что мужчины делают с женщинами, и знаю, что не хочу, чтобы такое случилось со мной с этими мужчинами.

Я немного отхожу, наблюдая за ними. Они не двигаются, но тот, кто сказал, что видел моего брата, слегка кивает.

— Мне нужно выпить! — говорит он, наверно, слишком громко, и остальные забывают обо мне, когда их головы занимает поиск алкоголя.

Они уходят в ночь, и тот, что добрее, оглядывается на меня. Он старше остальных; возможно, у него есть — или была — дочь моего возраста. Возможно, он тоже знает, что бы случилось со мной, и стремится избавить от этого единственным известным ему способом. Я киваю ему, молча благодаря. Он щёлкает пальцами возле своего колена, быстрым и тихим жестом призывая меня уходить.

Я оборачиваюсь и бегу через улицу, поворачивая вслепую, пока звук их смеха не стихает. Я прекращаю бежать, осматривая место, чтобы сориентироваться. Все те же здания, коричневые стены темные в лунном свете, витрины магазинов были затворены, а решетки закрыты. Кажется, город опустел. На самом деле, это не так, не совсем. Люди закрываются в своих домах, где у них есть, по крайней мере, иллюзия безопасности.

Одинокая, потерянная, у меня нет такой иллюзии. Я бесцельно иду на шум, к свету костров. Миную скопления мужчин с вездесущими винтовками. В этот раз я держусь подальше от них в поисках более мелкой фигуры.

Я молюсь Аллаху, хотя и обещала себе не делать этого.

— Аллах, всесострадательный, всемилостивый, пожалуйста, позволь мне найти Хасана. Позволь мне найти его живым, пожалуйста, Аллах.

Возможно, это удача, возможно, Аллах отвечает на мои молитвы, но я нахожу его. Он притворяется мужчиной, повесив ружьё на плечо: ужасное оружие почти такой же высоты, как он. Он стоит с группой мужчин, смеясь над сказанной шуткой. Хотя он её даже не понял. Я могу сказать это по тому, как он осматривается вокруг, чтобы видеть, смеются ли остальные, и останавливается вместе с ними.

Я подхожу к нему; страх был забыт, его место заменил гнев. Хватаю его за рубашку и разворачиваю. Я сдёрнула ружьё с его худого плеча и сунула в руки мужчине рядом с Хасаном. Я шлёпаю Хасана по лицу один раз, второй, так сильно, как могу.

— Ты — глупый маленький мальчик! — кричу я громко. — Ты сбежал, маленький идиот! Я весь день искала тебя.

Мужчины смеются, а Хасан сердится, смущаясь.

— Оставь меня в покое, Рания! Я мужчина, а не мальчик. Мне не нужно, чтобы ты играла в мою мамочку. Я солдат. — Он забирает ружье у мужчины рядом с ним и решительно вешает его на плечо. — Я солдат. Сегодня я убил человека. Я выстрелил в него. Я — Хасан. Я буду изгонять неверующих с нашей земли, и ты не сможешь меня остановить.

Я беру его за ухо и выкручиваю, заставляя его идти.

— Ты возвращаешься домой. Ты не солдат, ты — двенадцатилетний мальчик.

Он вырывается из захвата и ударяет меня по щеке так сильно, что моя голова дёргается в сторону.

— Отъ*бись!

Ошеломлённая, я замираю и касаюсь своей щеки.

— Хасан! Что бы сказала мама, если бы услышала твои слова?

Его глаза наполняются гневными слезами. Он не пытается остановить их.

— Мне плевать! Мама умерла! Папа тоже! Осталась только ты, но ты — всего лишь девочка. И тётя Мейда, но она скоро умрёт…

— Она умерла прошлой ночью. Когда ты ушёл. Мне пришлось справляться с этим в одиночку.

Он имеет порядочность выглядеть расстроенным, по крайней мере, немного остывая.

— Я сожалею, Рания. — Он видит, что мой взгляд смягчается, и лихие слёзы катятся по его щекам.

— Она уже была мертва. Просто не знала этого. Её тело догнало её душу. Но я всё равно не вернусь домой.

Один из мужчин подходит к нам и тянет меня в сторону, говоря мне вполголоса:

— Так ты не выиграешь, девочка. Ты разозлила его, и он не может отступить, не потеряв лицо. Просто иди домой. Мы позаботимся о нём. Он хороший мальчик. И будет хорошим солдатом.

— Я не хочу, чтобы он был солдатом! — говорю слишком громко.

Мужчина лишь пожимает плечами.

— Ты не можешь это остановить. Это война. Он умеет обращаться с винтовкой, поэтому он становится солдатом. Если ты утащишь его домой, он снова сбежит, как только ты заснёшь.

Я сникаю и делаю глубокий вдох. Он прав, и я это знаю.

— Он мой брат. Я должна защищать его.

Мужчина покачал головой.

— Ты не можешь. Он будет жить, или умрёт. Ты не можешь это изменить. По крайней мере, у него есть шанс выбрать свою судьбу.

— Так я должна просто уйти и позволить двенадцатилетнему мальчику играть в солдата?

— Он не играет. Он стрелял настоящими пулями из настоящей винтовки в настоящих солдат. В него стреляли настоящими пулями. Это делает его настоящим солдатом в любой книге.

Хасан подходит ко мне, засунув руки в карманы. Он выглядит как необычная смесь мужчины и мальчика. Его взгляд серьёзен: такой отдалённый и с холодностью мужчины, который видел войну. Однако его поза показывает, что он всего лишь мальчик: руки — в карманах брюк, носком ботинка он пинает грязь, но на плече у него винтовка, и он чувствует себя комфортно с оружием.

— Это мой выбор, Рания, не твой, — говорит он, глядя не на меня, а на землю под ногами. — Они будут кормить меня и дадут место, где спать. Меньше беспокойств для тебя, верно?

— А что мне делать? — Я ненавижу, как капризно прозвучал мой голос.

— Позаботься о себе. Я не знаю, — сказал он, пожимая плечами, явно позаимствовав этот жест от других мужчин. — Перестань беспокоиться обо мне.

Он отворачивается, хлопая меня по спине, как будто я была его другом, а не сестрой. Он изо всех сил пытается быть взрослым. Я отталкиваю его.

Я просто отвергнутая девочка.

Рассерженная, я ухожу прочь, не оглядываясь, борясь с пустыми слезами за брата, который, вероятно, скоро умрёт.

— Рания… — Голос Хасана отдаётся эхом позади меня. Он знает меня достаточно хорошо, чтобы увидеть гнев в моих застывших плечах.

Я не останавливаюсь, но бросаю слова через плечо, продолжая идти.

— Тогда будь солдатом. Позволь себя убить. Посмотришь, всё ли мне равно.

Он не отвечает. Я слышу, как один из мужчин хлопает Хасана по спине.

— Она изменит своё мнение, сынок. Дай ей время.

Продолжаю идти, зная, что мужчина ошибается. Я не изменю своё мнение. Хотя в одном Хасан прав.

Прокормить одну себя будет легче.

Я держу свой путь через тёмный город; сейчас стрельба прекратилась. Точно не знаю, где я иду, но, в конце концов, нахожу путь домой. В маленькую коробку, которая является моим домом и пахнет смертью. Там нет еды, кофе или чая, только проточная вода в кране и газ в печи.

Я падаю на кровать и позволяю себе плакать за моего брата.

Дни проходят. Я не получаю вестей от Хасана и не вижу его. Я провожу дни в поисках работы или каких-нибудь способов, чтобы прокормить себя. Ничего не нашла. Магазины либо не хотят нанимать девочку, либо они просто не могут позволить себе оплачивать труд ещё одного человека. Я нашла старушку, которая платит мне за стирку её белья и уборку дома. Это поддерживает меня несколько месяцев. Это приятно. Я прихожу в её дом каждый день, чтобы стирать бельё в маленькой раковине, мыть полы, раковину и туалет, а потом она даёт мне немного денег, достаточно для того, чтобы купить себе еды до следующего прихода. Во мне зарождается надежда, что всё будет хорошо. Но однажды я прихожу в её дом, а она лежит на своей кровати, уставившись в потолок. Её глаза мутные и неподвижные, её дряблая грудь неподвижна, руки неподвижны. Я стою в дверях её спальни и смотрю на тело. Ещё один умерший человек.

Я отталкиваю чувство вины и начинаю рыться в её комнате. Нахожу немного денег, одежду и еду. Упаковав всё это в маленькую сумочку, которую я нахожу в её шкафу, ухожу, оставляя её лежать на кровати.

Чувство вины заставляет меня вернуться. Я неуверенно стучу в дверь напротив её квартиры.

Мужчина средних лет с густой бородой в желтовато-белой рубашке без рукавов, натянутой на его толстый живот, открывает дверь.

— Что ты хочешь?

Я отпрянула от вони его тела.

— Женщина, которая живёт там, — я указываю на дверь позади себя, — она умерла. Я стирала для неё белье. Я пришла сегодня, и она умерла. Думаю, от старости.

— Ты взяла что-нибудь? — спрашивает он, косясь на сумку на моём плече.

— Нет, — вру я, гордясь своим спокойным голосом.

— Хм, — мужчина смотрит на меня. — Ты лжёшь. Это её сумка. Я видел её с ней, когда она навещала свою дочь в Бейруте.

Во мне зарождается паника.

— Пожалуйста. Здесь просто немного еды.

Он отмахивается от меня.

— Иди. Ей уже не понадобится еда, не так ли?

— Нет, не понадобится.

Мужчина снова машет рукой, обходит меня, закрывает за собой дверь и тащится через коридор в квартиру старухи. Я мгновение смотрю на него, затем разворачиваюсь и иду домой.

Денег хватит надолго. Я могу жить на деньги старушки в течение многих месяцев, мало питаясь, немного воруя, чтобы растянуть их. И в один день деньги закончились. Не знаю, сколько прошло времени с тех пор, как я видела Хасана после смерти тёти Мейды.

Год или, может быть, больше? Не знаю. Я искала работу: стирка белья, готовка, уборка, но никто не хотел помочь. Все хотят оставаться в своих домах, где безопасно. Хотят притворяться, что не слышат выстрелов, не видят грузовики с грозными солдатами, не слышат шум самолётов над головами.

Я в отчаянии. От голода дыра в моём животе продолжает расти. В доме снова нет еды. У меня нет денег, я не могу найти работу. Я брожу по городу, заглядывая в магазины и выпрашивая еду или работу.

Никто не уступает. Никого не волнует. Я — простая девчонка.

Я ухожу от дома всё дальше и дальше, пока однажды мне не удаётся вернуться до наступления темноты. Я съёживаюсь около двери, наблюдая, как тьма, словно голодные пальцы, просачивается сквозь здания. Я почти заснула, когда запах приготовляемой еды достигает моего носа. Слышу громкий, шумный и пьяный мужской смех. Я встаю, осматривая улицу. И вижу оранжевое мерцание костра на крыше, и прежде чем осознаю это, медленно пересекаю улицу, прохожу через почерневшую дверь и вверх по скрипучей, шаткой лестнице в задней части здания. У меня нет плана или любой идеи, что ожидает меня здесь, но запаха жареного мяса достаточно, чтобы прогнать осторожность из моего разума.

Несколько мужчин сидят на ящиках, вёдрах и старом диване, расположившись вокруг костра, разведённого внутри какой-то старой металлической бочки. Я вижу восемь мужчин. Их винтовки лежат на земле либо подпирают небольшие ограждения на крыше. Они передают друг другу бутылки с алкоголем, отпивая из них большими глотками. Один из мужчин поворачивается, чтобы взять протянутую бутылку, и видит меня. Он толкает мужчину рядом с собой и бутылкой указывает на меня.

— Тебе не следует здесь находиться, девочка, — говорит он.

— У вас есть еда, — почти шепотом говорю я. Как будто это всё объясняет.

— Да, есть, — говорит он.

— Я голодна. Пожалуйста, вы можете дать мне немного еды? — Не двигаюсь, когда он протягивает мне конвертик из фольги. Я вижу в нём мясо, и мой желудок громко урчит.

— Подойди и возьми его, — говорит он. — Я не сделаю тебе больно.

Не уверена, что верю ему. Его голодный взгляд проходится по моему телу. Я хочу повернуться и убежать, но голод в моём животе господствует надо мной. Я медленно иду вперёд. Другие мужчины сидят молча, отставив бутылки, и, прищурившись, наблюдают за обменом. Кажется, они даже не дышат.

Один из них натягивает пальцами ткань штанов на его коленях. Они все смотрят на меня. Страх ускоряет биение моего сердца, но я не могу отвернуться. Фольга с жареным мясом почти в моих руках. Мне это нужно. Я не ела несколько дней. Мой желудок снова урчит — достаточно громко, чтобы все услышали, а тот, кто держит еду, улыбается. Это не весёлая или смешная улыбка, а торжествующая.

Я тянусь за пакетиком, и он позволяет мне его взять. Я хочу быстро съесть это сочное вкусное мясо, словно животное, но заставляю себя замедлиться, наблюдая за мужчинами. Я откусываю и тщательно прожевываю, практически стона от облегчения. Ещё один укус, и я почти забываю о мужчинах.

Почти.

Твёрдая большая рука хватает меня за запястье.

— Девочка, за всё нужно платить. — Голос низкий, грубый и жёсткий.

Я поднимаю взгляд и вижу карие глаза-бусинки, плотоядно смотрящие на меня.

— У меня нет… нет денег. — Приложив огромное усилие, я возвращаю свёрток. — Возьмите назад. Мне нечем платить. Я сожалею.

— Я ничего не говорил о деньгах. — Он хихикает, словно сказал что-то смешное, но я не знаю, что.

Другой мужчина говорит:

— Она слишком молода, Малик. Нет.

Тот, кто со свёртком мяса — чьё имя, кажется, Малик — смотрит на другого с отвращением.

— Она достаточно взрослая. Ты не должен вмешиваться. — Он смотрит на меня. — У тебя были кровотечения?

Я смущена.

— Что? Кровотечения? — Я пытаюсь высвободиться.

Его хватка на моих руках усиливается.

— Да, девочка. Кровотечения. Кровь твоих месячных. Кровь женщины.

Я чувствую ужас и смущение, пульсирующие сквозь меня.

— Д-да. Более года назад.

Ухмыляясь, он обращается к другому мужчине:

— Видишь? Она — женщина.

Я начинаю понимать, что происходит. Качаю головой и пытаюсь вырваться.

— Пожалуйста, не надо. Нет.

Малик не отпускает. Его ухмылка становится шире.

— Да, девочка. Да. Ты съела мою еду. Теперь ты платишь мне. Это будет не слишком больно. Я не монстр. Я не буду делиться тобой.

— Нет, будешь, — говорит кто-то с угрозой в голосе.

Малик рычит и поднимает винтовку с земли, не выпуская мою руку.

— Нет, не буду. Она съела мою еду.

— Ты не должен так поступать, — говорит тот, кто первый возразил. — Она просто девочка. Я куплю тебе больше еды. Отпусти её.

Малик плюет на землю, немного покачиваясь.

— Ты — слабак, Мохаммед.

Он тащит меня от костра к скоплению теней под лестницей. Я спотыкаюсь позади него; страх бешено скачет сквозь моё тело. Лестница скрипит под его весом, и от моего страха темноты я пропускаю ступеньку, спотыкаясь. Малик ловит меня, удерживает за запястье и поднимает на ноги. На полу в углу находится постель из одеял, пустая бутылка из-под спиртного, коробка со снарядами, картонная коробка с банками и другими продуктами питания, а рядом с кроватью лежат несколько журналов с изображением обнаженных американских женщин.

Я борюсь, отстраняюсь от него и пытаюсь ударить. Он стремительно отступает, а затем бьёт меня по лицу так сильно, что в глазах вспыхивают звёздочки, а в ушах звенит.

Я чувствую запах его дыхания, когда он придвигает своё лицо к моему.

— Послушай, девочка. Это честная сделка. Ты хочешь кушать, а это не бесплатно.

— Я укусила всего один раз, — шепчу я. — Пожалуйста, отпустите меня.

Малик срывает с моей головы изодранный хиджаб и бросает его на землю, в процессе распустив мои волосы, но я едва чувствую это.

— Заключим сделку. Если ты будешь спокойно сотрудничать, я дам тебе больше еды и немного денег. Прошли недели с тех пор, как я был с женщиной, а ты очень красивая. Я сегодня щедрый. Если ты продолжишь бороться, я буду вынужден причинить тебе боль, но не хочу этого делать. Не с таким красивым личиком как у тебя.

Все во мне сжимается, но потребность в еде, потребность выжить — заставляют двигаться мой рот.

— Еда? И деньги?

Он смеётся.

— Это привлекло твоё внимание.

Он не отпускает меня, но толкает на одеяла. Я спотыкаюсь и падаю на спину, отползая от него, а он опускается на колени и копается в ящике. Он вытаскивает несколько банок консервов, упаковку вяленого мяса и бутылку ликёра. Ставит всё на пол, а затем лезет в карман и вытаскивает пачку денег, вынимает несколько купюр и добавляет их в кучу.

— Вот. Я думаю, это больше, чем щедро. — Малик ухмыляется, и я понимаю, что он пьян.

Я прижимаюсь к стене, глядя на еду и деньги, хорошо понимая, что то, что он предлагает, будет поддерживать мою жизнь, по крайней мере, месяц, если я буду осторожна. Но то, что он предлагает мне сделать, чтобы получить это… я не могу. Просто не могу. Я подтягиваю колени к груди и обхватываю их руками.

— Я… Я не… — Мой голос срывается.

Мне нужна еда, но я не знаю, как согласиться. Страх кипит во мне. Я чувствую отвращение от потных пятен подмышками его рубашки, его бороды, жестких карих глаз, шрамов от угрей на лбу.

— Девочка, это будет быстро.

Он встаёт на колени надо мной, грубыми руками сдвигает платье вверх по моим бёдрам. Расстёгивает его спереди, и мое сердце бешено стучит, когда он обнажает мою грудь и интимные части тела. Мои глаза закрыты, а тело дрожит. Желудок урчит и гложет меня изнутри, подпитывая моё отчаяние. Жёсткие пальцы царапают мою грудь, и я хнычу. Жёсткие пальцы срывают мои тонкие хлопковые трусики и врываются в моё мягкое влагалище. Я громко вскрикиваю, но он меня игнорирует.

Я пытаюсь отстраниться, но рукой на моём плече он удерживает меня на месте. Звякает ремень, и этот звук выжигается на моей душе. Рвётся молния, и затем его вес накрывает меня. Я плотнее закрываю глаза, стараясь сдвинуть колени, но он уже у меня между ног, и что-то твёрдое давит на мой вход. Я снова хнычу, и тогда что-то щиплет, остро и болезненно, а затем разрывается.

Я тихо оплакиваю свою девственность.

Это быстро заканчивается, и его вес исчезает. На моей ноге остаётся что-то горячее и влажное. Кусок ткани падает на мою грудь, и я не чувствую его присутствия или запаха. Открываю глаза и вижу, что я одна.

Аллах, что же я натворила?

Я давно не молилась Аллаху и не знаю, почему делаю это сейчас.

Я беру тряпку и вытираю себя. Густая липкая белая жидкость, смешанная с кровью, стекает по моим бёдрам. Меня чуть не стошнило, но в желудке пусто, поэтому во рту появляется только вкус кислоты. Я беру банки и обвёртываю их в мой хиджаб. Деньги сжимаю во влажной ладони.

Бегу домой. Я не плачу, пока не добираюсь до своей постели. Я моюсь утром, но не чувствую себя чистой, даже тру себя мочалкой, пока кожа не начинает кровоточить. Я смотрю на изобилие еды, денег, которые могут прокормить меня, и чувствую себя немного лучше. Это было ужасно, но это сохранит меня в живых.

Я ем и отодвигаю ненависть к самой себе, отвращение, беспокойство за то, что я буду делать, когда это закончится.