Роковая связь

Мишель

Если то, что я расскажу, может помочь другой матери, значит, из этих жутких событий, которые нам пришлось пережить, выйдет хоть что-то хорошее.

Я уже много лет ожидала, что с Джеймсом случится нечто скверное. Того, что произошло в Авери, я, разумеется, и представить не могла, а кто мог бы на моем месте? Но позже я поняла, что всегда боялась за сына.

Иногда мне кажется, что я могла этому помешать. Но потом я осознаю, что это было не в моих силах. Порой я спрашиваю себя: «Что с Джеймсом не так?»

Дело в том, что Джеймс всегда умел врать. Даже когда ему было всего тринадцать или четырнадцать лет, он делал это просто мастерски. Он был очень милым, обаятельным и забавным, но врал так здорово, что даже мне не удавалось уличить его. Разумеется, зачастую вранье обнаруживалось, но это происходило уже значительно позже. Иногда на вранье указывало лишь отсутствие логики в его заявлениях. Подростки не всегда умеют логически обосновать ложь. И все же даже в этих случаях он был так убедителен, что я начинала сомневаться в правильности своих рассуждений и своем здравом смысле. Глядя мне прямо в глаза, мой сын утверждал нечто, коренным образом противоречащее известным мне фактам. Сначала я сомневалась в себе, а потом смирялась с ситуацией.

Теперь я часто спрашиваю себя: «Возможно, я была недостаточно строга? Возможно, я была слишком строга?» Об этом трудно судить задним числом. Возможно, когда он был совсем маленьким, я уделяла ему недостаточно внимания? Возможно, мне следовало бросить работу?

Теперь я думаю об этом постоянно.

Вранье началось в восьмом классе. Хотя, может, и раньше, а я просто не замечала. Я очень хорошо запомнила один день. Приближалась свадьба нашей старшей дочери Джули, и мы договорились встретиться с ней в прокатном пункте, чтобы выбрать смокинг для Джеймса. Я забрала Джеймса из школы, и всю дорогу до магазина он беспрестанно болтал. Я, помню, еще подумала: «Сегодня хороший день. Джеймс приветливо разговаривает со мной, и мы едем выбирать смокинг на свадьбу Джули». Но когда мы встретились с Джули, она посмотрела на брата так странно, как будто что-то о нем знала. Это было так заметно, что Джеймс начал отворачиваться от сестры. Он делал вид, что разглядывает пиджаки или запонки. «Что ты курил? — поинтересовалась Джули. — Что у тебя с глазами?»

Я посмотрела на сына. Его глаза покраснели и словно бы слегка выкатились из орбит. Как я не заметила этого раньше? Казалось, их распирает какая-то жидкость и в любой момент они могут лопнуть.

«Быть может, это конъюнктивит? — подумала я. — Или он долго сидел за компьютером?» На обратном пути я без обиняков поинтересовалась у него, что имела в виду Джули. Он ответил, что понятия не имеет. Я остановила машину и сказала: «Посмотри на меня». Он посмотрел. Прямо в лицо. Мне показалось, он немного раздражен. «В школе показывали фильм, — ответил он, вскинув вверх обе руки. — Я не знаю. Я думал, он никогда не закончится. Может быть, поэтому у меня такие красные глаза».

Надо было слышать Джеймса, чтобы понять, как убедительно он это произнес. Я плюнула и больше никогда не возвращалась к этому вопросу.

Но с этого дня я начала к нему присматриваться.

Вначале я услышала от других мам, что семиклассники пьют, а восьмиклассники курят марихуану. Я не поверила. Ведь мы живем в маленьком городке, хотя у нас есть свой колледж. Возможно, именно это облегчает школьникам доступ к марихуане и алкоголю. Но я обратила внимание, что все матери до одной были уверены, что именно их ребенок на такое не способен. Я тоже не верила, что Джеймс этим занимается.

Внутри семьи мы установили строгие правила. К одиннадцати часам вечера Джеймс был обязан возвращаться домой. Если его планы менялись и он отправлялся не туда, куда собирался идти вначале, он должен был позвонить мне на сотовый и сообщить об этом. Впрочем, я довольно скоро поняла, что никогда в точности не знаю, где он находится. Я начала его проверять. Я звонила родителям ребят, к которым, по его утверждению, он ушел. Как-то одна мать ответила мне, что в этот вечер вообще его не видела. В ее голосе звучали удивление и легкая жалость. Я абсолютно точно знала, о чем она думает: «Мишель не может доверять своему сыну».

Когда Джеймс вернулся, я спросила, где он был. Он назвал дом, в который я звонила. Я сказала, что этого не может быть, поскольку я только что разговаривала с матерью этого мальчика. Он заявил, что их там была целая толпа, восемь или девять человек, они все сидели в подвале и играли в видеоигры. И мама его товарища просто не знала, что он тоже находился в доме. Я была уверена, что это неправда. Какая мать не знает, кто гостит у ее сына? Но выслушать заявление Джеймса означало поверить ему. Посмотреть в его глаза и услышать его голос означало поверить ему. Я заколебалась, и он это заметил. И тут же перешел в наступление. Он был обижен и возмущен. Другие мамы никому не звонят. Почему я это делаю? Разве я ему не доверяю?

После этого Джеймс стал врать еще чаще. Да, он прочитал книгу к уроку английского языка. Мне было известно, что он ее не читал. Да, он сделал уроки. «Когда он успел?» — спрашивала я себя. Я уже не могла потребовать, чтобы он делал уроки на кухне, поскольку сын настаивал на том, что будет заниматься у себя в комнате. Прежде чем войти к нему, я должна была стучать. Я стучала и тут же входила, успевая заметить окошко с набранными словами на экране его компьютера. Джеймс болтал по ICQ с друзьями. Он оборачивался ко мне и врал, что занят каким-то исследованием или уточняет домашнее задание. На его столе не было ни единой книги.

Иногда я пробовала обратить все в шутку. В другой раз я напускала на себя строгость. «Я стану ему товарищем, — думала я. — Нет, я буду законодателем в своем доме. Я введу новые правила. Я научусь находить с ним общий язык. Я буду принимать все решения».

Я беседовала с мужем и делилась с ним своими тревогами. Джеймс лжет. И еще он пьет. «Это необходимая стадия в его развитии», — успокаивал меня супруг. Все сыновья отрываются от матерей. Я замучила Джеймса гиперопекой. Я его запилила. «Сбрось с себя его обязанности, — советовал муж, — и он сам будет вынужден взвалить их на свои плечи».

Мне эта идея показалась весьма разумной.

«Наш сын — хороший парень, — добавил муж. — Нам хоть когда-нибудь звонили учителя? А директор? Обвиняли ли его в чем-нибудь другие родители?..»

Мы решили, что весной отправим Джеймса в Академию Истон, расположенную на северо-востоке Коннектикута. Мы уже давно хотели в старших классах перевести его в другую школу, поскольку нам не нравилось, как обучают старшеклассников в нашей собственной школе. Но когда Мы сообщили об этом Джеймсу, он взбунтовался. Он заявил, что никуда не поедет. Как могут родители куда-то отсылать своего ребенка?

Я готова была уступить, потому что не хотела, чтобы он уезжал, потому что любила его и желала, чтобы он был рядом со мной. А еще я боялась, что вдали от меня он вообще перестанет учиться. Я даже не буду знать, чем он занимается субботними и воскресными вечерами. «С другой стороны, — размышляла я, — возможно, ему пойдет на пользу строгая дисциплина Истона? Разве я могу хоть на что-то повлиять? Он меня давно не слушает. Быть может, все выиграют от того, что он уедет и начнет самостоятельную жизнь. Быть может, это поможет ему найти себя».

Джеймс уехал в Истон с большой неохотой и тут же начал доказывать нам, что мы приняли неверное решение. Его оценки ухудшились. В отчетах, которые мы получали, указывалось, что он неорганизован, что он умен, но совершенно не хочет заниматься, что он постоянно выдумывает какие-то причины, якобы помешавшие ему выполнить задание. Мы встречались с его учителями и с его руководителем. Наш сын накапливал выговоры и взыскания за пропущенные уроки, за нарушение формы одежды, за курение. А я была уверена, что Джеймс не прикасается к сигаретам. Когда я задала ему вопрос, он ответил, что только один раз попробовал. Мне хотелось ему верить.

Джеймс заявил, что ему не нравится школа и он терпеть не может своих учителей. Его руководитель никуда не годился. Учителя истории он вообще ненавидел.

Только его тренер по баскетболу присылал отличные отчеты.

За девятый класс Джеймс вырос на шесть дюймов.[11] И еще на два дюйма в десятом классе. В баскетболе он был бесподобен. Тренер говорил, что такие таланты ему попадаются крайне редко. Он был одним из лучших баскетболистов со времен основания Истона. Джеймс всегда играл в баскетбол в городской лиге, но мы и не подозревали, что он так одарен. «Вот оно, — подумала я. — Это именно то, что поможет нашему сыну исправиться. Это его спасет».

Когда Джеймс приезжал домой, на выходные или на каникулы, он казался мне совсем другим человеком. Он был таким милым, таким хорошим. Выглядел более зрелым, более уравновешенным, беседовал с нами, делился своими идеями и планами. Мы болтали о баскетболе, прикидывали, на какие игры нам с мужем удастся приехать. И я чувствовала себя совершенно счастливой. «Все-таки мы поступили правильно, — думала я. — Хорошо, что мы отправили Джеймса в частную школу. Он взрослеет и становится более ответственным. Баскетбол его изменил. Он наконец-то поверил в себя».

Но потом Джеймс поднимался наверх и запирался в своей комнате. Он спускался вниз, чтобы пообедать, а потом отправлялся гулять с друзьями. Вранье возобновилось, но теперь уже мой сын стал настоящим профи. Теперь он овладел логикой, и я уже была не в состоянии понять, лжет он или говорит правду. Мне никак не удавалось это проверить. Я звонила родителям его друзей, каждый раз придумывая новые предлоги. А он спрашивал меня: «Зачем ты всем звонишь?» Он приходил домой все позже, а я спрашивала себя: «Что можно делать в этом городе после полуночи?»

Я беспрестанно волновалась. Мне казалось, сын по капле выкачивает из меня жизнь. Тут чуть-чуть и там чуть-чуть.

Однажды ночью, во время рождественских каникул, Джеймс вернулся домой пьяный. Я в махровом халате сидела на кухне, дожидаясь его прихода. Когда он вошел, я заявила ему, что он пьян. От него пахло алкоголем, и он нечетко выговаривал слова. Джеймс разозлился и начал протестовать. Я разбудила мужа, попросив его спуститься и взглянуть на Джеймса. Мэттью отправил сына в постель, сказав, что мы обо всем поговорим утром.

Утром Джеймс страдал от мучительного похмелья. Когда мы объявили, что запрещаем ему выходить из дома, он обвинил нас в том, что мы испортили ему жизнь. Он глубоко несчастен в Истоне. Он его ненавидит.

Теперь я отлично понимаю, что это обвинение было блестящим тактическим ходом.

В январе прошлого учебного года в Истон из Университета Гонзага прибыл селекционер. Он хотел взглянуть на Джеймса. Его команда в том году выигрывала все матчи подряд. Мой сын зарабатывал по двадцать-тридцать очков. Нам говорили, что он феноменален.

И мы передумали забирать Джеймса из Истона. Теперь, когда ему предлагали стипендию в Университете Гонзага, плохие оценки волновали нас значительно меньше.

Но его табель по-прежнему оставлял желать лучшего. Джеймс демонстрировал блестящие способности и полное отсутствие прилежания или желания учиться. Я вдруг подумала: «А что, если у него нарушение психики, выражающееся в патологической дезорганизованности? Может, мне уже давно следовало отвести его на прием к психиатру?»

«Я должна была сделать для него больше, — казнила я себя. — Я должна была ему помочь».

Когда Джеймс перешел в выпускной класс, он дал согласие играть за Университет Гонзага. Они сделали ему предложение, которое было невозможно отвергнуть. Это событие мы отпраздновали в кругу семьи. Мы с мужем выпили шампанского. Муж предложил бокал и сыну.

В апреле Джеймса исключили из Истона за продажу марихуаны на территории школы. Он не отпирался, объяснив мне, что сделал это всего один раз по просьбе друга, отчаянно нуждавшегося в деньгах. Я ответила, что не верю ему.

Я была вне себя от ярости, а муж совсем упал духом. Наш сын вышвырнул свое будущее в окно.

«Возможно, все не так плохо», — сказал селекционер, до него дошли слухи об исключении Джеймса, и он приехал к нам домой. Если за лето Джеймс наверстает упущенное, а потом поступит в какую-нибудь из частных школ на дополнительный курс, университет оставит свое предложение в силе.

Мы бросились искать школу для сына. Уже было слишком поздно подавать заявление в обычном порядке, кроме того, мы хотели, чтобы он был поближе к дому. Это дало бы нам возможность присматривать за ним.

Мы съездили в Академию Авери, и его зачислили туда в течение недели. Они раздули целую историю из исключения Джеймса из Истона и много говорили о необходимости сдавать вступительные экзамены, но мы отлично понимали, что они просто счастливы заполучить баскетболиста такого уровня, как Джеймс.

Мы заставили сына пройти курс психотерапии. Джеймс считал, что он умнее своего психотерапевта. Он вообще презирал «всю эту психотерапию». Он в нее не верил, а значит, она ничем не могла ему помочь. К июлю он начал пропускать визиты к врачу.

«Да ну его, — сказал мой муж. — Восемнадцатилетнего парня невозможно заставить делать то, чего он не хочет».

Все лето Джеймс ездил по спортивным лагерям и сборам, готовясь, как мы надеялись, к звездному учебному голу, призванному искупить все его прошлые грехи.

Осенью мы отвезли его в Авери. К этому времени я уже с трудом узнавала сына. Он стал высоким и мускулистым, Да еще и отрастил бороду. Когда мы стояли рядом, он возвышался надо мной, как башня, и уже одно это подчеркивало мою неспособность повлиять на него. Перед тем как уехать домой, я усадила его рядом с собой и сказала, что люблю его. Я сказала, что ничто и никогда не заставит меня отказаться от борьбы за него. «Что посеешь, то пожнешь», — напомнила я.

Заметив на его губах легкую улыбку, я подумала: «Он смеется надо мной».

Мы привезли его в Авери осенью, и я окончательно потеряла сына.

Что я могу сказать женщинам, у которых растут сыновья? Что-то влияет на этих ребят, но я не знаю, что именно. Оградите их от алкоголя. Если вы заподозрили проблему, это означает, что она существует. Не спускайте им с рук самую первую ложь, какой бы маленькой она вам ни показалась. Будьте бдительны.