Роковая связь

Майк

Майк сидел за столом в своей «стеклянной банке» на крыше гостиницы. Он положил ручку и задумался. Ему хотелось как можно точнее изложить следующую часть своей истории, а именно — рассказать о своих отношениях с Анной. Но он обнаружил, что о любви писать очень трудно. Как бы он ни подступал к этой теме, со всех сторон его окружали клише и фразы, заезженные до такой степени, что давно утратили первоначальный смысл. Ему никак не удавалось описать секс. «Разве не достаточно просто помнить о нем?» — спрашивал он сам себя. Зачем вспоминать о нем на клочке бумаги? Но нет, эта часть истории лично ему казалась наиболее значимой, поэтому он боялся скомкать ее, продемонстрировав некую душевную леность. Майк твердо решил быть предельно честным, прежде всего перед самим собой. Их короткий и яркий роман, за который им пришлось заплатить такую высокую цену, стал катализатором многих трагических событий.

А впрочем, он нуждался в отдыхе. Он решил на несколько минут, а может, и на целый час отложить свою историю и заняться чем-нибудь другим. Ему ужасно захотелось выпить, и он потянулся за пиджаком. В таверне всегда ярко пылал камин, но, несмотря на это (или, наоборот, вследствие этого), по ней гуляли сквозняки.

Он вышел из номера, на лифте спустился на первый этаж и протолкался сквозь толпу делегатов какого-то съезда, воскресным вечером заселявшихся в гостиницу. Их рабочая неделя начнется завтра утром в комнате с длинным столом из красного дерева, камином, виндзорскими стульями и свежими малиновыми или персиковыми кексами. Майк по опыту знал, что отказаться от них просто невозможно, и принялся лениво подсчитывать, сколько веса можно набрать за пять дней конференции в такой гостинице. У него вышло что-то от трех до пяти фунтов. Однако беготня по магазинам способствовала сжиганию лишних калорий, как и занятия в маленьком тренажерном зале гостиницы, который Майк обходил стороной. Он всякий раз испытывал неловкость, когда ему приходилось демонстрировать свое полуобнаженное тело совершенно незнакомым людям. Наверное, это было пережитком тех дней, когда появление директора в тренажерном зале Авери приравнивалось к академическому самоубийству. Чтобы удерживать свой вес на уровне ста семидесяти восьми фунтов, Майк занимался ходьбой. Идя по коридору и прислушиваясь к обрывкам разговоров, он собрал почти полную сводку погоды. Температура на улице составляла около семи градусов по Фаренгейту,[19] но из-за ветра, порывы которого Майк чувствовал даже внутри здания, создавалось ощущение, что температура не плюс семь, а минус семь градусов.[20] Он решил, что первый бокал выпьет в гостиной, у камина и рождественской елки, которую установили там еще до приезда Майка в гостиницу. Однако, войдя в гостиную, он увидел, что к камину подкатили инвалидную коляску, в которой сидел незнакомый мужчина. Майк кивнул ему в знак приветствия и, отказавшись от намерения посидеть у камина, направился в уютный уголок с диванами и креслами. Он немедленно пожалел о принятом решении, поскольку человек в инвалидной коляске, несомненно, был очень одинок и с удовольствием с кем-нибудь поболтал бы. Но если бы Майк вернулся к камину и начал беседовать с ним о пустяках, одинокий человек в коляске тут же догадался бы, что он делает это из жалости. С другой стороны, с чего он взял, что человек в коляске одинок? Быть может, он на полчасика сбежал от жены и не нуждается в его, Майка, участии.

В гостиной было много укромных мест, вроде того, которое занял Майк. До недавнего времени эта просторная комната пустовала, что позволяло Майку использовать ее как личную гостиную или библиотеку. Как-то раз, просматривая книги на полках, он сам с собой заключил пари, что не найдет среди них ни одной, которую ему захотелось бы прочитать. Это было очень удобное пари, и он его без труда выиграл. Параллельно он заключил другое пари, состоявшее в том, что среди множества книг не окажется ни одной, о которой человек со средним уровнем образованности (вроде Майка Бордвина) хоть что-нибудь слышал бы. Это пари он проиграл, наткнувшись на экземпляр «Последнего из могикан». Однако по мере приближения Рождества гостиная начала заполняться людьми. Чаще всего тут появлялись мужья или дети (или мужья с детьми), изгнанные из номеров, пока их жены и матери одевались и прихорашивались. Майк также отметил, что юные пары, стремящиеся исследовать все стороны гостиничной жизни, считают себя просто обязанными посидеть некоторое время в каждой из доступных им комнат. Майк не знал, останется ли он здесь на Рождество, но не сомневался, что в этот день в гостиной будет не протолкнуться. Тут ему пришло в голову, что не мешало бы спросить у девушки за стойкой регистрации, сколько еще дней он сможет располагать своей нынешней комнатой, поскольку на период времени, который он, повинуясь многолетней привычке, продолжал называть рождественскими каникулами, все номера зачастую бронировались заранее. Эта мысль его немного встревожила, так как на Рождество ему ехать было некуда, разве что вернуться в маленькую квартирку, которую он снимал в Нью-Йорке, да сходить на обед к бывшему шурину. Кроме того, он не знал, удастся ли ему закончить к Рождеству свою писанину, продвигавшуюся на удивление медленно. Нет, определенно, если его собираются вскоре выселить, лучше узнать об этом заблаговременно.

До того сентябрьского вечера два года назад, когда Мэг ошарашила его на кухне заявлением, что она хочет ребенка, его жена была весьма агрессивно настроена к идее деторождения. Майк иногда с тоской подумывал о собственном ребенке, понимая, что они располагают неисчерпаемым запасом бебиситтеров. Однако и он все более ясно сознавал, что даже самые очаровательные детишки быстро превращаются в трудных подростков. Он, конечно, отдавал себе отчет, что смотрит на всех этих юношей и девушек глазами сотрудника средней школы, то есть его точка зрения в корне отличается от точки зрения родителей, любящих свое чадо безусловной любовью. Постоянно окруженный этими своеобразными существами неопределенного возраста (кто они? взрослые? дети?), он относился к ним хоть и доброжелательно, но достаточно критично. Отсюда его склонность обращать внимание на темные стороны их характера, на безумную предрасположенность к риску, на экспериментирование со всевозможными формами пограничного поведения, от подобострастия до жестокости, на патологическую неорганизованность, приводящую к потребности в избыточном сне, на ранимость, обусловленную бушующими гормонами, на экстремальные тенденции в области личной гигиены (впечатляюще длинные нестриженые ногти у мальчиков; девочки, меняющие наряды по три раза в день, и это не считая спортивной формы!). Размышляя над всем этим, Майк пришел к выводу, что именно предвзятое отношение к подросткам лишило его желания обзавестись своим собственным. Возможно, теперь Мэг уже родила ребенка. Когда они расстались, вскоре после скандала, ей все еще было сорок три года. С тех пор они почти не общались, разве что через адвокатов. Их бездетность привела к тому, что Рождество, которое в начале их супружеской жизни казалось им необычайно романтичным праздником, утратило всю свою магическую притягательность. Они ожидали его только потому, что оно предоставляло им двухнедельный отдых от шести сотен подростков.

Майк передумал пить в гостиной и направился обедать в таверну, где его проводили в отдельную кабину с двумя креслами. В воздухе витал легкий цветочный аромат, а из динамиков над головой звучала классическая музыка, не имеющая, насколько Майку удалось определить, никакого отношения к Рождеству. У него за спиной были высоченные — от пола до потолка — окна (чтобы открыть такое окно, приходилось наклоняться вниз, а затем тянуть вверх), служившие неиссякаемым источником сквозняков. Майк уже успел изучить меню. Оно было простым, но надежным: феттучини[21] с черным перцем, чизбургеры, сэндвичи с индейкой, суп. В городе были рестораны и получше, и он уже побывал в них, но ему нравилась непринужденная атмосфера таверны, где на всех картинах красовались коровы, призванные напоминать посетителям о чизбургерах, один из которых он и решил заказать, несмотря на принятое ранее решение не есть красного мяса. Это решение было принято на пустом месте, поскольку в последний раз на приеме у врача Майк был два года назад, еще в Авери. У школьного врача доктора Воуна на верхней губе была родинка таких размеров, что любой пациент поневоле только на нее и смотрел. Бывая в его кабинете, Майк каждый раз удивлялся, почему человек, имеющий доступ к медицинскому обслуживанию самого высшего уровня, не хочет ее удалить. Или вместе с ней он лишился бы и части губы? Майк плотно сжал свои собственные губы, только представив себе соответствующую операцию и сопряженную с ней боль.

Подняв голову, он увидел женщину, расположившуюся в кабинке напротив. Она надписывала адреса на белых конвертах, время от времени сверяясь с маленьким блокнотом на спирали. Она писала, смотрела на конверт, брала другой конверт и снова писала. Рождественские открытки? Майк пытался незаметно наблюдать за ней. На ней были черный свитер с длинными рукавами, доходившими ей до самых пальцев, обтягивающие джинсы и высокие туристические ботинки. У нее были белокурые волосы (если и крашеные, то очень дорогой краской). Майк даже не представлял ее возраст. Она была не молодой и не старой. Определение «женщина средних лет» ей тоже не шло, поскольку рождало в воображении коротко стриженную и несколько расплывшуюся в талии особу, которая ни за что не надела бы свитер с такими длинными рукавами и такие тесные джинсы. Когда официантка принесла ее заказ, женщина отложила конверты. Она подняла голову и встретилась с Майком взглядом, но не улыбнулась. Майк отвел глаза.

Он услышал тихий возглас и опять взглянул в ее сторону. Белокурая женщина откусила от своего чизбургера, и мясной сок, темно-розовый и прозрачный, забрызгал тыльную сторону ее руки и даже манжет свитера. Она рассмеялась сама над собой и промокнула сок салфеткой. Она снова подняла глаза на Майка, на этот раз несколько застенчиво. Женщина улыбнулась ему милой, но грустной улыбкой и вернулась к чизбургеру.

«Вряд ли она здесь с мужем», — подумал Майк. Женщины предпочитают обедать в обществе своего спутника, хотя ничего не имеют против одинокого завтрака и ленча.

Майку принесли его пиво, а затем подоспел и бургер, на который он с наслаждением набросился. Мясной сок брызнул и ему на большой палец, пришлось его слизнуть. Он так проголодался, как будто целый день посвятил напряженному физическому, а не писательскому труду, после которого, впрочем, его аппетит всякий раз превращался в волчий голод. Доев бифштекс, Майк задумался, не взять ли второй, но он и так уже нарушил свое обещание не есть красного мяса. Поэтому он не только не стал заказывать второй бифштекс, но и поклялся не делать этого как минимум до конца недели. Когда он отложил салфетку, таверна уже была переполнена: шумные компании сотрудников собрались на ежегодные рождественские вечеринки, на которых, по обычаю, белое и красное вино лилось рекой. Майк помнил такие вечеринки по Хартфорду и Авери. После них все коллеги проникались друг к другу необычайно теплыми чувствами, к сожалению, не доживавшими и до Нового года.

Пообедав, Майк поднялся к себе за шапкой, шарфом и перчатками, поскольку у него не было оснований не верить сводке погоды, предупреждавшей о леденящем ветре. Он дойдет до конца мраморных тротуаров, а затем свернет на широкую улицу, застроенную дачными домиками. Некоторые из них были утеплены и использовались также и для зимнего отдыха. Поднявшись на вершину холма, он продолжит прогулку вдоль оживленной дороги без тротуаров (которые он считал неотъемлемой частью любого цивилизованного поселения, уже не говоря об их важности для безопасности детей; а, впрочем, в вермонтских городках тротуары являлись скорее исключением, чем правилом), после чего вновь выйдет на главную улицу и по ней вернется в гостиницу. Он прикинул, что таким образом прошагает около трех миль, дистанцию не слишком утомительную, но вполне достаточную в плане нагрузки. Иногда Майк чуть ли не бегом взбирался на первый холм, с удовлетворением отмечая, как стучит его сердце, но после плотного обеда и пива об этом нечего было и думать.

Холодный воздух обжег его глаза и нос. У него не оказалось с собой салфетки, и он мгновенно стал похож на горько плачущего человека. Его щеки тоже горели от ветра, и ему пришлось повернуться боком к налетающим порывам. Из-за выступивших на глазах слез он плохо видел дорогу и поэтому часто моргал. Главная улица была довольно широкой, по обеим ее сторонам высились разнокалиберные, но внушительные дома, каждый из которых был по-своему интересен. Майку было очень любопытно, кто в них живет и чем их обитатели зарабатывают на жизнь. Он задавался этим вопросом всякий раз, попадая в Вермонт. Некоторые из особняков подступали к дороге так близко, что, сделав пару шагов от края тротуара, Майк уперся бы носом во входную дверь, а Другие располагались в конце длинных подъездных дорожек. За домами возвышалась гора, на которую вела дорога. Летом по этой дороге можно было заехать на самую вершину.

В очередной раз отерев слезы с саднящих щек, он увидел в свете выстроившихся вдоль дороги фонарей женщину, несколько минут назад обедавшую в таверне. На ней был черный, отороченный мехом пуховик, а в руках она держала свои конверты. Шею она обмотала шарфом, но была без шапки. Он видел ее только со спины, но без труда узнал по джинсам и массивным ботинкам. Он прибавил шагу, подумав, что ведет себя как самец, преследующий самку. Впрочем, ничего хищнического в этом преследовании не было, обычная потребность мужчины увидеть скрытое от него лицо женщины.

Она остановилась перед почтовым ящиком на одном из домов и начала перечитывать адреса на конвертах, видимо, желая удостовериться, что все написано правильно, а может, проверяя наличие необходимых марок. Конвертов было не меньше дюжины, что позволило Майку догнать ее, не переходя на бег. Он попытался придать встрече случайный характер, как будто он только что ее увидел.

— Привет! — удивленно воскликнул он.

Она обернулась, и Майк тут же понял причину своего интереса. Что-то в ее лице, а может, в улыбке до боли напоминало Анну. Теперь он знал, почему ему захотелось догнать эту незнакомку, но, сделав это, он растерялся.

— Простите, — пробормотал Майк.

Женщина тоже удивилась и немного насторожилась.

— Я принял… я принял вас за свою знакомую, — выдавил из себя он. — Простите ради бога.

Он резко развернулся и зашагал к гостинице. Из его глаз текли слезы, и он не видел, куда идет. «Это все ветер», — подумал он, часто моргая. Разумеется, ни за кого он ее не принял, эта спасительная ложь пришла ему в голову в самый последний момент. Ни за что на свете Майк не перепутал бы эту женщину в отороченном мехом пуховике с той, что в этот самый момент сидела в одиночестве в темной комнате дома у подножия холма.

Майк рассчитывал, что, написав о скандале, он сможет забыть о нем и начать новую жизнь. Он надеялся, что, излив свою боль, свою вину, свою сопричастность на бумагу, он сбросит этот тяжелый камень с души. Но увидев на лице незнакомой женщины испуг, смешанный с любопытством, он вдруг понял, что не имеет права избавляться ни от чувства вины, ни от преследующей его повсюду боли. Он даже не имеет права вспоминать о моментах ничем не замутненной радости, объединявших их с Анной.

Он не напишет больше ни слова. Ни единого слова. Более того, вернувшись в свою стеклянную комнату, прозрачные стены которой в одно мгновение утратили всю свою притягательность, отчего она стала напоминать ему стеклянную будку, предназначенную для заключенного, он разорвет все, что успел написать.

Подгоняемый леденящим ветром, Майк ускорил шаг.