Скорпион

Глава 2

Залак

Воздух врывается в лёгкие резко и болезненно. Я сгибаюсь пополам, задыхаясь, каждый вдох обжигает ушибленное горло. Перекатываюсь на локти, пытаясь унять дрожь в руках и сосредоточиться на дыхании, но даже эта простая задача даётся с трудом. Плюю кровью на пол, уже испачканный свежими алыми каплями, и протираю глаза, чтобы хоть немного прояснить зрение.

Размытый силуэт Эйч-Брона расхаживает по рингу, подняв руки в победном жесте.

Нет. Нет. Блять.

Сдерживая стон, поднимаюсь на ноги и стараюсь не хромать на этом позорном пути к раздевалке. Но все видят. Видят, как я едва могу опереться на стопу, почти волоча её по полу. Я чувствую на себе их взгляды — разочарование, злорадство. Но это ничто по сравнению с тем, что ждёт меня в следующие двенадцать часов, если я не раздобуду денег.

Перед глазами красная пелена — то ли от крови, то ли от ярости. Избитое тело кричит, требуя остановиться. Я распахиваю дверь раздевалки и вваливаюсь внутрь.

— Блять! — рычу я, шлёпая ладонью по стене. Звук эхом разносится по комнате, а затем я бью кулаком по металлическим шкафчикам.

Нет денег. Нет страховки. Нет чёртового жилья после завтра.

Жалкое зрелище. Прямо как всегда считали мои родители.

Мне плевать, буду ли я ночевать на улице или питаться объедками. Я не поползу к брату за подачкой — он всегда был на их стороне. Теперь Гаи нет, потому что они уговорили её навестить родственников в Индии, и её тело гниёт где-то в Атлантике — вместе с родителями, которым на нас было наплевать, и ещё двумя сотнями пассажиров.

У меня почти ничего нет — большую часть вещей сестры оставила её жена Эми, — так что можно арендовать каморку под хлам и поставить палатку в лесу, пока не придумаю план. Да и жить с кем-то я всё равно не смогу, особенно в таком состоянии. Эми продержится, если я пару недель не буду присылать ей денег.

Я просто чертовски устала. Устала переезжать. Устала так жить.

Срываю полотенце со скамьи, ковыляю к раковине, чтобы намочить его, и пытаюсь стереть кровь с лица. Порезы на лбу и губе не заживают, сочась алым.

Стиснув зубы, прижимаю полотенце ко лбу, ощущая металлический привкус на языке, и роюсь в поисках аптечки. Пластырь, который я налепляю на лоб, моментально пропитывается красным. Нужны швы, но мне не по карману врач.

С разбитой губой дела не лучше. Она пропитывает кусок ткани, который я зажала в зубах. Каждая клетка тела кричит от боли, пока я опускаюсь на скамью, разматываю окровавленные бинты с рук и, шипя, натягиваю худи, кожаную куртку и рюкзак. Пристёгиваю шлем и, бросив последний взгляд на раздевалку, выхожу в коридор, выбирая чёрный ход, чтобы избежать толпы.

Мне бы искать промоутера, чтобы записаться на новый бой, но я не в состоянии выйти на ринг ещё несколько недель. Чёрт, я не в форме уже месяцы — с тех пор как пьяная свалилась с лестницы. И нога с тех пор мстит мне вдвойне.

Едва ощущаю свежий ночной воздух, ковыляя к мотоциклу. Чудо, если я доберусь до квартиры в одном куске. Каждый вдох причиняет боль, и придётся полагаться только на правую ногу. Лучше рискнуть аварией, чем вызывать такси — если бы я вообще могла его оплатить.

Стиснув полотенце зубами, перекидываю ногу через мотоцикл и обмякаю на сиденье, пытаясь отдохнуть от мурашек и боли, сводящей левую стопу.

Двигатель рычит подо мной, и я вздрагиваю, отгоняя вид горящего броневика. Руки дрожат, сжимая руль. Я не позволяя себе думать об изнеможении, выезжаю с парковки и направляюсь к дому. Возможно, в последний раз.

Не помню, как добралась, но вот я здесь — на автопилоте поднимаюсь по лестнице, зажав шлем под мышкой и вцепившись в перила.

Приваливаюсь к стене, уставившись в грязный линолеум, и неестественно высоко поднимаю колено, чтобы не волочить ногу. Зрение расплывается, в голове туман. Кровь сочится из-под пластыря на виске и из разбитой губы.

Когда я в последний раз нормально ела? Хотя бы обезболивающее для ноги осталось?

Чёрт. Мне стоило умереть в том взрыве.

— Сержант Бхатия.

Я резко выпрямляюсь, будто получив удар током. Так меня не называли два с половиной года, и я уверена, что в клубе никто не знает о моём прошлом в армии.

Взгляд фокусируется на мужчине, прислонившемся к двери моей квартиры, и меня накрывает волна эмоций.

Нет. Он не должен был знать, что я вернулась. Тем более — где я живу.

Я всегда думала, что в следующий раз увижу того мальчика, которого бросила, только стоя у его гроба. Но вот он — Матис Халенбек. Ещё красивее, чем в моих воспоминаниях. Время пошло ему на пользу — исчезли детская пухлость и мягкость черт. В зелёных глазах, которые раньше светились любопытством, теперь пустота. Скулы резче, платиновые волосы на пару тонов светлее, чем я помню.

Пустой. Преследуемый.

Как призрак.

Но даже в тусклом свете коридора он прекрасен. Он здесь чужой — в этом дырявом доме, в идеально сидящем костюме тройке и шерстяном пальто.

Один его вид причиняет боль. Я потеряла его и родителей за одну ночь. Затем — сестру и лучшего друга за неделю. Единственный, кто выжил за эти десять лет — он. Хотя, судя по всему, и он с каждым днём теряет хватку.

— Я больше не сержант, — бормочу я сквозь ткань, опуская голову, чтобы он не видел моего избитого лица.

Пытаюсь пройти мимо, но он преграждает путь. Раздражение вспыхивает, и я сдерживаюсь, чтобы не наброситься на него за то, в чём он не виноват. Я потеряла всё, а его присутствие лишь напоминает, что я подвела каждого, кто мне дорог.

Вытаскиваю тряпку изо рта:

— Что ты здесь делаешь, Матис?

Он долго смотрит на меня, изучая порезы на лице, растрёпанную косу, то, как я берегу ногу. Он впитывает каждую деталь, будто ждал этого момента всю жизнь и теперь не намерен торопиться.

От этого простого жеста сжимается грудь — я чувствую себя увиденной так, как не чувствовала почти десять лет. Не так, как когда я была новобранцем или выходила на ринг. Те взгляды жаждали что-то отнять. Взгляд Матиса — оценивающий, но с оттенком чего-то тёплого. Тяжёлого.

Почти как тоска.

Впервые с того дня, как я села в автобус в учебку, мне интересно — какой он меня видит? Грязной, окровавленной, осунувшейся после дней, проведённых в постели среди пустых бутылок. Так и хочется пригладить выбившиеся пряди.

Видит ли он Залак — девушку, которую любил, или Залак — ту, что его подвела?

Когда он нарушает тишину, часть меня разрывается — я и не думала, что мечта может стать реальностью.

— Сержант Залак Бхатия, 75-й полк. Тридцать три подтверждённых убийства. — Он скрещивает руки и ноги, прислонившись к стене. В его голосе нет мягкости, под которую я засыпала в детстве. Он звучит холодно, монотонно. Можно подумать, ему всё равно, если бы не вспышка гордости в глазах. — К двадцати пяти ты установила рекорд как женщина с наибольшим числом убийств вне военного времени. Получила награду за подтверждённый выстрел на тринадцать сотен метров на Ближнем Востоке — ещё один рекорд.

— Это засекречено. — Никто не знает этого. Меня комиссовали из-за травм и ПТСР, а всё, что касается моей команды, засекречено.

— Ты провела спецоперацию в Сенегале перед увольнением.

Резко вдыхаю. Если бы я не поменялась местами с Ти-Джеем по пути на базу, он был бы жив, а я — была бы под землёй, рядом с сестрой. Это была обычная разведмиссия. Никто не должен был погибнуть. Но я не заметила засаду на скалах. Никто не заметил.

— Ты переехала сюда полгода назад и ищешь работу, — продолжает Матис.

— Убирайся из моего дома. — Боже, это звучит точь-в-точь как последние слова, которые я ему сказала.

Брови Матиса дёргаются — он тоже это заметил.

— Перефразирую. Мне нужна охрана — телохранитель, если угодно — а тебе работа. — Он бросает взгляд на дверь с повесткой о выселении. — И крыша над головой. — Глаза скользят от пропитанного кровью пластыря на лбу к моей ноге. — И медицинская помощь.

— Я в порядке.

Он опускает плечо, складывая руки за спиной, с лёгкой ухмылкой, будто знает, что сегодня получит нужный ответ.

— Я предлагаю сотрудникам 401(k)³, медстраховку и бесплатное жильё. Скажи, сколько ты получаешь за бой?

— Достаточно.

Недостаточно даже чтобы выжить. Особенно если отправлять деньги Эми на учёбу — теперь, когда Гаи нет, чтобы её поддерживать. Да и сбережений у меня нет.

Ненавижу, что он видит, как я отчаянна. Что знает, в каком я состоянии, когда я о нём не знаю ничего — кроме того, что он тоже потерял семью.

Я не хочу жить в палатке. Не хочу, чтобы вещи Эми пылились на складе. Не хочу терпеть боль в ноге только потому, что не могу позволить себе лечение. Да, после травмы мне сделали операцию. Но с тех пор её никто не проверял. Этой стране наплевать на своих ветеранов.

— До травмы ты обезвреживала противников вдвое крупнее тебя за сорок восемь секунд. Закончила обучение первой в группе. Попадала чаще, чем промахивалась. Хочешь, чтобы я перечислил все успешные операции?

— Всё равно не интересно. — Если уж и работать в охране, то не у бывшего.

Обхожу его, цепляясь за дверную ручку, и роюсь в кармане в поисках ключа.

— Начальная зарплата для специалиста твоего уровня — девяносто тысяч.

Я заинтересована.

— Ладно.

Ответ вырывается быстрее, чем я планировала. Такие деньги покроют кредит Эми на учёбу и часть её медсчетов.

По ошибке поднимаю на него взгляд — и вижу, как его губы растягиваются в полуулыбке. Всё такой же зазнайка.

— Можешь переехать завтра и начать через две недели. Пришлю адрес.

— У меня есть квартира.

Он кивает:

— До завтра, полагаю.

Сужаю глаза. В повестке на двери этого не указано.

— Как ты вообще всё это узнал?

Зачем спрашиваю? Хедж-фонд его семьи — лишь прикрытие, настоящие деньги идут из теневого бизнеса города. Отец Матиса пришёл бы в ярость, узнай он, что сын рассказал своей пятнадцатилетней девушке, что их семья состоит в подпольном обществе.

— Мы с тобой уже не те дети, что были. В нашей работе чем лучше ты что-то делаешь, тем больше у тебя врагов. — Он делает шаг вперёд, будто хочет прикоснуться. — Залак… — Я отворачиваюсь, зная, что он скажет дальше. — Мне жаль о твоей сестре и твоей команде. Я… я здесь, если тебе нужна по...

— Мне не нужны твои подачки, — огрызаюсь я, когда нога пронзает болью. Чёрт, мне нужно сесть.

Не лучший тон для разговора с новым боссом или человеком, который пытается помочь. Мне нужно сесть и выпить. А значит — ему уйти.

— Можешь говорить что угодно, но не смей унижать меня таким тоном. Я не ищу смерти, Залак. Если бы я хотел благотворительности, у меня достаточно возможностей.

— Когда ты стал таким засранцем? — Я всегда была одной. Матис, которого я помню, был королём мягких формулировок.

— Когда потерял единственное, что имело значение. — Его взгляд прожигает меня насквозь, вытаскивая наружу всё, что я скрывала. — Прими мои соболезнования или нет — они для тебя в любом случае.

Киваю, проглатывая ком в горле.

— Спасибо. И мне… мне жаль твоих родителей. — Глубоко вдыхаю, расправляя плечи. — Я была на задании и узнала о случившемся только через две недели после похорон. Хотела бы быть там. Они… они были семьёй, которой у меня никогда не было.

Он печально улыбается:

— А ты была дочерью, о которой они всегда мечтали.

Глаза наполняются слезами, и я отворачиваюсь, поворачивая ключ в замке, чтобы он не видел, как низко я пала. Дверь щёлкает, и я приоткрываю её, давая понять, что разговор окончен.

Но вместо того чтобы остаться на месте, как воспитанный человек, этот мелкий ублюдок протискивается мимо меня и входит в квартиру, включая свет, будто здесь хозяин.

— Я не приглашала тебя. — Я скриплю зубами, ненавидя, что он видит этот жалкий студия: убитый диван, стол, покрытый кругами от стаканов, и одеяло, которое давно пора выбросить. Кроме одной фоторамки с Гаей, Ти-Джеем и мной у телевизора — ничего, что напоминало бы дом.

Несмотря на нищету и мой вид, он даже бровью не ведёт, облокачиваясь на кухонную стойку со скрещёнными руками, будто это я вторглась в его пространство.

— Тогда скажи мне уйти.

Я скорее задохнусь, чем снова скажу ему эти слова.

Ковыляю внутрь, бросаю шлем и рюкзак на стойку, достаю из холода два пива. Он отказывается, и я прижимаю одну бутылку к распухшему глазу. Конденсат смешивается с кровью, стекающей со лба на шею, но я делаю вид, что ещё не сошла с ума и не потеряю сознание. Прислоняюсь к холодильнику, молясь, чтобы и вторая нога не подкосилась.

Замечаю красную сумку на столе не сразу.

Аптечка.

Не моя.

Он знал, что я сегодня дерусь?

Матис кивает на единственный стул:

— Садись.

— Сама справлюсь. — Не впервые приходится зашивать себе раны без врача, антибиотиков и хороших обезболивающих.

— Тебе нужны швы. — Он оглядывается, открывает ящик и достаёт швейный набор. Он уже был здесь? — Если только ты не хочешь, чтобы тебе зашили рану обычными нитками.

Сужаю глаза.

Да чёрт с ним. Соглашусь только потому, что не могу позволить себе новые простыни.

Стул скрипит под моим весом, и грустно, что приходится сдерживать вздох облегчения.

— Есть сильные обезболивающие? — спрашивает Матис, следуя за мной с аптечкой.

Я открываю пиво краем стола и поднимаю бутылку в ответ.

Его скула дёргается, но он молчит, пока я залпом выпиваю две трети. На вкус — как ароматизированная грязь, а металлический привкус крови не улучшает ситуацию.

Матис методично раскладывает инструменты, даже протирает стол антисептиком перед тем, как постелить салфетку. В аптечке есть всё: от парацетамола, который он заставляет меня запить водой, до бинтов и инструментов для швов.

Не могу доказать, но уверена — он ожидал, что я выйду из боя избитой. Иначе зачем таскать с собой аптечку?

Надев медицинские перчатки, он поворачивается ко мне с антисептиком и ватой.

— Будет больно.

Пожимаю плечом:

— Привыкла.

Его челюсть снова напрягается. Я сдерживаю реакцию на жжение во лбу, кроме лёгкого вздоха. Эта боль почти приятна.

Контролируемая. Лучший вид.

Допиваю первое пиво и открываю второе, пока он берёт иглу с нитью и пинцет. Вцепляюсь в сиденье и кряхчу, когда остриё прокалывает кожу. Он не реагирует, зелёные глаза сосредоточены на ране, руки работают быстро и уверенно.

На мгновение мне кажется, что вижу, как он оживлялся, ухаживая за животными. Если бы его семья была другой, он носил бы халат ветеринара, а не костюм, зашивая раны после подпольных боёв.

Шиплю, когда игла снова входит в плоть.

— Ты умеешь шить. — Не вопрос, а попытка разрядить обстановку.

— Сегодня ты была медленнее обычного.

Я поднимаю на него глаза:

— Чем обычно?

Матис не отвечает.

Он видел мои бои? Сколько раз?

Неужели я настолько оторвалась от реальности, что перестала сканировать толпу? В чём смысл знать выходы, если я не вижу угрозу?

Часть меня хочет спросить, почему он не подошёл раньше. Годами я знала, что не готова встретиться с ним. Может, он тоже это понимал.

Вздрагиваю от неожиданного укола, резко вдыхаю, уставившись в пол.

— Ты не спросил, почему я ушла.

— У меня много вопросов, Lieverd, — говорит он тихо. Дорогая. У меня перехватывает дыхание. — Но этот не мешает мне спать по ночам.

Мешает. Не мешает.

Ком в горле растёт и не исчезает, когда я сглатываю.

Почему ты ушла без меня? Почему не пришла ко мне первой? Почему не связалась за все эти годы? Почему не попрощалась?

На этот раз я молчу. Не чувствую последний шов, не замечаю, как он затягивает узел. Прикосновение спиртовой салфетки кажется далёким, а его прощальные слова и звук шагов почти не доходят до сознания.

Когда дверь закрывается за ним, я просто сижу — на потрёпанном стуле, в пустой развалюхе, которую скоро потеряю, — и принимаю то, кем стала. Кем была всегда. Я сбежала из дома и спряталась от мира, когда стало тяжело. И продолжала бежать и гнить с тех пор, как моя жизнь рухнула.

Я знаю ответ на вопросы, которые он так и не задал.

Я трусливая дрянь.