Соблазн

Глава 10

Герцогская цепь Удо Керна лежала в пыли у моих ног, а я продолжала неотрывно смотреть на человека, который ее принес.

— Кто вы такой и что это значит? Извольте объяснить!

Люди вокруг примолкли, завороженные и напуганные происходящим, но я не видела и не слышала никого из них. Прямо сейчас меня не интересовал даже застывший изваянием и как будто отгородившийся от меня Бруно.

Точно так же продолжавший смотреть только на меня Вильгельм кивнул, признавая мое право требовать подобного.

— В свое время ваш супруг забрал у меня все, что я любил, и все, на что только смел надеяться. Мне потребовались годы, чтобы подготовиться и потребовать от него удовлетворения. Герцог оказался достаточно благородным человеком, чтобы мне в этом не отказать. К счастью для меня, Создатель оказался милостив и судил по справедливости. Это все, что я имею право вам сказать.

Он говорил как человек, нашедший покой и не страшащийся ни моих возможных слез, ни приказа прикончить его на месте, и удивительным образом я испытывала только уважение к нему, хотя небо с землей и менялись для меня местами.

— Из того, что вы сказали, я ничего не поняла.

— Это избранник Одетты, урожденной Лэйн, второй жены герцога Керна, я полагаю, — Бруно наклонился и поднял с земли цепь, одномоментно превратившуюся из атрибута власти в воплощение скорбных вестей.

По всем правилам и логике, ее полагалось поднять мне, но он избавил меня от этой обязанности, не захотел смотреть на то, как я исполняю вдовий долг. Мой последний долг перед опостылевшим Удо.

Вильгельм улыбнулся уголками губ и вежливо склонил голову.

— Не имею чести знать вас.

— Если бы вы меня знали, поверьте, не сочли бы это честью, — не глядя на него, Бруно перебирал в пальцах поблекшие золотые звенья. — И все же скажите мне, господин Монтейн, осталось ли что-то, касающееся герцога Керна, но не предназначенное для глаз и слуха герцогини?

Я повернулась, чтобы посмотреть на него в этот момент, потому что держался Бруно с безупречным достоинством. Веселому леснику или мальчишке, пасшему свиней и принимавшему роды у коров, негде было научиться подобному.

Вильгельм, по всей видимости, оценил это тоже.

— Нет. Только это.

Он снова опустил руку в карман, и на этот раз вытащил из него свернутый в четыре раза листок бумаги.

— Последним желанием герцога Керна было, чтобы я передал это вам.

Вильгельм шагнул ко мне, протягивая письмо, и я взяла его, отстраненно удивившись тому, что руки совсем не дрожали.

— Я же желаю вам всего самого доброго, герцогиня. И, поверьте, это желание искренне.

Он поклонился мне еще раз, учтиво кивнул Бруно, так и оставшемуся стоять за моим плечом, а потом развернулся и направился обратно к воротам.

Пока их не заперли за ним, я не двинулась с места, и, кажется, не начала дышать, но как только это случилось, развернулась и, не глядя ни на кого, быстрым шагом направилась в библиотеку.

Прощальное письмо Удо жгло пальцы, и оставшись в одиночестве, я развернула его в тишине полутемной комнаты.

'Если Вильгельм остался благородным человеком, и ты это читаешь, знай, что можешь больше ни о чем не тревожиться. Живи спокойно и счастливо.

Быть вдовствующей герцогиней много приятнее, чем просто герцогиней Керн.

Если не будешь знать, как распорядиться своим наследством, спроси об этом Бруно. Он не такой дурак, каким пытается казаться.

Твой горячо нелюбимый муж'.

Я опустила порядком помятый листок и устремила бессмысленный взгляд в стену.

Даже в смерти герцог Удо Керн остался невыносимым мерзавцем. Будучи по-настоящему оскорблённым моим побегом и изменой, он мог не прощаться вовсе, но нет. Имея возможность написать полноценное письмо, он отделался злой и саркастичной запиской. Даже без обращения по имени.

Пробегая глазами спешно набросанные строки во второй раз, я с замиранием сердца ждала увидеть между ними то, что не заметила при первом прочтении: жестокий упрёк и насмешку, предложение жить с этим так, как я теперь сумею.

То ли разум меня подводил, то ли ничего подобного в самом деле не было, и это сбивало с толку едва ли не больше, чем всё остальное.

Бруно вошёл без стука и даже не потрудился полностью закрыть за собой дверь.

Забрав у меня бумагу, он нахмурился, читая, а после вдруг хрипло засмеялся, опуская руку, в которой держал адресованное не ему письмо.

— Удо, Удо. Даже умереть захотел мудаком.

— Это не правда, — я не узнала ни собственного голоса, ни слов. — Этого не может быть.

Сейчас мне не было дела ни до бесцеремонности Бруно, ни до причин, по которым она не казалась мне чем-то противоестественным.

Он вскинул задумчивый и тёмный взгляд и не спеша обошёл меня кругом, чтобы положить записку на стол.

— Мне казалось, это известие должно было тебя обрадовать.

— Я не хотела жить с ним, но не желала ему смерти.

Горячности, с которой я ответила, хватило бы на троих, и Бруно наконец посмотрел мне в лицо, а не мимо.

Я не собиралась ни оправдываться перед ним, ни противоречить себе, но, к счастью, он, кажется, снова меня понимал.

— Герцог Керн не мог погибнуть вот так легко. Слова этого человека — это только слова. Удо бы никогда…

Он поморщился, и я умолкла, без лишних слов сообразив, что мешаю ему думать.

Та пара минут, в течение которых Бруно молчал, показалась мне вечностью, но я не рискнула отвлекать его, опасаясь не то сорваться, не то тех выводов, к которым он мог прийти за это время.

— Кто знает, может ты и права… — когда он наконец заговорил, голос прозвучал глухо и странно, как если бы он обращался в первую очередь к себе, а не ко мне. — У тебя хорошее чутье, а для Вильгельма легко это точно не было.

Задохнувшись на мгновение, я попыталась унять отчаянно забившееся сердце.

— Что это значит? Что это вообще за история?

— Я потом тебе расскажу. Когда вернусь.

Словно очнувшись, Бруно направился к выходу так же стремительно, как вошел, и я бросилась за ним.

— Вернёшься откуда? И когда?

Если он прямо сейчас надумал вернуться в свой лес и сделать вид, что ничего не было…

Или того хуже, догонять господина Монтейна…

Остановившись в дверях, Бруно крепко взял меня за плечи, не сомневаясь, что я позволю, и не стесняясь никого из тех, кто мог это увидеть.

— Я выясню, жив герцог или мёртв, и вернусь к тебе.

— Ты же не собираешься?..

Он качнул головой, и вдруг непонятно чему улыбнулся, глядя в пол.

— Вильгельм умён, а того, что сделал ему Удо, не прощают. Он никогда не скажет всей правды.

— Тогда как ты намерен?..

На этот раз он прервал меня, приложив указательный палец к моим губам.

— Есть способы. Верь мне, прекрасная Мира. Через несколько часов я вернусь.

По какому-то одному ему ведомому праву Бруно вёл себя как старший мужчина в доме, как тот, кому полагалось взять на себя все малоприятные и тягостные обязательства, и соблазн в очередной раз довериться ему был настолько велик, что я накрыла ладонью его руку.

— А что в это время делать мне? Сходить с ума от неизвестности?

Краем глаза я заметила прошмыгнувшую по коридору с подчёркнуто незаинтересованным видом служанку.

Конечно же, она видела, как я фактически обнималась на пороге библиотеки с лесником, и от этого я испытала тёмное и совершенно неуместное удовлетворение.

Бруно подобные тонкости по-прежнему не волновали. Взяв моё лицо в ладони, он погладил большими пальцами виски, удерживая при этом так надёжно, чтобы мне не оставалось ничего другого, кроме как смотреть ему в глаза.

— Садись писать письма. Тех, кого следует известить о безвременной кончине герцога Удо Керна, много.

Я моргнула, чувствуя, что мои собственные руки начинают дрожать.

— Но ты же сам сказал…

— Да. Но, даже если мы с тобой правы, не исключено, что эти письма всё равно могут понадобиться.

Мелкая неприятная дрожь постепенно охватывала всё тело, и я шагнула вперёд, пытаясь унять её уже привычным способом — утопить в тепле, которым так щедро делился Бруно.

— Я объясню тебе, когда вернусь. До тех пор, пожалуйста, не делай ничего. Садись и пиши письма.

Не дожидаясь от меня ни возражений, ни согласия, он развернулся и ушёл, и на меня обрушилась чудовищная тишина.

Во дворе царило нездоровое оживление, люди суетились, не зная, что думать и как реагировать на случившееся, но сам замок как будто вымер.

Мне следовало выйти к ним, сказать нечто утешительное и ободряющее, что-то объяснить. Однако Бруно велел мне не принимать никаких решений, и что-то незнакомое, тёплое и хрупкое во мне хотело его послушаться.

Медленно вернувшись в библиотеку, я села за стол и сложила на нём сцепленные в замок руки.

Что думать и чувствовать по поводу новостей о гибели Удо я не знала.

Вильгельм Монтейн просил о встрече со мной, чтобы лично сообщить мне о том, что убил моего мужа. Он не чувствовал по этому поводу вины, но и злорадства не испытывал. Скорее уж он ощущал себя моим спасителем.

Вернув мне герцогскую цепь Удо и передав письмо, которое, очевидно, не читал, он не привёл его коня и не принёс шпагу. При всем проявленном им благородстве это было, по меньшей мере, странно и вселяло надежду.

Надежду ли?

Глядя в пространство перед собой, я силилась понять, в самом ли деле надеюсь увидеть герцога живым?

Его смерть решила бы все мои проблемы разом. Пусть и не слишком усердно скорбящая, но вдова — это не разведёнка и не сбежавшая от мужа взбалмошная женщина.

К тому же, я в самом деле наследовала от Удо почти неприлично много денег. Их точно хватило бы на то, чтобы прекрасно жить до конца своих дней. Перевезти в замок отца так скоро, как удастся его уговорить…

Я в самом деле могла бы жить спокойно и наслаждаться своей жизнью, никого и ничего не опасаясь.

И тем не менее под рёбрами протяжно и тяжело ныло, а сердце билось так отчаянно гулко, что я встала и начала мерить шагами комнату.

О нет, меня не мучила совесть за измену. В конце концов, о верности, которую обещал соблюдать Удо по отношению ко мне, речь никогда не шла.

Я не чувствовала себя виноватой ни в своём бегстве, ни в том, что взяла деньги без его ведома.

Даже сейчас я не собиралась отрицать, что была готова на многое, лишь бы избавиться от этого брака.

Однако теперь, когда моего горячо нелюбимого, как он сам изволил выразиться, супруга с определённой долей вероятности не было в живых, я могла позволить оформиться ещё одной мысли. Той, которую гнала от себя прочь, стоило ей только зародиться.

Мне ничего не стоило просто напросто его отравить.

Удо был сильным и талантливым колдуном. Не обученным кем-то, а унаследовавшим свою силу по роду. Тягаться с ним было бы непросто, но дочь аптекаря и такой же урождённой ведьмы могла попытаться.

Шансы на успех такой попытки были очень велики, и в случае этого успеха я точно так же получила бы всё, о чем женщина моего положения не могла даже мечтать.

И всё же я действительно не желала герцогу Керну смерти. Его грехи и его репутация должны были оставаться только его трудностями, не мне было его судить. И не мне было поправлять то самое своё положение за его счёт.

Застыв у окна, я смотрела мимо суеты во дворе и размышляла о том, каково будет стоять над его телом. Если Бруно в самом деле отыщет его и привезёт в замок, что я почувствую, увидев его окровавленным и обезображенным, или просто бледным и застывшим навек? Останется ли его лицо таким же спокойным и надменным? Или в нём появится что-то, чего не было при жизни?

Не желая видеть герцога Удо Керна своим мужем, я не желала и видеть его мёртвым.

Дрожь, которую я так старалась унять, вернулась, и я отошла от окна.

Моё «Не хочу» уже не играло никакой роли, и единственной надеждой для меня становился Бруно. Не ожидая от него ничего конкретного, тем более не уповая на то, что он совершит чудо, я всё равно слепо верила, что он что-нибудь придумает, сделает так, чтобы самое страшное не произошло.

Урезонивая себя беспощадным напоминанием о том, что жизнь и смерть не могли быть в его власти, я всё равно ходила по комнате, вспоминая, как он остановил сначала чары Удо в лесу, а потом и самого явившегося за мной герцога. Выходило, что кое-что в его власти все же было.

«Он не такой дурак, каким пытается казаться.», — так написал о нём Удо.

Впервые на моей памяти к кому-то прислушавшийся чёртов Удо Керн.

Что это значило?

С чего ему было слушать лесника, с которым он даже не разговаривал толком?

Или под самым моим носом происходило что-то очень важное, а я этого даже не замечала?

В конце концов, что я знала о жизни мужа, о том, где он бывал, с кем встречался и чем был занят?

Это было мне так же неинтересно, как Удо — моя жизнь за пределами супружеской спальни.

Выходит, всё же следовало быть умнее и поинтересоваться?

Мысленно приказав себе остановиться, я вернулась за стол и вытащила из ящика несколько листов бумаги. Нужно было начать писать письма — тягостное, требующее ловкости дело, но оно и правда могло меня хотя бы отвлечь.

Слова не шли на ум, нужный текст получался не сразу. Сминая лист за листом, я начинала сначала и очень старалась не замечать, что именно теперь чувствую себя предательницей, сообщая людям, до которых мне не было дела, о смерти того, кто оставался для меня живым.

Нужно было известить знакомых Удо вежливо, но без лишний эмоций, соблюсти образ безупречно воспитанной, но сдержанно горюющей молодой вдовы. Наш брак и так вызвал много кривотолков, и в сложившейся ситуации репутация герцога совершенно точно была в моих руках.

Зачем вообще Удо на мне женился? Как оказался в нашем городке?

Понимая, что опоздала с этими вопросами как минимум на год, я стиснула подол так, что побелели пальцы.

Очередной лист бумаги оказался испорчен чернильной кляксой, и я отбросила его, едва сдерживаясь от того, чтобы выругаться.

Помешал мне не столько самоконтроль, сколько ощущение того, что на меня смотрят тяжело и пристально.

Чужой взгляд ввинчивался в затылок, и так сильно напоминал ощущение, возникавшее у меня всякий раз, когда Удо был недоволен и разглядывал меня, на ходу решая, как поступить, что сердце замерло и провалилось в живот.

Медленно, боясь и мечтая обмануться, я подняла голову, и всё же выронила перо.

В дверях стоял Бруно.

Он просто стоял и смотрел на меня, и на секунду я испытала тот же ужас, что мне довелось пережить, впервые увидев мужа в настоящей ярости.