Сороковые... Роковые

ГЛАВА 14

Никодим Крутов, так часто вспоминаемый и друзьями и недругами, уже второй год служил у Красной армии. Вывел-таки он окруженцев под Малоярославец, к нашим, успели как раз вовремя. Капитан Егоров за время следования по лесам, ввел строгую дисциплину, и вышли к нашим не деморализованные отступающие бойцы, а вполне себе боевая единица — правда, оружия было мизер. Их сразу же, не выясняя, кто и что — не до этого было — фашисты перли, наскоро вооружив, бросили в бой. Приказав капитану Егорову занять место между стыками двух рот, командир полка кратко обрисовал ситуацию, и попросил:

— Слышь, капитан, продержись до ночи, а?

И держались Егоровские ребятушки, Никодим вертелся юлой, помогал окапываться, делился самокрутками из своего горлодера, сыпал шутками-прибаутками, обустраивал окопчик — им с пулеметчиком Матвеем Ильиным выделили целый окоп, натаскал поболе пулеметных лент, сумел даже выпросить у суседей, сползав шустрой ящерицей туда.

Бой он не запомнил, менял ленты, поливал раскалившийся кожух припасенной водой, матерился пятиэтажными, видя, что серые фигуры пруть, падають и все одно пруть, а когда вдруг замолк пулемет, заозирался:

— Чаго эт ты, Матюш, не стряляиш?

— Да не в кого, пока, дядь Никодим, захлебнулись, суки.

— Ай правда?? А чаго ж я ня угдядел?

Заскочил капитан Егоров:

— Живы?

— Да навродя! — ответил Никодим.

— Бать, ты прости, я тебя хотел сразу во второй эшелон, а получилось — на переднем крае ты.

Никодим разозлился:

— Отчаго жа, не у тыл, глубокай, а? Я, знал ба, што ты мяне угатовишь, ни вжисть ня повел ба вас..

— Тихо, бать, тихо, живы останемся в этой мясорубке, будешь в моей роте служить, вернее воевать.

— От, давно бы так, а то ишь у во втарый эшалон, сам туды иди.

Из вышедших ста пятидесяти человек, к вечеру боеспособных осталось девяносто — многие выбыли по ранению, а оставшиеся… оставшиеся воевали, спали урывками, пятились, вгрызались в землю, мерзли, попадали в медсанбат, а то и дальше увозили касатиков, тяжелораненных, теряли друзей, упирались. А Никодим как знал какое заветное слово — пока только один раз его по касательной задел по щеке небольшой осколок. Остался на щеке шрам, «Штоба, значицца, злея был я! Да куды уж злея, от я рад, што их гадов много подстрелил!»

Он умудрился поругаться с командиром роты, когда тот отдал приказ отступать напрямую, по голому полю. Как орал Никодим на молодого капитана, но все-таки сумел убедить, свернуть немного левее, пройти по лощине, а затем, по кустарникам, обильно разросшимся вдоль дороги, рота прошла несколько километров до следующих рубежей обороны, не потеряв ни одного человека. Никодиму объявили благодарность, а он ворчал:

— Лучшее бы винтовку дали, поновее.

Когда выдавалось свободное время, постоянно что-то мастерил, то портсигары и каганцы для свечек из покореженного металла, то подшивал подошву сапога кому-то из ребятишек, то латал телогрейку, то лихо вязал из обрывков веревки масировочную сеть. Солдаты привыкли тащить ему всякую всячину, он редко что выкидывал, у него все шло в дело, а солдаты Егоровской роты радовались своему такому неугомонному батьке Никодиму. Он у роты стал чем-то типа талисмана. И никто, даже лучший друг — командир Ванька Егоров не догадывался, что Никодим убавил себе возраст на пять годков, по нему разве поймешь, что «вот-вот шесть десятков стукнеть, маленькая собачка, она, того, до старостев — шшанок! А коли узнають настояшчий возраст, тут же и прогонють, а хто жа хрицев бить будя?» — думал про себя Никодим.

Допятились до, почитай, Москвы. Потом у декабре надавали по мордасам хрицам и потихоньку стали выдавливать их, а вясной… Опять, эх, отступали до Нальчика. От где нагляделся Никодим гор Кавказских:

— Жив остануся, скольки ж усяго унукам порасскажу, чаго тольки не увидав?

— Подожди, дед, ещё и у Гэрмании побываем. — Егоров уперто верил. — Раздавим гада хвашистского, дед, непременно.

Никодим на редких привалах и перекурах травил байки, гаворил многочисленные истории, а знал он их множество, и светлели лица умученных бойцов.

Одно только угнетало Никодима:

— Родные мяста были у хрицев. Як они тама живуть-выживають, поди, голодують сильно? И отчего-то был уверен, что наверняка «объявилси тама гад-Бунчук, а Гриня — эта яго копия уменьшенная. От Иван, бяда якая!»

— Будем верить, бать, живы твои, если Гринька чистый ты, то ни фига у этого гада не выйдет.

— Ну я больше всяго на друга верного надеюся, Лешаго. Энтот ребятишков у обиду никому не дасть! Да и за Родьку душа изнылася — жив ли сынок единственнай? Ох, Ванька, скольки слез мы уже видели, ить захлебнуться в них уже должон этот Гитлер.

Деда сколько раз хотели было отправить во второй эшелон, но хитрый пронырливый Никодим сумел стать незаменимым по части обменять, выдавить из снабженцев нужные вещи и продукты. Толстый, жуликоватый начсклада с обмундированием откровенно боялся пронырливого деда и всегда отдавал ему все что надо, без каких-либо заморочек.

— У Никодима ума хватит к комполка, а то и комдиву пролезть, нажаловаться! — говорил он своему коллеге, тот только согласно кивал головой.

Егоров пошел на повышение, командовать ротой:

— Бать, ты со мной или как?

— Вань, я у роти остануся, они жа як дети малыя, да и талисманом зовут, я тебя навешчать стану, по возможности, ты там это, пониже нагибайсь, знаю я, як ты геройствуешь, а ты мяне обешчал у Бярёзовку со мною доехать, солдатика твоего судьбу узнать, да и у нас, Крутовых — первейшим гостем станешь!

У деда на тощей груди уже висел хвашистский автомат и медаль «За отвагу».

Было дело — не растерялся Никодим, когда фрицы вплотную подобрались к командирской землянке — схватил топор и, выскочив навстречу немцам, заорав что-то матерное, начал, размахивая им, наносить удары куда попало. Немцы малость оторопели, этого мгновения и хватило — оставшиеся в живых солдатики, увидев своего худенького деда одного с топором против немцев с автоматами, с дружным ревом выскочили на подмогу, и кто может победить в рукопашной русского мужика?

Вот и наградили Никодимушку такой самой уважаемой медалью, а автомат достался деду первому после того боя. Егоров, когда писал представление на награду, много чего припомнил: и что с помощью Никодима сто пятьдесят человек вышли из окружения без потерь, и его храбрые действия в каждом бою. Дед важничал и сиял:

— От будеть чем похвалиться у Бярезовке дружкам-приятелям.

И не мог тогда представить дед Крутов, что его мелкие внуки Никодимовы, тоже заимеють награды, у конце сорок третьяго года.

Варя сделала Герби небольшой подарочек на Новый год — (модный в наше время хенд-мейд, сделано своими руками) небольшого тряпочного ангелочка и самую обычную ручку. Герби долго молчал, потом покрутил ручку, Варя пояснила, что когда закончится паста в стержне, то ручки обычно выбрасывают.

— Найн, дизе памьят за алес яре — на все годы мой жизн.

И Варя, всегда такая спокойная, невозмутимая, любящая поддеть своего немца, неожиданно для себя — расплакалась.

— Господи, Герушка!! Ну за что нам так?

Герби посадил её к себе на колени, крепко обнял.

— Если я знат, вас загте. Знат, что говорьит, одно сто процент, майне либен фрау, ихь либе дихь, даже в другой жизн!

Герби ненадолго ушел в казино, надо было появиться, послушать поздравление фюрера немецкому народу, покричать приветствие, выпить за Дойчлянд, все как положено, а потом уйти. Новый шеф гестапо, только вступивший в должность, прибывший откуда-то с Украины, пока ещё был темной лошадкой и проще было появиться на немного, подтвердить свою репутацию замкнутого, неразговорчивого, но исполнительного офицера.

Фридрих же впал в прострацию после такой нелепой гибели Кляйнмихеля.

— Скажите, герр майор, почему судьба бывает такой жестокой? — встретил вот таким вопросом подвыпивший Фрицци Герберта.

— Нам не дано знать, что будет завтра. Все в руках Божьих! — отделался общеизвестными словами фон Виллов.

— Да, трудно осознавать, что вот человек — высшее, разумное существо на земле… и так нелепо заканчивается жизнь.

Герберт только руками развел. Что можно сказать, Краузе потрясла смерть Кляйнмихеля, он переживал, а о причастности своей к гибели очень многих людей как-то совсем не задумывался — парадокс.

Варя говорила, что после окончания войны, на суде все наци отвечали примерно одинаково:

— Я выполнял приказ вышестоящего начальства!

А ведь ни один сейчас не считал себя тупым исполнителем, многие уверовали в исключительность арийской нации.

Как Герби был благодарен своему мудрому и дальновидному дядюшке Конраду, ведь не будь он таким, и Герби был бы как Кляйнмихель и Краузе.

Все пошло так, как Герби и говорил Варе… особого подъема и восторгов как накануне встречи, теперь уже уходящего сорок второго, эйфории от успехов не было, у всех похоже в подсознании сидело удивление, какое-то неверие, как это русские, отступающие уже почти два года, и вдруг начали наступательную операцию, и шестая армия терпит ужасные трудности.

К двенадцати часам в казино было уже много сильно подпивших, особенно офицеров вермахта, атмосфера накалялась, и Герби в двенадцать поздравил всех с Новым годом, выпил с Фрицци и новым шефом — Вайнером за счастье и победу германского оружия, поспешил, как говорится, откланяться. Вайнер, наслышанный уже о неразговорчивости фон Виллова, благосклонно кивнул, да на кой ему закусываться с племянником фон Виллова. Он был в курсе, что майор вот-вот отправится в Берлин, а зная, что он и его дядя люди весьма непростые, решил не надоедать своим пристальным вниманием, лучше с ними не конфликтовать.

А Герби торопился к Варьюше, её слезы так потрясли его, он конкретно понял, что она, его нечаянная, но такая дорогая и желанная радость, так же как и он любит его — жердяя и сухостоя. Это, несмотря на предстоящую вечную разлуку, грело его душу. Варя задремала, ожидаючи своего Герби, Руди похрапывал на печке, когда такие родные руки осторожно подняли её с кровати.

— Герушка?

— Варьюша, майне либен фрау, девочка мой, с Новий год!

Герби аккуратно посадил её на кровать в своей комнате и протянул ей коробочку:

— Дизе майн подарка.

— Герби?

— Найн, найн, я аус Париж покупать, найн грабить!

— Герби, но я же не могу это носить, вместе с пальцем отрубят!

— Это тебе в твоем времени на памят за меня!

— Но, как же это сохранить?

— Я думаль… знат. Он поцеловал руку Вари, одел кольцо ей на палец, посмотрел, полюбовался.

И вздохнув, снял… взял кольцо и ловко засунул его в тонкий тряпочный, вытертый поясок.

Завязал кончик пояска, во второй конец сунул какой-то камушек, тоже затянул.

— Варья, ты меня помнит будеш?

— Герушка, до последнего вздоха!

Все ночи у них теперь были с привкусом горечи, оба старались не показывать своей печали, наоборот, каким-то шестым или десятым чувством, обострившимся во много раз, бережно и нежно прикасались друг к другу, растворяясь и даря себя. А Руди на печке, толстокожий Руди, не зная всей правды, догадывался, что его Герби не сможет остаться со своей Варьей, и не сможет её забыть… и так горько было за обоих, что он ощущал эту горечь у себя на губах.

Варья в один из вечеров сунула Руди в руки непривычный фотоаппарат, он сделал несколько снимков их вдвоем.

Варя ночью посокрушалась, что никак не сможет оставить фото для Герби.

Он улыбнулся:

— Ты на моя душа и сердце, не забыт тебья!

Дядя Конрад, предчувствуя гросс катастрофу, торопился вытащить племяша из этой непредсказуемой и непонятной России, пришел приказ — к пятнадцатому января майору Герберту фон Виллову прибыть к месту постоянной службы, в Берлин.

Герби помрачнел, он в глубине души молил всех богов, чтобы его Варья ушла в свое время первой, ему было бы легче. А так, как её оставить, где гарантия, что не найдется ещё какой-нибудь идиот и не захочет его Варью обидеть, а защитить её будет совсем некому! Это его просто убивало.

— Герушка, — узнав о приказе сказала Варя, — не сходи с ума, я уйду к нашим, дня за два до твоего отъезда! И видя, что он пытается что-то возразить, добавила. — Мальчик мой, немецкая твоя душа, пойми, мы появились все вместе, значит, и на возврат мы должны быть рядом. Один из наших уже почувствовал колебания такие, как было тогда при переносе сюда, только послабее, значит, это уже как бы знак. Да и среди своих мне будет легче… перенести эту… — она всхлипнула, — жуткую разлуку!

Герби крепко обнял её.

— Да, ты права! Но как ты уходит?

— Пойду в Березовку, с собой возьму Ядзины кой какие тряпки, вроде на продукты менять, она с ними назад придет. А я как бы подамся у Бряньск или ешче куда, мало ли, пропала и пропала…

— А фотоаппарат? — Нет, только флешку вытащу из него, не хватало ещё с ним влететь… Не волнуйся, я как доберусь до места, передам тебе… — она задумалась. — А вот, если, неважно, кто, женщина, ребенок, старик ли, скажет поблизости от тебя — «Солнце — на лето, зима — на мороз!» значит, я на месте. У меня все в порядке.

— Гут!

Оба за оставшиеся дни много переживали, от Вари остались одни глаза, как говорится, а Герби все больше мрачнел.

— Что с Вами, герр майор, Вы так неважно выглядите, хотя, можно сказать, уже одной ногой дома, в Берлине? — поинтересоался Вайнер.

— Да что-то болит внутри, приеду, надо будет обследоваться.

— Надеюсь, ничего серьезного не найдут эскулапы?

— Тоже надеюсь.

— Герр майор, Вы посылочку для майне Фамилие не захватите, буду Вам премного обязан.

— Гут, передайте моему Рудольфу, он будет собирать и укладывать все вещи.

Варя уходила утром, они всю ночь просто лежали тесно обнявшись, стараясь быть как можно ближе друг к другу, оба молчали, да и что можно было сказать? Утром Герберт немного подзадержался в хате, с тоской наблюдая за уходящей Варьей, облегченно вздохнул, увидев, что к ней присоединился тот лудильщик-паяльщик с базара и ещё какие-то две замухрышки-бабенки. Одну он категорически не отпустил бы, но Варья уже с неделю назад сговорилась вот с этими людьми идти вместе.

Как он прожил эти два дня без неё, он наверное и через тридцать лет не смог бы рассказать, какая тоска его сжигала, он не мог спать, осунулся.

И только на третий день, проходя мимо базара, услышал, как стоящие у входа, два древних дедка, громко разговаривая между собой, сокрушались, что ещё так долго будет зима. А тот что подряхлее четко и ясно сказал:

— Ну так это, солнце — на лето, зима — на мороз, испокон так было.

Герби даже запнулся, сначала подумал, что может просто в разговоре деды помянули, такое русс выражение, а дед опять четко сказал:

— Да, точно, солнце — на лето, зима — на мороз, но недолго, у марте…

Дальше Герби уже не слушал и не слышал, он шел на ватных ногах, едва сохраняя выдержку.

Ввалился в хату и обессиленно плюхнулся на лавку.

— Уфф!

— Что с Вами герр майор? — выглянула из комнатки фрау Ядзя. — Гутен абенд, фрау! Рад Вас увидеть!

— Я тоже, герр майор! Так вежливо поговорили немного, Руди выскочил за дровами, а Ядзя сказала:

— Все хорошо, не переживайте. Девочка на месте!

Вернулся Руди. Ядзя, пожелав спокойной ночи, ушла к себе.

На следующий день провожали фон Виллова, желали успешной дороги, продвижения по службе и прочую лабуду. И никто, даже верный Руди, не знал, что в левом кармане кителя у Герби лежит маленький тряпочный ангелочек, Варина любовь, который точно его будет оберегать.

И, в пока ещё далеком сорок четвертом, в октябре, Герби чудом успеет при бомбежке проскочить на машине через перекресток. А через три-четыре минуты там разорвется бомба. Машина от взрывной волны перевернется, в спине Герби будет много осколков стекла, а в госпитале все в один голос скажут, что он родился в рубашке.

Герби только грустно улыбнется, зная, что его просто хранит любовь его такой далекой, ещё пока и не родившейся Варьюши.

В Березовке пропали два полицая — Ярема и Шлепень. Зоммер, брызгая слюной, рвал и метал, грозя жителям всяческими карами. А после обеда по деревне прокатилась весть — нашли Ярему неподалеку от имения Краузе — валялся заколотый штыком, а в руке, намертво зажатая, виднелась повязка. Когда сумели вытащить, полицаи опознали её — повязка была Шлепеня. Он, в отличие от многих, постоянно её стирал, и Зоммер ставил его всем полицаям в пример аккуратностью. По всему выходило, что свой своего и убил. Деревня вздохнула облегченно, опять пронесло!

— Знать, чагось Ярема за Шлепенем зацапил, от ён яго и ушлепал! — глубокомысленно заявил дед Ефим своей Марье.

— А, одним поганцем меньше будя!

— Хрицы кажуть, искать Шлепеня стануть, до где жа, вон он, лес, ищитя ветра у поле. А Шлепень-то якой молодец, етого гада прикончил, ведь за всеми слядил, усе вынюхивал чаго — ой жеж, какая сволочуга выросла!

Шлепеня искали, но он как в воду канул. И не знал никто, что Шлепень все же исполнил свою задумку паоговорить с Лешим… безрезультатно, правда, но подтолкнул его это разговор на последующие действия. Подкараулил Лешего, когда тот, привычно помолившись в церкви про себя — конечно же за здравие русского народа, за победу! — вышел и так же привычно направился к Карлу. — Дед Леш, надо погаворить.

— Чаго тебе? — неласково ответил Леш.

— От ты бывалый человек, скажи — наши ляса, они докудова тянутся??

— А то ты у школе не проходил? До Украины доходют! — буркнул Леш.

— А вот ежли б ты, положим, у другую старану собрался, як бы пошел? — Никуда я не собираюсь, кто в такое время ходит, вон до Раднева и обратно, и то опасно, возьмут и стрельнут хоть немцы, хоть полицаи ваши, мало ли, не понравлюсь кому. Чего хочешь выпытать, шпионом некого объявить?

— Што ты, што ты, я ничаго такого и не думал.

— Все вы не думаете! — проворчал Леш и пошел дальше.

Шлепень подумал, подумал и пошел до учителки, той не было, только немой Василь читал какую-то книгу, Шлепень взял, посмотрел: «Евгений Онегин». Пушкин.

— А, ну этот поэт хороший, где у учителки карта якая имеется?

Василь помотал головой и написал на клочке:

— Все карты хрицы сразу же спалили.

— Так, — Шлепень повертел книгу и, наугад открыв, увидел: «Москва! Как много в этом звуке для сердца русского слилось, как много в нем отзвалось!» — И дальше: — «Нет, не пошла Москва моя к нему с повинной головою…»

Резко захлопнул книгу, сунул Василю и вышел…

Не знал Шлепень, что даже ленивый в учебе Гриня четко знал этот стих про Москву.

Так тошно было Шлепеню, он буквально задницей ощущал приближение беды, а тут ещё Ярема стал постоянно таскаться за ним, а в последние дни откровенно следить. Шлепень пошел в имение к Краузе с поручением Еремца и углядел увязавшегося за ним Ярему. Дождался на пустынной в это время дороге, пара тумаков, и тот раскололся — типа подозревають они с Еремцом, что Шлепень не тот, за кого себя выдает, агент какой-то, ну и стали следить за ним. Хотели вот уже у Раднево итить, докладать на него, може хоть у город возьмуть, или мядаль выдадуть. Ну и выдал Шлепень — мядаль, на тот свет. Сумел-таки заскочить по темноте в хату, ухватить давно собранный узел и, как настоящий волк, чутко прислушиваясь и вовремя замирая, сумел выбраться на большак, рванул не в лес, а в сторону Брянска. Попадись партизанам, кто-нибудь да найдется — его опознает. А разговор тогда один — веревку на шею и усё. Чего-чего, а маскироваться он умел, сумел же пол Росссии, а то и больше, под видом старика пройти-проехать, когда сюда рвался, дурень. Вот и брел по дорогам старик, с нечесанными патлами и суковатой палкой, с документами на имя Ивана Семенова, шестидесяти лет от роду, ох как надеялся он затеряться среди бескрайних просторов.

Леш быстро смекнул, что Шлепень, хитрая сволочь, по выражению Игоря — «сделал ноги».

— Ну да, сколько веревочке не виться… Тьфу, пакостник, хоть хватило ума не зверствовать!

Ярему же никто не жалел, особенно после того, как он вызвался помогать расстрелять двух комсомолок из Раднево, вина которых только и была в том, что они до войны были активистками.

Варя с Ищенко прибрели в Березовку вечером того же дня. Пошли, конечно же, к Крутовым. Гринька и Василь обрадовались обоим, Варя обняла своих пацанов, а Ефимовна захлопотала:

— От хоть травки попейте.

Варя вытащила из-за пазухи несколько пакетиков с сахарином, Ищенко достал из подкладки кожушка несколько кусков хлеба, вот и получился ужин. Варя была как неживая, грустная-грустная. Василь, чувствуя её печаль, молча прижался к ей боку. А Гринька сунул ей под нос «Евгения Онегина»:

— От вешчь, Казимировна оставила. Як она его увсяго наизусть шпарить, заслухався.

Варя усмехнулась и, прикрыв глаза, начала читать:

— Мой дядя самых честных правил…

— О, глянь, як по написанному тожеть! — Изумился Гринька. — Гринь, я в школе хорошисткой была. А Пушкин… Его стихи сами запоминаются.

— Нее, у мяне только чудок. Василь, етот да, наверняка увсяго Онегина знаеть!

Василь кивнул головой.

— От точно, быть тябе прхвессором!

И шепнул тихонько Варе:

— Дед Леш завтра прийдеть, обешчал!

Все давно спали, а Варя лежала без сна, она не плакала, но такая жуткая тоска заполняла все внутри. Взрослая женщина, прожившая большую половину жизни, она сейчас просто не представляла, как выживать… Одно дело, там, в таком теперь далеком — дветринадцатом, мирном году… там работа, сын, знакомые и друзья. Там было бы намного легче… А здесь, где каждый шаг может стать последним, где нет сейчас и уже никогда не будет рядом Герберта, его заботливого Руди, где до прихода наших ещё долгие почти девять месяцев….

Встал Ищенко, потихоньку пришел к ней:

— Варь, давай уже поспи, вон скоро ветром утащит незнамо куда, спи, сеструха моя названная.

И столько тепла и участия было в его голосе, что она просто враз поняла — есть же ещё мужики, попавшие вместе с ней сюда, которые точно не оставят её одну.

Варя, едва сдержав слезы, кивнула:

— Постараюсь!

Ищенко опять пошел на лавку, а с печки слез Василек, подлез к ней под бочок, прижался и засопел. Варя, уткнувшись в его беловолосую вихрастую макушку, незаметно для себя заснула.

Леший задерживался, ждали его уже третий день, Ищенко, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания, ремонтировал у деда Ефима на дому ручную мельничку-крупорушку, которой пользовалась вся деревня еще с давних пор.

Николаич не спеша разобрал её, покачал головой: — Верхний круг ещё послужит, а нижний надо менять. — Да Лешай обешчал принесть, чаго-то задержалси от!

Начали с дедом искать подходящее дерево, мастер сознательно затягивал ремонт, а дед и рад был душевному человеку, он оживленно рассказывал про свою жизнь, про молодость, про революцию, про то, как женихался, про свояго лутшаго друга Никодимку.

— Я смотрю, у вас Никодим у всех — лучший друг, все его в разговоре упоминают??

— Э, не, ён усем помогал, особливо бабенкам, оставшимся без мужуков. А сам посля Ули сваёй ни-ни, сколь яму у женки набивалися, казал: «Родьке мачеху ня привяду». Отзывчивай на чужую бяду и помошчь, то да… а у друзьях — я да Лешай от и были. Лешай помоложе, у их тама свои дела были, у гражданскую. Я не вникав, а что хорошай, то да, уся деревня горюеть, што який хозяйственнай мущина пропал. Я от маракую, може, и объявится, кагда наши прийдуть, ну ня верю я, што он сгинув. Тольки мы с Егоркой никому и не гаворим за няго, время вишь якое, от как людишки у суровых моментах проявляются…

— Тот же Еремец — наши як отступали, батарея тута на бугру оставалося, усе полегли, ай как жалко было, молодые усе, жить да детишков рожать… ён же, паскуда, помогал хоронить, а через два дня хлебом-солью немцев устречал. А Егорша, наоборот — ругал втихаря усе порядки, власть не любил, а як немчура прийшла — усе, ненавидить и ждеть не дождеться наших!

Николаич слушал деда, что-то пропускал мимо ушей, что-то, наоборот, запоминал накрепко — старики, они наблюдательные и усякую мелочь быстрее углядять, а такие мелочи частенько спасали жизнь.

Пришла баб Маня с улицы, сказала, что дедов друг Лешай до Зомберга пошел. Дед облегченно перекрестился:

— От и хорошо, ён мяне ещё третьего дня обешчал принесть дубовый брус для круга, нияк ведь не подбярем подходяшчее. Леший после комендатуры сразу же зашел к Ефиму, отдал кусок дерева, уже в форме круга. Осталось хорошо зачистить шероховатости шкуркой и можно собирать крупорушку.

Николаич повеселел:

— Ну этак я быстро управлюсь, завтра утречком и приладим на место все.

Баб Маня шустро поставила на стол немудрящее угошчение — мелкая картошка в мундире и квашеная капуста с четвертушками антоновки.

— Мань, можа..? У хорошай компаньи-от?

Баба поворчала себе под нос, но покопавшись, достала бутылку темного стекла и отлила из неё в баночку, добавила туда кипяченой воды и разлила в три щербатые кружки.

— Ефим, чего это ты свой НЗ решил достать, небось, ещё довоенный?

— А чаго захотелося-то?? Намедни подслухал, як немчура меж собой гутарють — хреновые дела у их под Сталинградом, я, не как яго… а, не ахвиширую, что разбираю почти усе на их собачьем языке, не гаворють — а чисто лають ведь. Так кажуть — Айнкесселюнг, зекс армее, фон Паулюс. — Окружение, значить, случилось, а за такое не выпить — грех. Ну мужики, давайтя — За Победу!

Леший, посидев немного, пошел до Крутовых. А Ищенко еще часа три занимался с мельничкой, слушая разговорившегося деда. Довоенная настойка на чистом спирту язык хорошо развязывала, крепкая, зараза, получилась.

А у Крутовых Леший, обняв Варю, негромко гудел ей в ухо:

— Ну будя, будя, не горюй, девк, все наладится, вот увидишь!

— Ох, Лавр, может, и наладится, да только…

— Тут, Варюха, мы с тобой бессильны что-то изменить. Одежонку свою покажи-ка мне, придется долго идти, чтобы ноги не застудила в чоботах.

Посмотрел Варины «дерьмодавы»- опять липучее Игоря слово, крякнул, попыхтел, потом сказал:

— Не, девк, ты в таких далеко не уйдешь, пойду-ка я до Егорши дойду, покумекаем с ним. Василь, ты со мной?

Тот кивнул, старый и малый ушли, а в хату ввалился Гринька, «помогаюшчий посля школы Ефимовне тама прибраться», как-то враз расстроился:

— От, и никаго не остается у Радневе, а ешче столько долго ждать.

— Гринь, ты смотри, не проговорись где, что в сентябре…

— Не, я Никодимов — у мяне правды не добьесся.

— Что и нам привирал?

— Э, не, своим завсягда усе гаворю як надо.

— Ох, Гриня, как за вас всех душа болит!

— Ты мяне дай слово, честнае-причестнае.

— О чем Гринь?

— А от як у своем годе окажитеся, то до нас на Победу прийдите у слеуюшчем годе!! Не знаю, як случится усе — мяне не станеть, Василя, ешче каго, но Крутовы… хто будеть жить, все равно вас ждать стануть.

— Гринь, если живы будем и на самом деле вернемся, даже не сомневайся — обязательно приедем. Леш нашел-таки для Варюхи криво обрезанные валенки, скорее даже, боты, ребятишки дружно хихикали, когда Варя модельной походкой прошлась в них. Леш, конкретно пояснив, что и как следует сделать, пошел к себе в берлогу, Ищенко остался у деда Ефима.

А Варя и пацаны долго сидели в закутке между глухой стеной хаты и печкой. Ефимовна, умотанная за день, уже давно спала, а Варя негромко рассказывала замершим ребятишкам, о том, чаго будет дальше у жизни.

— Гринь, Василек — вы ребятишки умные, если и будете что-то кому-то рассказывать, батьке своему или ещё кому, выдавайте это за сказку, пусть считают вас сочинителями!

Василь кивнул, а Гринька ухмыльнулся:

— От, ты мяне уже почти год знаешь, а усе сомляваешься… чаго-чаго, а приврать-приукарасить я, як дед Никодим… ой, умею.

— Мальчишки мои, славные, вы на самом деле мне сыновьями стали!!

— Ну а як же, не зря Василь тябе мамушкой зовёть! Ён як не слыша, у во всех людЯх дюжеть разбираться стал… Я у яго спрасил як, например, яму Гришка с другого конца дяревни? Ён морщится — значить, дярьмо мужичишка. А в другой раз и впрямь гляжу, идёть Гришка с повязкою. Не думають они совсем что ли, як наши прийдуть… Мамушка, а я чагось удумал… Я ж Ефимовне, ей пра… сочиню сказку, што яё Пашка живой и воюеть, пусть и не поверить, а улыбнется чуток.

И не догадывался хитромудрый Никодимов унук, что яго сказка пока настояшчая быль, жив, жив младшенький Ефимовны — Пашка. Только вместо безусого восторженного пацана теперь это был суровый мужик, рано повзрослевший и совсем не выглядевший на двадцать один год, опытный боец. И ни Пашка, ни его мать, ни Гриня с Василем, никто не мог представить, что осенью этого же, сорок третьего года, пройдет Пашка мимо своих родных мест южнее на шестьдесят километров, и будет рваться его душа в родную Березовку. Но случиться солдатскому счастью — увидеть хоть одним глазком мать в то время, не суждено.

Еще через день, замотанные во всякие одежки — «як немцы под Москвой у сорок первам»- ворчал Гриня, собрались уходить. Ребятишки держались, Варя тоже из последних сил крепилась, долго нацеловывала их, шептала им всякие ласковые слова, твердо обешчала, обязательно — если будут живы — приехать у Бярозовку. Василя просила посадить у дворэ много сирени, она очень любила её. Василек кивал, крепко обнимая её за шею, а Гринька морщился и вздыхал.

— Все, мои хорошие, мы пошли!

Варя с Ищенко побрели у следуюшчую дяревню, да и затерялись где-то у дороге. Поздно ночью встретили их Матвей и Иван-младший у определенном месте. А к утру, уставшие, умотанные, полузамерзшие Варя и Николаич попали в теплую землянку, где их так долго ждали все остальные.

— ВарЮшка, ты совсем как моя Полюшка стала! — обнял её Сергей.

— Семнадцать лет точно, глянь, и попы нет, — всунулся Игорек, — а какая была женшчина… Ух!! Кровь с молоком. Но шчас и годов-то тебе мало дашь, сыну-то сколь?

— Двадцать шесть вот без меня исполнилось! — вздохнула Варя, грея руки об алюминиевую кружку с горячим чаем — местные давно заваривали заготовленную хозяйственным Лешим — чагу.

— Ребята, я так рада видеть вас всех в здравии. Костик, ты такой взрослый стал.

— Время, теть… э-э, Варь, такое — пришлось!! Дома мамка облизывала, я ж сачок, себе бутер лишний раз не делал. А жизнь вон как обломала.

— Николаич, ты просто вьюнош, жена точно не признает!

— Признает, по лысине, какая была, такая и есть! — отмахнулся Ищенко, — А что похудел, то да — чувствую себя замечательно, вот какие диеты требуются для нас, толстых, а то все каллории-каллории, месяца два в такие вот условия — все, березкой любой станет!

— А мы тут Варюх, воюем понемногу. Толяна, вон, зацепило.

— Толик? — вскинулась Варя.

— Да не переживай, Варь, можно сказать рикошетом, дурная пуля, все почти зажило, зато шрамы… они украшают..

— А про ваши действия наслышана…

— От кого жа? — Игорь постоянно копировал говорок своей жены, — а-а-а, понЯл, понЯл, не дурак!!

Видя, как враз погрустнела Варя, тут же подсел к ней, обнял за плечи и тоскливо так сказал:

— Варюха, мы с Серегой типа тебя — тоже свое сердце здесь оставляем, моя Стешка уже на пятом месяце, а у Сереги тоже жена беременная. Вот гадство, если домой попадем, оставлять здесь своих дорогих, не зная, выживут ли.

Панас, заметив, что все загрустили сказал:

— Так, Варя, иди к женшчинам, отоспись!

— Николаич, ты к мужикам, а потом будем думать, чаго и як.

Варя проснулась часа в два, в землянке никого не было, оделась и вышла на улицу — неподалеку шел молодой парнишка.

— Извините, а где у вас раненые лежат?

Парнишка внимательно посмотрел на неё:

— А, вы новенькие? Пойдемте, я вас провожу. Меня Женя зовут, я только недавно там лежал, вот вылечили меня деда Лешего порошками, чудодейственными. Думал, уже все — загнусь. Кашель был страшный и еле ноги передвигал, но вот надеюсь, ещё повоюю. А у вас, я смотрю тоже говор не местный?? Вы откуда родом будете?

— Подмосковье.

— О, а я москвич, аж десятом поколении, из фрязинов мы.

— Фрязины это же итальянцы? — спросила Варя.

Женя засиял:

— Да, все почему-то думают, что французы. Мой давний пра-пра носил фамилию-Барди, ну а мы уже Бардины стали. Вот, эта землянка, здесь у нас раненые и больные лечатся.

— Спасибо, Женя.

— Варвара, а можно я Вас подожду, провожу в столовую, Вы, я уже понял, историей интересуетесь.

— Не совсем, но кой чего, из книг знаю.

Варя зашла в землянку, где худенькая, такая вся светлая девчушка, сидела за столом и что-то писала.

Здравствуйте! — негромко сказала Варя.

Девчушка подняла на неё глаза:

— Здравствуйте, Варя, Вы к Толе пришли?

— Да, как он?

— Ничаго, потихоньку поправляться начал. А я Пелагея, Сяргея жонка.

— Очень рада за вас, — улыбнулась Варя, стараясь спрятать тоску в глазах. — «Девочка, ты тоже типа меня, разлука впереди — вечная.»

— Варя? — раздался слабый голос Толика, — Варюха, ты здесь? Варюха, дай я тебя обниму! Так переживал за вас с Николаичем! Варюха совсем дошла! — вглядывался бледный, похудевший Толик в её лицо.

— Ничего, Толик. Были бы кости… Как ты?

— Да вот зацепило, блин, случайно, малость полежать пришлось, но девчонки молодцы, такие лекарки славные.

С порога раздался громкий Стешин говорок:

— Игде тут Варя? Варь, хади, обнимемся!

— Стеша, какая ты стала красавица!! — искренне залюбовалась ею Варя.

— А чаго ж, у мяне мечта усей жизни сбылася — дитенка родить скоро буду, Игорь каже усе равно каго, а я жду мальчишечку. Як Игорь чтоб!! Як там мои Крутовы с теткой Марьей?

— Да потихоньку, Василь всего Онегина наизусть выучил, а Гринька, один стишок и знает всего. — От лодырь у учебе, но у другом усе собразить зараз. Варя тябе командир кличет, каже, як поешь, до него дойдешь.

— Хорошо, Толь, я пошла. Забегу ещё, попозже.

— Варюх, я тебя жду.

Панас сидел в землянке с каким-то седым худым мужиком.

— От, знакомьсь, мой начальник штаба — Осипов Александр.

Варя кивнула.

— Варюх, ты сама понимаешь, воявать мы тябе не пустим, а вот на кухню, очень прошу пойтить, Стешка-то у тягости, Игорь вон ругая нас.

— Да, Панас, понимаю, согласна, веди, показывай что и как.

Приняла Варя партизанскую кухню, в помощники отрядили ей того самого Женю, он пока в силу слабого здоровья не мог осилить большие переходы, вот и был в лагере на положении подсобного рабочего. Толковый мальчик на лету схватывал Варины пожелания, смастерил по мелочи: картофелечистку, выстрогал тоненькие деревянные лопатки, из куска очень знакомого железа — противни, помогал во всем, и они много говорили, обо всем. — Мальчик умненький, светлая голова, Господи, пусть бы жив остался!! Ведь сколько идей у него нужных и полезных в голове.

Ищенко бурчал, ругался, но Панас был неумолим, стоял как скала:

— Нет, ты мне здесь нужнее, вона думайте с Иваном, Женькою и Севкой, як улучшить и перехитрить этих гадов.

Иван и Николаич частенько сидели вечером с Варей, заставляя её напрягать память о том или ином событии, прочитанном в свое время в книгах про войну.

— Вань, тебе в училище наверняка много чего давали на занятиях.

— Варь, Великая Отечественная — это было давнее прошлое, все проскочило мимо ушей, помню, но ведь никого не интересовали методы подрыва, ну была рельсовая война, а конкретно…

Опять был, как они окрестили меж собой — позыв, теперь уже Варя ощутила тошноту и сгущающуюся тьму..

— Ребята, похоже нас домой пытаются вернуть, да силенок маловато. Или предупреждают, чтобы были готовы, — при этих словах Игорь и Серега помрачнели.

— Гад, когда сюда попали, никаких желаний не было, кроме одного — быстрее вернуться, — пробурчал Игорь, — а теперь, простите меня, братцы, сердце на разрыв. И домой бы хотелось, и здесь свое самое дорогое оставить…

В Берлине было пасмурно, хмуро, тягостно, Герби не приходилось делать мрачный вид по случаю трехдневного траура в фатерлянде.

У него траур на всю оставшуюся жизнь выпал.

Дядюшка Конрад пытался выяснить причины такого мрачного настроения, но племяш только печально улыбался:

— Алес гут!

Дядя смог вырваться в средине февраля на пару дней в имение, взяв с собой Герберта и верного Руди.

— Герби, давай-ка на лошадках прокатимся!!А то забыл, поди, с какой стороны к лошади подходить? — подначил он племянника.

Герби согласно кивнул, где можно спокойно поговорить, как не в поле, там-то точно прослушки нет, а в имении нет гарантии, что никто не озаботился установить какую-нибудь прослушку — времена такие, самому себе нет доверия.

Когда отъехали на приличное расстояние, остановились посредине поля, пустили лошадей попастись, сами, неспешно прогуливаясь, пошли к реке.

— Мальчик мой, что случилось в этой варварской стране с тобой? Ты не был таким мрачным даже в случае с этой… Элоизой.

Герби помолчал, потом попросил дядю просто выслушать его, не перебивая.

Чем больше говорил Герби, тем сильнее вытягивалось от удивления лицо дядюшки.

Герби же говорил только факты, про сорок третий, про заговор против фюрера в июле сорок четвертого, про окончание войны, про суд в Нюрнберге, про две страны вместо одного Дойчлянда. Дядя прервал его:

— Июль следующего года… фамилии чьи-то знаешь?

— Так, точно Штауффенберг — исполнитель, Вицлебен, Гёрделер, Бек — остальных можешь сам вычислить по окружению названных.

— Так-так, теперь понятны кое какие реверансы вокруг. Как ты скажешь: предупрежден — значит, вооружен?? Хотел бы я пообщаться с твоей фрау Варья. Знаю, знаю, что невозможно. Позволь мой мальчик, мне подумать, твоя информация, это как дубиной по голове… — Но зато есть время предпринять кой какие шаги на будущее, чтобы не попасть на виселицу, через два с лишним года!

Герберт добавил:

— Хочу с Паулем поговорить, есть у меня одна задумка, с подачи Варьюши, нет, не разведка, не кримимнал — лекарства. Варья сказала, конец двадцатого века, начало того, нового, фармация будет одной из самых богатых отраслей.

— Уверен, что Паулю можно доверять?

— Не во всем, я ему несколько порошков дам, он натура увлекающаяся, заинтересуется. И на основании этих наработает что-то новое — живы останемся, сможем на этом зарабатывать!

— Гут! А истинное положение дел можно будет в сорок пятом сказать, когда русские у ворот будут.

— У него фатер далеко не наивный, он как никто русских знает, а фатер и Пауль очень близки по духу. Карл наверняка сложил два и два… скорее всего, уже все понял. Фрицци проболтался, что Карл собрался назад в фатерлянд — здоровье пошаливает. А я уверен — человек умеет видеть и замечать нюансы.

Дядюшка весь вечер был необычайно молчалив, хмурился, ходил из угла в угол по своему кабинету. Герби же взяв лист ватмана, попытался сделать набросок своей Варьи.

Сначала ничего не получалось, да и рисовал он последний раз году этак в тридцать шестом-седьмом. Потом вспомнил её необычное белье, и как-то незаметно на листке стало появляться изученное им до малейшей складочки тело в красивом белье, а потом и самое любимое лицо, как бы проступило на бумаге.

Как обрадовался Герби, что ему удалось это сделать!

Даже чужой человек, увидев этот набросок, никак бы не связал Герби и эту незнакомку в откровенном и необычном белье, куртизанка-француженка, не иначе… мало ли, у кого какие фантазии.

Герби выбрал из папки несколько давних рисунков и пришпилил кнопками их на стену, расположив рисунок с Варьей так, чтобы он, просыпаясь, видел её и говорил:

— Гутен морген, майне либе!

Конрад нашел время попытать Руди, тот сказал, что Герби выпала огромная любовь, такая, что бывает одна на сто тысяч, а то и на миллион, и что он, Руди, просто отогревался в их нежности и любви.

У Герби появилась возможность встретиться с Пашкой, долго стояли обнявшись, Пауль внимательно вглядывался в своего какого-то не такого друга.

— Вас ист лос, Герберт?

Тот поморщился, ответил, что все нормально, просто устал в командировке, ну не будет же он в кафе рассказывать что-то, передал поклоны от отца и брата, присовокупив к поклонам небольшую посылочку. Пообедав, пошли не спеша по широкой Курфюрстендамм, свернули в небольшую тихую пустынную улочку, тут Герби негромко сказал:

— Пашка, я не могу много сказайт. Но прошу, просто не лезь на рожон.

Пауль даже остановился:

— Герберт?

— Тихо, Пашка, тихо.

Навстречу неспешно шел пожилой немец, Герби по-немецки, как бы продолжая начатый разговор, продолжил:

— Дайн фатер ист кранк.

Пошли дальше, ведя разговор о больных ногах фатера Пауля.

Пашка совсем тихонько спросил:

— Герби, ты по-русски ведь не любил говорить?

— Многое изменилось, но разговор долгий и тяжелый, дядя Конрад пригласит тебя в имение, приезжай обязательно. Надо много чего рассказать.

— Заинтриговал, буду.

Через две недели Конрад фон Виллов усторил небольшой прием по случаю своего юбилея — пятидесятипятилетия, пояснив непосредственному начальнику, что в то время, когда Дойчлянд только что был в трауре, он не может устраивать гулянку. Все было чинно-благопристойно, а господам офицерам безумно понравилось русское сало толщиной сантиметров с десять, с мясными прослойками.

А Пауль уехал с Гербертом в имение, там отдохнув и отобедав, собрались на прогулку на лошадках.

— Герби, рассказывай! — не утерпел Пашка.

И друг мешая русские и немецкие слова, волнуясь и замолкая, поведал приукрашенную историю, он не стал говорить, что его Варьюша из будущего, в такое невозможно поверить, а сказал, что его знакомая руссфрау была из ясновидящих, она-то и предсказала с конкретными фактами, например про Сталинград.

— Еще в сентябре четко сказала, что Паулюс сдастся, и будет траур в стране, а летом будет Курское сражение не в нашу пользу. А к сорок пятому году даже маленьким детям станет ясно, что война проиграна.

Пашка долго молчал, потом выдал:

— Бисмарк когда ещё предупреждал… Герби, что я тебе сейчас скажу — никогда в жизни не признаюсь больше… так вот моя русская половина души радуется, что такие, как Фрицци, получат то, что заслужили. Знаешь, как иной раз трудно не выказать свою истинную натуру, не истинный ариец я, даже тебе боялся про такое сказать.

Герби печально улыбнулся:

— Поверь, Пауль, Паш, мой мир за эту командировку перевернулся с ног на голову… А я и рад, рад, что мы с тобой не стали мясниками, как ты понимаешь, надо быть вдвойне осторожными, и вот такая идея появилась… — он пояснил про пенициллин, другие лекарства.

Пашка заинтересовался сразу, его увлекающаяся натура вмиг загорелась новыми идеями.

— Ты же знаешь, Герби, у меня все эти вооружения в голове не задерживаются. Я больше по химии — биохимии, так под эту марку и буду потихоньку разбираться.

— Будь очень осторожен, никому, даже самым проверенным полностью не доверяй, сможем выжить в это сумасшедшее время — найдем себя и в мирные дни.

И как бы услышал слова своей Варьи:

— «Герушка, я знаю, ты точно будешь жить, и долго, вот увидишь — моя любовь будет тебя хранить!»

А любовь в это время кашеварила, самые надежные ребятишки понемногу приносили продукты будущего, запасы заканчивались, Леший оптимистично говорил:

— Осталось, как вы говорите — ночь простоять и день продержаться. А там наши осенью придут. Голодно, конечно, будет, но зато без этих! Знаешь, Варь, я вот коммуняк с трудом перевариваю, но после хрицев они все же роднее кажутся. Не доживу я до светлых дней, годы мои немалые, но одно мне душу будет греть всю оставшуюся жизнь, я-то знаю, что не будет гегемона в будущем. А за такое можно и потерпеть, да и царя-батюшку в святые возведут, справедливо. А страдания… что предстоят Родине нашей? Когда в Рассее-матушке было тихо-спокойно? Планида у неё такая!

С последней операции вернулись не все — напоролись на полицаев, за каким-то шутом болтавшихся у небольшого леска, проскользнули уже было мимо, да запнулся Каримов, наделал много шуму, те и пальнули, Каримова — сразу, Климушкина в ногу и Игоря в бедро.

Варя выгнала рыдающую Стешку и вместе с Полюшкой и помогающим им Севой начала осторожно разматывать промокшие от крови тряпки на ноге у Климушкина. Тот скрипел зубами, а Варя, в той жизни бледневшая от маленькой ссадины на коленках у сына, тут абсолютно спокойно разматывала и приговаривала:

— Потерпи чуток, если совсем невмоготу — поматюгайся, помогает.

— А ничего, ты выдержишь?

— Э, милок, я вот девять месяцев назад многого про себя, оказывается, не знала…

И Климушкин, этот молчаливый, немногословный мужик, выдал… Ох, как виртуозно он матерился, похоже, ни разу не повторившись. Он замолк, когда Варя отошла, а им занялась фершалка Поля. Перевязанный, бледный Игорек, засыпая, восхитился:

— Да, могуч русский матерный! Я всегда думал, что лучше меня мало кто может, а тут, против Климушкина — я так… первоклашка!

! — Спи, первоклашка, — погладила его по щеке Варя, — набирайся сил! Все ходили мрачные. Панас, доверивший этот рейд Ивану младшему — сам подпростыл, температура держалась пару дней, и мужики просто не пустили его — переживал жутко.

— Вот, из-за неосторожности одного столько бед, сам погиб и двое ранены, эх, одно утешает — всех этих сук положили!! Воздух чище станет.

Стешка не отходила от Игорька.

— Стеш, спит он, ты про малыша подумай. Ты волнуешься, и ему там плохо, ложись вон придремни! — ругалась на неё Варя. — Не хватало ещё раньше срока родить, или совсем выкинуть!! Ты понимаешь, что недоношенный в наших условиях — не выживет?

Стешка покивала головой, соглашаясь, прилегла на свободный топчан.

А Климушкин слабым голосом позвал:

— Варя, подойди-ка!

— Да, Климушкин?

— Борис меня зовут! Ты извини, что я так ругался, это чтобы боль заглушить, так-то я редко дозволяю.

— Да не переживай, что мы, не поняли что ли? Вон, Игорь как восхищался.

— Варя, я, это, давно к тебе присматриваюсь, если выживем, война все одно закончится, наши вон как в Сталинграде дали этим… Варя, тогда давай поженимся, и увезу тебя я в Лугу. Знаешь, какой у нас красивый город? Согласна ли?

— Ох, Боря, пол-Европы пока под ними, когда ещё до Берлина дойти солдатикам удастся? Давай не будем загадывать раньше времени. Ты поправляйся скорее.

— Я все равно от тебя не отстану, — пробормотал Климушкин.

— «Ох, только вот симпатии мне и не хватало! — подумала Варя. — Вот ведь и раненого обижать нельзя, и надежду подавать — тоже… Выжил бы, уцелел бы, жених!»

А больше всего на свете Варя молила Бога, чтобы уцелел её такой неожиданный, ставший безумно дорогим и любимым, немец-перец-колбаса — Герушка!!

Игорь злился, пытался скакать на одной ноге, Варя ругалась на него, Стешка дергалась — из-за срока родов, из-за раны Игоря, и Варя пошла к Панасу, долго с ним разговаривала, доказывала, и отправили Стешку к Лешему, в дальнюю сторожку. В сопровождение отрядили Женьку, который так и подкашливал, а Варя напирала на то, что светлую голову надо сохранить, что одаренный мальчик в мирное время ой как много пользы принесет стране.

— Но, Варь, наши прийдуть, у армию жа…

— Панас, я точно говорю — с его легкими не будет он в армии, первый же врач услышит его хрипы, их же без слушалки можно услышать.

Панас подумал-подумал и согласился с её доводами. Стешка сначала повыступала, но потом, послушав Варины разумные слова, согласилась, что ей и маленькому, будет удобнее в домике с теплой печью, чем в землянке с коптящей буржуйкой. Стешка уезжала с Лешим спокойно, а Игорь… тот сходил с ума, понимая, что может так случиться, что никогда больше её не увидит и не узнает, кто у него родился. Но ведь не скажешь же такое женщине на сносях, там, правда, ещё два месяца оставалось, но все равно, срок не маленький.

— Варь, — присев рядом с ней на лавку, Игорь приобнял её за плечи, — вот сучья судьба, скажи, вот за что нам такое?

— Кто бы знал, Игорек, кто-то там наверху экспериментирует судьбами нашими… — горько усмехнулась Варя. — А с другой стороны… знаешь, я так рада, что среди нас семерых, сюда попавших, ни одного гнилого не оказалось, а ведь могло и так быть, что слабаки куда-то не туда поперли?

— Варь, даже если гнилые и были — в полицаи и всякое другое дерьмо вряд ли бы полезли, у нас все знают, чем война закончилась, но ты права — мне сейчас вас всех роднее нету. Я и там, дома, если что, любому из вас доверю все… Вот Серега… ведь такой засранец был, зажравшийся, высокомерный, хамоватый. Я, честно, его недолюбливал, а ща, смотри — шелуха, ну, как, вон, кора с такого корявого бревна счистилась, и под ней оказалась такая древесина, ну типа лиственницы… я где-то читал, что лиственница под водой много лет на плотине пролежала, стала совсем как железо. Вот и Серега такой же, уверен, он по возвращении абсолютно другим станет. Вряд ли он по тусовкам-девочкам по-новой начнет шляться, а то бутылку виски за штуку баксов на танцульках купить — плевое дело, на футбол в Италию-Англию слетать — не фиг делать… Эх, да и все мы теперь другие стали, проверку на прочность ох какую проходим. А Ищенко? Толстый, рыхлый, одышливый. Я ваще его дедком считал, никуда не годящимся, а у мужика не голова — Дом Советов. Ну что, Варвара Хвёдоровна, будем дружить там, дома??

— Спрашиваешь! Кому я ещё могу душу свою раскрыть после всего, вы же вот они, рядом, вам и говорить много не надо, по междометиям поймете! Мужики, не сговариваясь, стали все носить на шее ключи от квартир, которые были там… вдали. Первым повесил себе такой оберег на шею — Ищенко. — Прикид у нас теперь похлеще чем у бомжиков, кухвайки улетные, штаны ещё лучше, опорки вон, сапоги трохвейные только у двоих, а чё, мужики, им сносу не буде! Мне думается, в фильме старом, про беспризорников, они приличнее одеты. Это Варюха джинсы сохранила, а наши-то только на пугало цеплять, ни одна ворона не прилетит, испужается! Вот представь, попадешь ты в подъезд, а ключа от квартиры нет — сидеть на лестнице? Да первый же сосед ментов вызовет, личность-то подозрительная. А там докУментов нет — посиди, милок, до выяснения. А так, мало ли, ну появимся такие вот развеселые, дома отмоемся-отогреемся. Паспорта нет? Да сперли, то-сё, новый выдадут, а ключик, вот он на шее.

На удивленные вопросы жен Серега и Игорек отвечали одинаково «талисман-оберег.»

Подошел март, снег просел, стал рыхлым, Панас по совету Ивана-старшего перенёс планируемую операцию на железке на более поздние числа.

— Вот как лужи появятся — тагда и пойдЕм. Летает же проклятая рама, углядить следы у снягу, и жди через день, а то и раньше — налетять. Не, рисковать не буду — от, занимайтеся пока боевой и физической подготовкою, у армии усё сгодится!

Теперь, после траура у фрицев, все ждали своих, понимая, что наши уже запрягли коней, как говорится. Партизаны повеселели, ждали распутицу, чтобы поддать жару гадам, частенько собирались у командирской землянки, что была устроена под большой елкой. И покуривая адскую смесь, по выражению Игоря, негромко рассуждали, як будеть посля войны…

Мужики старались не особо разговаривать на эту тему, боясь сболтнуть чего-нибудь не то. Одно только твердили все — будут наши в Берлине, и на их поганом рейхстаге ещё напишут дошедшие много чего.

Варю что-то стало мутить, воротило даже от запахов. Она было подумала, что начал давать знать о себе гастрит, старалась есть поменьше, тошнота не проходила. А тут накрыло, хорошо, что в партизанском «ресторане», никого не было кроме Сереги. Он подождал пришедшую из-за елок побледневшую Варю, протянул кружку с водой и спросил:

— Варь, а не подарок ли от твоего Герберта у тебя?

— Да, ладно, Серенький, в мои пятьдесят восемь??

— Варюх, вы с Николаичем, думаешь, только внешне помолодели? Скорее всего, и внутри тоже.

Варя с выпученными глазами плюхнулась на лавку:

— Ты думаешь?

— Варь, я предполагаю, уж очень симптомы такие же, как у Полюшки в первые два месяца. Я не мастак в таких делах, первый раз вот за всю жизнь папкой буду, скорее всего, заочным, но ты-то была беременная, прикинь.

— Эх, тестов здесь нет! Серега, — Варя огорченно посмотрела на него, — а дома я опять старой стану и ребенка, если действительно, беременна, ведь не доношу?

— Варь, а тебе он нужен?

— Серенький, это же… это же, я не знаю, как выразиться. Это же даже не счастье, это больше — но вот сомневаюсь я, что на самом деле. Ведь не было никаких женских недомоганий.

— Варь, — озорно улыбнулся Серега. — Он у тебя вон какой лось, наверняка пробил-протаранил все. Не боись, если родишь, он будет наш общий племянник! Не скажу, не скажу никому — чесслово, поклянусь, хочешь? Вот когда живот полезет — если — тогда сама и порадуешь всех, а так, будем считать — гастрит у тебя вылез.

— Хотя, знаешь, удивительно — вот мы уже десятый месяц здесь, а ведь ни фига никто не болеет, дома то ОРЗ, то ещё какая зараза прицепится. А тут ноги постоянно мокрые, одеты в рванье, а смотри как. Да, мне один дедок говорил в свое время, где-то подо Ржевом совсем в болоте сидели почти два года в окопах, а за всю войну даже не чихнул ни разу!

— Моя бабуля рассказывала, — включился в разговор подошедший Игорек, — водитель на полуторке до того зимой доездился, что просто вывалился из кабины — ноги от холода отнялись совсем… Солдатики, разгружавшие машину, оттащили его в нетопленую избу — все не на улице. Сколько-то он там пролежал, ноги стали отходить, отпустило, опять снаряды стал возить. А после войны, лет через двадцать, ноги стали сильно болеть, поехал в санаторий, там вот с бабулей и встретились, он её по голосу узнал, она у меня голосистая, дед родной выражался: «Что твоя сирена в тумане!»

Так до последнего его времени и дружили, дед этот постарше её был, замечательный такой мужик — Иван Васильевич. Ну а врач в санатории ему сказал, что если бы он в протопленную избу, в тепло попал, то ноги бы пришлось отнять, а так только к девяноста годам стал с ходунками ходить. Светлой души был, простой деревенский мужик, а велик — мы всем большим семейством любили его, сильно переживали, когда умер.

Серега поворчал на Панаса, ругаясь, что худенькая женщина тягает неподъемные котлы, и стали выделять Варе на помощь двоих партизан.

А через две недели Варя тихонько шепнула Сереге:

— Серенький!! Ты прав оказался.

— Варюха!! — он схватил её в охапку и закружил по поляне.

— Ты пока мужикам не говори, мало ли, как пойдет все.