Сороковые... Роковые

ГЛАВА 4

Январь подходил к концу, прибавился день, немного ослабели морозы и в Березовку заявились один за другим Шлепень и Леший. Шлепень, весь какой-то дерганный, с бегающими глазками, в кожухе явно с чужого плеча с повязкой полицая на рукаве, был разочарован и разозлен, что его приезд никто не заметил.

— Похоже, ешче одна гнида завялася у Бярёзовке, мёдом што-ли намазано? — дед Ефим опять сильно плевался, глядя из-за занавески, — от ведь напасть какая! И энтот к Никодиму побягить, бяядаа!

Так и вышло. Шлепень, доложившись Шомбергу и Бунчуку, тут же рванул в Крутовскую избу: — Есть хто у хате?

— Есть! — выглянула из печного закутка Ефимовна.

— О, Ефимовна. А чаго это ты… Вы здесь?

— Живу я здесь, — сухо ответила Ефимовна.

— А где жа усе Крутовы?

— Усех Крутовых — два мальца осталось, вон, сидят, уроки делают!

— А остальные? — подрастерялся Слепень.

— Остальных нету. Никодим пропал, Глафиру немец с самолёта убил, Родиона ещё в июне в армию взяли… Что, тоже мстить малым деткам собрался? Один, вон, после гибели на его глазах мамки, вовсе не говорит, — разозлилась Марья Ефимовна. — Ладно Бунчук, тот Никодима ненавидит, и если бы не Краузе старший, давно бы пацанов извел, тебе-то чаго надо?

Ефимовна в гневе перешла на местный говор.

— Марь Ефимовна, ты чаго? Я ж, просто поинтересовался… Я ж ничаго…

— Все вы ничаго, я ж тебя учила добру, ты ж неплохой был, што ж ты как зверюга?

— Всё, пошел я, — Слепень, как ошпаренный, выскочил из хаты.

А на другой день, к обеду по центральной улице села неспеша шел богатырского роста и зверского вида, заросший по самые брови мужик. Подойдя к правлению, не спеша оббил снег с громадных же валенок и на хорошем немецком языке сказал часовому:

— Передай герру Фридриху Краузе, что пришел Леший!

Тот с изумлением посмотрел на это чудо и гаркнул кому-то в коридор. Через несколько минут вышел солдат:

— Битте!

Лешего провели в кабинет, из-за стола поднялся сухопарый немец:

— Вас волен зи?

— Здравствуй, крестничек!

— Не понимайт! — немец вгляделся в Лешего: — Майн Гот! Лавр Ефимович?

— Да, но лучше зови меня Леший, так привычнее!

— Момент! — Фридрих покрутил ручку телефона:

— Фатер? Лавр Ефимович у меня в кабинете! Яволь! Фатер будет здесь через пятнадцать минут, зетцен зих, садитесь, я немного забывайт язык, мешаю… перемешиваю слова.

— А и Карлуша здесь? А Пашка, Пауль, то есть?

— Пауль в Берлине, а фатер не пожелал жить в Германия, сюда приехал, имение восстанавливаем, скоро переедет туда жить.

Адьютант принес нарезанный лимон и початую бутылку коньяка. Фридрих налил понемногу в бокалы:

— За встречу, рад, что живой Лавр Ефимович!

Леший медленно пил коньяк, смакуя каждый глоток:

— Давненько я не пивал такого… да, с семнадцатого года, пожалуй.

В кабинет с шумом ворвался Карл Краузе и с порога, раскрыв объятья, пошел на Лешего: — Лавр, дружище, живой!!

— Что мне сделается, отшельнику, кроме зверья, никого в лесах не водится! — обнимая его, гудел Леший.

— А партизанен? — влез Фридрих.

— Фрицци, я тебе когда-нибудь врал?

— В те времена нет, а сейчас… может, ты коммунистом стал!

— Я тебе давал право тыкать мне? — построжел Леший, — могу ведь и порку устроить, это для них ты герр, а для меня все тот же сопливый, строптивый мальчишка!

Фридрих покраснел:

— Извините, Лавр Ефимович, забыл, забыл, каким Вы можете быть.

— Ну, так я напомню, рука-то у меня, сам знаешь, тяжелая. Да и пока не забыл, почему моих маленьких крестников гнобит какая-то трусливая гнида?

— Каких?

— Крутовых ребятишек, они совсем одни остались, почему этот, служивший и вашим и нашим, Бунчук издевается над мальцами? Фрицци, не примешь меры, я его, паскуду, сам накажу. Я бы давно явился, зная, что Глашу убило, — Леший перекрестился. — Светлая ей память! А ребятишек, спасибо, Ефимовна обогрела.

Карл сказал:

— Я его уже предупреждал!

— Мало предупреждал!

Фрицци странно повеселел, вызвал адьютанта, велел найти Бунчука.

Минут через десять, постучав, ввалился Бунчук:

— Звали герр майор?

Леший каким-то одним текучим движением, мгновенно оказался возле него и, взяв за глотку, тихонько так спросил:

— Ты, паскудина, что себе позволяешь? Зачем ребятишек Никодимовых гнобишь?

Бунчук затрепыхался, пытаясь что-то сказать:

— Я тебя предупреждал? Ты думаешь, если есть у тебя оружие, со мной справишься? Да тебя ж Волчок из под земли достанет и на кусочки порвет по-любому, даже если пристрелить сможешь меня! Фуу, скотина мерзкая, перегарищем несёт, — Леший, казалось, легонько отшвырнул его, а Бунчук впечатавшись в стенку, сполз по ней, едва дыша.

— Леший, я… — прохрипел он.

— Я тебя предупредил! — припечатал Леший, — не они тебя, а ты их обходи седьмой дорогой!

Фридрих, с веселым изумлением смотря на Лешего, подтвердил:

— Малейший замечаний-ершиссен!!

Бунчук на подгибающихся ногах выполз из кабинета..

— Да, дал я тогда маху. Пожалел паскудника, надо было добить!

— Ну, никогда не поздно! — сказал Карл. — Лавр, давай-ка посидим у меня в хоромах. Вспомним былое, скажем, через пару часов? У тебя как со зверьём? Очень уж хочется на охоту!

— Проверю дальнюю делянку, должен там быть секач. Приготовлю всё, тогда приду. Сейчас я до мальцов, Фрицци, ты там какой пропуск-документ вели мне выписать, чтобы не привязывались всякие шавки, из поганцев. Ох, и отребье у вас в полицаях ходит, тьфу!

Леший поспешил к Крутовым, долго приглядывался, что и как во дворе, осмотрел сенцы и загудел входя в хату:

— Где тут мои пострелята? — из-за стола выскочили оба ребятёнка и повисли на Лешем.

Он сгреб обоих и прижал к себе. Мальчишки плакали. Если Гринька ревел в голос, то Василь плакал молча, и у Лешего защемило сердце:

— Ну-ка, ну-ка, Никодимкины внуки, дайте я на вас погляжу?

Он отстранил их немного и, оглядев, сказал:

— Вытянулись-то как, худющие, бледнющие, не кормит вас Ефимовна, что ли?

— Кормит, она кормит, — проворчал Гринька, утирая рукавом слезы, — картопля да капуста, грибы-от ешчё. Остальное усё повыгребли!

Леший, держа доверчиво приникшего к нему Василя, опустился на лавку.

— Василь, ты меня слышишь?

Тот кивнул и как-то вопросительно посмотрел на Лешего.

— Про Волчка хочешь узнать?

Тот опять кивнул.

— Жив твой Волчок, дома остался. Нельзя ему сюда, пристрелит сдуру какая-нибудь сволочуга. Он тоже по вам скучает. Вот потеплеет, спросим разрешения у Краузе, и придете ко мне, — он ласково погладил своей огромной лапищей голову Василя. — Ефимовна-то где?

— Да до деда Ефима побегла, ён чаго-сь обешчал из яды дать.

Прибежавшая вскоре Ефимовна очень обрадовалась, что Леш жив.

— Волновалась, как ты там один, может, и случилось чего, времена-то какие, жуткие.

— Все нормально, — гудел Леш, раздеваясь, — тут вот я мальцам кой чего припас, — он вытаскивал из бездонных карманов какие-то сверточки, — малинка вот лесная, мало ли простынут, мясца сушеного немного, медку лесного, травки вот на чай, — мальчишки сидели не шевелясь. И он, усмехнувшись, сказал:

— Гринь, у меня теперь в карманах как у твоего деда, чего только нет. Ну-ка, Василь, залезь-ка в задний карман, там Волчок вам привет прислал!

Василь засунул тонкую руку в карман и радостно заулыбался, вытащив полную горсть орехов. Орешник всегда находил Волчок и тащил за штанину Василя или Гриньку к нему, где по полдня и обитались детишки.

— Вот ведь, животина, умнее многих людишек, пакостников. Сам приволок в зубах мешок с орехами и положил мне на колени, как бы говоря — орехов-то мальцам возьми, — гудел Леш, рассказывая Ефимовне про Волчка, Василь же счастливо улыбался, грызя орешки.

— Гриня, ты теперь Бунчука не бойсь, я его малость потрепал, да и Краузе ему добавил. Он, гад, забыл, кому жизнью обязан, ну а я память ему подправил. Ежли только вякнет чего в их сторону, Марья, смело иди к Фрицци, Фридриху то есть. Не бойсь, говори как есть! Не думаю, что Бунчук чегось выкинет, но мерзавец первостатейный, будьте все внимательны.

— Жизнь-то человеческая три копейки перестала стоить, вон, в Радневе, пару дней назад двух мальцов застрелили и только за то, что объедки попытались стащить, — вздохнула Ефимовна. — Дед Ефим сотов, вот, немного дал для ребятишек, они с бабкой Марьей всю зиму то яблок сушеных, то груш, травки, вон, для чая, огурцов соленых, Стеша свой хлеб всегда приносит. Вот и живем-выживаем. Наши-то яблоки сушеные, все выгребли — я сглупила, не убрала подальше, а им, гадам, понравились, вот и выгребли все, а все ребятишкам витамины какие были б. Ну хоть грибы не взяли, вот варю супец им, да меняюсь с бабами на что кто имеет. Егорше дочка вон крупы перловки малость дала, поделился, супец-то посытнее с ней. Ох, ну до весны доживем — там травка пойдет, полегче будет. Лишь бы у них батька уцелел, все не сироты будут. У нас, окромя этих Еремцов, Гущевых, народ-то наоборот дружнея стал, Марфа Лисова, вон как пленным подмогнула вовремя!

Ефимовна рассказала про возчиков воды.

— У них сейчас одни свои остались, подлых нет, а девки-то наши, Стеша и Марфа, стараются им погуще супец-то оставлять, хоть не такие доходяги стали, да и старший Краузе, ещё человеком остался, делает вид, что не замечает… При Фридрихе-то орет и наказывает, а без этого, сушеного, неплохо к нам относится.

— Ну, Карлуша всегда либералом был, этот, старший, в Эльзу пошел. Та же как ржавая селедка была, а и вреднючая… Помню я её ещё в девках, да… папенька Иоганнн «выгодную партию» Карлуше подгадил… Ну да недолго она его изводила, прибрал Господь! — перекрестился Леший.

Пришла уставшая, вся какая-то поникшая Стеша, увидев Леша оживилась:

— Наконец-то хоть одно родное лицо увидеть! А то все хари кругом!

Ефимовна вытащила чугунок с праздничным ужином — картошку с грибами и небольшим, мелко-мелко порезанным кусочком мяса. Ребятишки ели, обжигаясь и спеша.

— Вот как стали жить, едим, торопясь, как бы не отняли, в любой момент могут нагрянуть всякие… — вздохнула Стеша, — когда уж наши придут, полгода ещё нет как под немцами, а кажется — целый век.

Мальчишки, наевшись, начали зевать. И Ефимовна шустро загнала их на печку, сама тоже пошла в закуток:

— Устала я чего-то, пойду тоже спать а вы посидите, поговорите.

И сидели возле печки лесник со Стешей, тихонько переговариваясь…

— Стеш, а крестник твой выжил ведь, поклон передавал нижайший, сказал что вечный тебе должник.

— Тагда и деду Ефиму, и Егорше он должон, они жа его углядели.

— Стеш, — совсем понизил голос Леш: — Михневич объявился недавно.

— Да ты што? Живой Панаска?

— Я много тебе сказать не могу, потому что, не приведи Боже, что-то пойдет не так, скажу только — он был на параде 7 ноября, стоит столица и кишка тонка у Гитлера Россию-матушку на колени поставить!

— Уж мы-то как радовалися, когда в зубы получили хрицы!!.

— Так вот, приглядывайся ко всему, что заметишь необычное, бери на заметку, просто запоминай, я буду по зиме появляться, охоту им устраивать, а по весне есть у меня задумка… но это потом.

— А чего такого необычного может у деревне быть?

— Ну мало ли, какие-то новые части станут на постой, офицеры новые приедут, просто присматривайся.

— В Радневе вон, ахвицерский клуб открыли с играми всякими и девочками. Милка, Шлепеня довоенная подруга тама крутится, Егорша сказывал, ходить под ручку с ихним из комендатуры, а шуба на ей этого, Буракова, который у исполкоме был, снабжнец или как ешчё, женки шуба-то, знать, не успели добро вывезть, сами сбегли. Ешчё две наши тама вожжаются с немчурой, одна-то совсем тихоня была, а кто ж знал, што станеть… подстилкою, зато хвалятся обе жратвой и нарядами перед соседями. А среди пленных два студента-москвича, сильно башковитые, нам на кухне приспособление сделали штоба котлы не таскать на пузе, вона насос воду качать удумали, Краузе велел их усиленно кормить — золотые головы говорить.

— Спроси у них на кого и где учились? Кто ещё из пленных внимание твое привлек?

— Печник у их, подозреваю, тожеть не простой солдат, проскальзывает в ём што-то… учёное, штоли. Не знаю, как сказать, ну, вроде, простой мужик, а иногда такие мудреные слова вылетають у него… И Слепеня вот не пойму… он как возвернулся — вначале шустрил, лез везде, а сейчас как бы бензин у ево кончился, эти паскудники Еремец с Гущевым из кожи вылазять, а Слепень и не лютуеть… Опять жа, хто его знаеть чаго удумал? Можа так в доверие кому втирается? Как-то там наш доктор, жив ли? Ежели живой, то наверняка много мужиков спас, он ведь прохвессор своего дела. — Стеша делилась всем, что накопилось за это время, Леший слушал не перебивая, подбрасывая время от времени небольшие поленца и сучки в печку.

— Стеша, очень прошу, ни в какие авантюры не лезь, как бы тебя не уговаривали кому-то помочь, куда-то что-то отнести, Краузе старшего не бойся, а вот сынка остерегайся! Посмотрим, как пойдет, но к весне что-то переменится, просто примечай все новое, необычное, не забудь про студентов! Пошли спать! — вскоре с лавки послышалось негромкое всхрапывание Лешего, а Стеша все никак не могла уснуть — думы одолевали.

Разбередил её душу Леший, сказав про Панаса, — сын хроменькой и слабоумной Ульки, мальчишка с малого детства рос замкнутым с людьми, но очень нежным и ласковым со своей недужной мамкой. Кто был его отец, так и осталось для деревенских большой тайной, мальчишка не был похож ни на кого из деревенских мужиков, а спрашивать Ульку — бесполезно. А мальчик рос умненьким, учился усердно, постоянно получал похвальные грамоты, успевал везде. Небольшой огород с овощами и картофелем всегда был обихожен, он не стеснялся сам стирать и полоскать белье, научился штопать свои немудрящие одежки, к тринадцати годам умел все, даже печь хлебы! Всегда аккуратный, в бедной, штопаной одежке, но чистенький и опрятный, мальчишка с детства снискал уважение всего села. Ребятишки никогда не задирали и не смеялись над ним или его мамкой, один Слепень рискнул как-то бросить в Ульку камень и обозвать её, за что был жестоко бит… К подрастающему Михневичу ребята тянулись, прислушивались, приходили за советами и просили помощи в учебе. Окончив школу, он, несмотря на отличные оценки, не захотел оставлять к тому времени уже совсем больную мать, год работал сначала помощником, а затем и комбайнером. К весне тридцать девятого уснула и больше не проснулась его бедолага-мамка. А Панас уехал поступать в Москву, с легкостью поступил в механико-машиностроительный институт им. Баумана, переименованного позже в МВТУ, и не видели в деревне Панаса уже почитай два года. Стеша постоянно выслушивала ворчание Панаса, когда по окончании школы сказала, что учиться дальше не будет: — Ты совсем глупая что ли, училась хорошо, зачем себя хоронить в деревне?

Но она была глуха к его разговорам, да и любовь всей жизни, Абрамов, скоро должен был уйти в армию, вот и не поехала никуда Стеша.

Утром Леш ушел затемно, пообещав появляться, а Гриня с Василем пошли учиться, первые дни на уроках в классе неизменно присутствовал кто-то из наблюдающих, но Ефимовна вела себя безукоризненно, учила детей писать и считать, читали вслух только книги изданные ещё до революции — нашлись в районной библиотеке сваленные в угол и никому не нужные.

Марья Ефимовна быстро сообразила, что за такие книги немцы ругаться не будут, а детям все польза, и, попросив разрешения у Шомберга, живенько смоталась с Егоршей за книгами. Собрала все, до единой, здраво рассудив, что даже плохонькие сгодятся на подклейку. За ремонт книг посадила самых надежных своих учеников, мало ли кто чего сболтнет, при том же сыне Гущева или Яреминой дочке.

Сын, кстати, истово ненавидел отца, постоянно сбегая из дому к своей глуховатой прабабке, которая доживала свой век одна-одинешенька, и рада была малому. Малой же, утащив со стола пьяных полицаев сало или ещё какую закуску, подкармливал свою старенькую бабульку, и очень переживал, видя отношение к нему сверстников «из-за поганых родителев». Бабулька, видя как малец расстраивается, добрела до Ехвимовны, о чем-то долго с ней говорила, и стала Ефимовна потихоньку подхваливать несчастного пацана, постепенно ребята под её воздействием уже не так зло косились на Кольку.

— Вот ведь как получается, у такого гнилого отца такой чистый парнишка! — вздыхала Ефимовна, — а с другой стороны — папаша все «болел», а и хорошо, ребенок рос в нормальной среде, вот и получился человек хороший.

Постепенно проверяющие перестали постоянно сидеть на уроках, но немцы прислали попа, вести уроки Закона Божия.

Шустренький, шмыгающий вечно простуженным носом, невзрачный мужичишко назвался диаконом Матвеем — голос у этого неказистого мужичка, наоборот, оказался звучным и красивым.

Марья Ефимовна не смогла скрыть удивления, мужичок, усмехаясь, сказал:

— Да, матушка, вот такая шутка природы, зато певали мы в иператорском хору, да!

Мужичок оказался с двойным дном, хитренько поблескивая глазками, он рассказывал детям о жизни Христа, о вере, и как-то незаметно вплетались в его мудрые речи небольшие рассказы о знаменитых былинных витязях, о князьях радеющих за отечество…

Ефимовна испугалась:

— Матвей… э-э-э…

— Ильич, — подсказал диакон.

— Матвей Ильич, Вы играете с огнем, не все дети умеют держать язык за зубами.

— Э, полноте, матушка Ефимовна, легенды и сказки никто не может запретить, я же легенды и сказки народов мира реку, а в них нет никакой политики.

И пришедший на его урок лично Шомберг с каким-то умиротворенным выражением лица слушал в конце непонятного для него урока сказку о Рапунцель. А однажды на уроке он запел церковную молитву… и все замерло вокруг, а его голос, казалось, заполнил все уголки, Ефимовна молча плакала, не замечая, что в дверях стоят и, раскрыв рты, слушают дивное пение диакона несколько старушек и три полицая.

Матвей же, увидев, что слушателей прибавилось, закончил пение словами:

— Многия лета чадам и домочадцам!

И все, про дивное пение Матвея стало известно всей Березовке, а через неделю к Шомбергу пришла делегация стариков и старушек с просьбой открыть их чудом сохранившуюся церквушку, вернее, часть её, бывшую при Советах складом.

Шомберг посоветовался с отцом и сыном Краузе — сообща решили, что вера никому ещё не помешала, а диакону вменено было в обязанности возносить молитвы за победу германского оружия.

Хитрющий Матвей и тут извернулся — стал петь молитвы на старославянском языке, которых знал во множестве, и понять, о чьей победе и какого оружия он поет, было сложно.

Зашел в стылый храм и Леший, пришедший пригласить господ немцев на охоту, постоял, помолился, истово перекрестился на образа — небольшие на писанные на досках иконы, натащили сердобольные старушки, а и кой какая роспись на стенах сохранилась, виден был лик Богородицы, с верхней, закругленной части на прихожан сурово глядел сам Иисус, — и пристально разглядывал служившего службу Матвея.

Тот, не переставая петь молитву «О Здравии» — а все приходящие в первую очередь молились и заказывали обедню о здравии своих родных и близких, — как-то незаметно подмигнул именно Лешему.

Леш постоял еще немного и пошел в комендатуру, а вечером диакон «случайно» забежал к Марье Ефимовне, в этом не было ничего удивительного, все уже привыкли, что Матвей постоянно заходит к «коллеге». Случайно же и поговорили с Лешим, так, ни о чем — про погоду, про виды на урожай, про восходы прибывающего солнца…

Немцы съездили на охоту, даже недоверчивый и постоянно недовольный сынок Карла, пришел в хорошее расположение духа — ещё бы, матёрый кабанище, уже кем-то подраненный как раз вылетел на него, а Фридрих хладнокровно всадил две пули, не двигаясь с места, кабан рухнул в двух шагах от редко улыбающегося немца.

Папаша Карл вопил на весь лес, коллеги тоже поздравляли, подавляя появлявшуюся в глазах зависть. Тут же заставили Лешего освежевать его, пока он с тремя солдатами-охранниками занимался кабаном, хорошо подвыпили под свежезажаренную на углях печенку, и разговоры стали более громкими и безбоязненными, да и кто услышит их в пустом лесу?

А слышали их в пустом лесу прекрасно… лежавшие неподалеку в маскхалатах Михневич и выживший молодой солдатик, которого спас великий их Самуил, напряженно вслушивались в лающую речь. Наконец, хорошо выпившие и разомлевшие немцы начали грузиться в машину, оставив после себя приличный бардак и выделив малую толику мяса Лешему, поехали восвояси.

— Ух, — выдохнул Леш поднявшимся из снега ребятам, — как же мечтаю я вот этими руками шеи посворачивать… завоевателям!

— Успеется, Лавр Ефимович, ещё успеется. Я, похоже, дождался, нужный нам немец скоро появится.

— А теперь бегом, чтобы кровь разогнать, там баньку поди крестник Стешкин приготовил.

— Мало кто знал, что у Леша была запасная «лежка», основательно сделанная и тщательно замаскированная. Вот там-то и выхаживал он своих раненых, там же имелась и банька, замаскированная большой кучей валежника. Мужики припустили бегом, а Леш, бурча и плюясь, наводил порядок на истоптанной поляне, не опасаясь, что кто-то увидит следы его ребятишек, немцы знатно натоптали, да и небушко хмурилось, обещая знатный и затяжной снегопад.

И снегопад не подвел — снег валил и валил, и, казалось, все погребено под этим большим слоем снега. И нет никакой войны, одна безмолвная белая пустыня вокруг. Немцам же снегопад прибавил головной боли, машины вязли в снегу, расчищенные колеи через час засыпало вновь, и многие машины, занесенные по стекла кабин, едва торчали из снега. Немцы набивались в дома, даже в ветхой избушке Гущевской бабульки остановились немцы. Два пожилых и один совсем юный ввалились с громким топотом, молодой начал было орать и замахнулся на бабку, но тут же умолк, получив затрещину от пожилого. — Гроссмутти, нихт боятс, дойче зольдатн нихт ершиссен.

— А я, милок, уже давно свой век отжила. От ня знаю чаго небо коптить ешчё приходится! — бабка нисколько не испугалась хрицев.

А хрицы удивили: послали куда-то молодого, и через час он, весь занесенный снегом, притащил охапку прутьев и кольев. Затопили печку, самый старший начал колдовать над варевом. Бабулька, чтоб не мешать, потихоньку, держась рукой за печку, ушла в закуток, старший опять дал подзатыльник молодому, сказав при этом на немецком:

— Эта старая бабушка большую трудную жизнь прожила, а ты, негодник, на неё замахиваешься. Она мне мою бабушку напомнила. Старость надо уважать!

Приготовив варево, налил в щербатую миску супу до краев и отнес гроссмутти:

— Битте, ессен!

— Стукнула дверь, и в избушку ввалился пацан с небольшой связкой сучков, увидев немцев — замер. — Унук мой это, ня трогайте!

Старший кивнул и молча налил ещё одну миску варева:

— Ессен, киндер!

Киндер не заставил себя долго ждать, подчистил в момент и, помыв миску, сказал немцам:

— Данке шён!

С пятого на десятое, едва подбирая слова, они объяснились с внучком, что долго не задержатся, как только прекратится ужасная погода, они, водители, двинутся дальше, пусть гроссмутти не боится, они мирные немцы.

— Да уж, мирные! — пробурчал себе под нос мальчишка. Снег валил еще день, и наконец-то прекратился, выглянуло холодное солнце, и по всей деревне засуетились, зашевелились немцы. Чистить дорогу согнали всех, даже школьникам младших классов велено было идти разгребать снег. И только к вечеру вызволенные из снежного плена машины, ревя и пробуксовывая, двинулись по проложенной танком колее, время от времени застревая, они потихоньку поехали дальше.

Гроссмутти старший немец оставил несколько банок консервов, немного соли и пару буханок дубового хлеба.

И к вечеру же хватились Гущева, жена была уверена, что он где-то пьянствует с Яремой, а дружки думали, что он отсиживается у хате. Искали долго, но так и не нашли. Только по весне, когда снег начал таять, нашли его неподалеку от дома. Оглядев и не найдя пулевых следов, решили, что пьяный заблудился в той круговерти, что случилась зимой. Собаке-собачья смерть, никто в деревне не опечалился, а пацан его, наоборот, перестал ходить с опущенной головой.

Весна совсем не спешила в сорок втором, март случился, как январь, за три дня выпало снегу как за месяц. Опять застревали машины в снегу, опять выгоняли всех на расчистку дорог. Еле-еле, по воробьиному скоку собиралась прийти весна, снег к концу месяца посерел начал просаживаться, но тепла все не было. Небо хмурилось. Казалось, на всей планете такая серая хмурая погода, видимо сама природа ужаснулась на непотребства, вытворяемые людьми, и наказывала род людской за слезы и смерти.

В Березовке было стыло, серо, уныло. Местные почти восстановили барский дом, Краузе-старший переехал туда жить, а сушеный сыночек наконец-то перестал торчать здесь постоянно и мозолить всем глаза. Теперь он наезжал или в воскресенье, или, случалось, посреди недели, а то и дней десять его вечно недовольную рожу не видели березовцы.

Дед Ефим иной раз составлял компанию Иоганновичу, сидели два пожилых человека, разговаривали обо всем, и забывалось порой, что где-то идет война, гибнут люди.

— Эх, Иоганнович, — как-то не выдержал дед, — скажи мне, чаго людям не хватаеть? Ведь жизня и так короткая. От мы с тобою — недавно молодежь были, а гляди, кости ломить, спина не гнеться, усе болить, а кагда устарели? Навродя от тридцатка только и исполнилася, ан нет, уже совсем старые деды.

— Ты-то, Ефим, настоящий дед, а я и дедом-то не стал. Старшенький карьеру делал, а Пауль… тот в науке весь, а так хочется быть уверенным, что не прервался твой род… дождусь ли?

Закончился март, половину апреля тоже была холодная, пасмурная погода, а потом как прорвало, за пару дней солнышко растопило большую часть снегов и застряли немцы намертво, в русской грязи. Поняв, что бесполезно что-то предпринимать, они, успокоившись, стали ждать, когда все подсохнет, а народ начал оживать, радуясь, что хоть солнышко их радует.

К маю стало подсыхать. Наученные горьким опытом и почти месячным сидением в непролазной грязи, немцы начали выгонять местных на строительство дороги, дело продвигалось, но когда дошли до Викешкина оврага, все застопорилось, болотистая местность как бы сопротивлялась дороге всеми силами, уложенные днем и утрамбованные камни, поутру оказывались в воде.

Немец, ведающий этим строительством, с каждым днем становился все злее. Через пару дней приехали ещё два каких-то важных немца. Долго лазили по оврагу, махали руками, доказывая что-то, долго спорили, потом видно пришли к общему мнению.

И начали деревенские рыть отводные канавы поперек склона, укреплять их камнем, через неделю вода из низинки стала уходить, и все вздохнули с облегчением.

Аккурат на первое мая появился Леший, опять радовались Гриня и Василь, опять он долго сидел вечером с Ефимовной и Стешей.

— Ничё, девки, — гудел он потихоньку, — не может того быть, что Россия загибнет, вот погодите, нарвется немец на пердячую косточку, и выбьют ему зубы, как Суворов говорил: «Русские прусских всегда бивали». Получили под Москвою, от ещё и в Берлине будем!

— Дай-то Бог, — кивала Ефимовна, — мы теперь все в церковь ходим, стоим, молимся про себя за наших-то, вслух ведь не скажешь, Агашка там постоянно крутится. Вроде как батюшке помогает, а то в деревне не знають, что Бунчуку все докладает.

— Записки о здравии и помине читает, а тут бабка Вишня её позорила, на усю дяревню, — смеясь сказала Стешка, — Агашка углядела у записке о помине раба божия Викентия и понеслась к Бунчуку. Тот прибег у церковь и хотел было заарестовать Вишню, а та дюже удивилсь, за чаго.

— А за то што ты мяне на помин написала.

— Хто сказав? Ах ты ж гадюка языкатая, до чаго ж ты гадина подлая. Прежде чем бяжать докладать, успомнила ба, што батька у мяне Викентий прозывался, не погляну, што здеся Викешка. Выдяру тябе усе волоса, ах ты ж подлюка подлая.

Весна не радовала штрумбаннфюрера Герберта фон Виллова совсем — настроение было под стать этой мерзкой весне в бедном, забытом Богом, углу Орловщины — райцентре Раднево. Грязь, серое небо, с которого непрестанно сеял мелкий дождь. Казалось, там, наверху, кто-то упорный тщательно просеивал сквозь мелкое-мелкое сито огромные потоки воды… и не верилось, что где-то светит солнце, и весна семимильными шагами шагает, оставляя после себя нежные ростки зелени.

— Брр, мерзость! — передернулся Герберт.

— Герби! — окликнул его Фридрих — старший брат его друга и однокурсника Пауля Краузе. — У нас в казино вечером будет заезжая певичка. Ну, не Марлен, но голосок имеется, придешь? Хватит сидеть отшельником, я велел закрыть архив после семи вечера, от твоей работы скоро взвоют все сотрудники. Да и по такой погоде только и остается сидеть за столиком и попивать кофе с коньяком. Признаюсь, у меня есть несколько бутылочек «Камю», так что жду тебя в казино, отказ не приму!

Герберт кивнул и, сморщившись, сойдя с крылечка, обреченно пошел по самому краешку дороги, стараясь как можно меньше вымазать начищенные до блеска верным Руди сапоги. Попадающиеся редкие прохожие старались уйти с пути мрачного фашиста, а поскольку места не оставалось, то люди наступали в лужи и грязь, чтобы пропустить фрица. Почти у самого дома, где квартировал Герберт со своим Руди, навстречу ему шлепали два мальчишки, один постарше успел отойти, а младший растерялся и застыл на месте, глядя на офицера огромными голубыми глазищами, которые на чумазом личике смотрелись как очень красивые цветы, выросшие на мусорной куче.

У Герберта что-то в душе дрогнуло, он остановился и жестом показал старшему, чтобы он забрал малыша. Шустрый старший схватил мальчишку и пыхтя перекинул через невысокий штакетник, в чей-то сад, и запрыгнул сам.

— Герр майор, Вы пожалели этих босяков?

— Руди, посмотри, что у них на ногах, и замолчи!

Как раз подошли к чистенькой хате, где разместили важную птицу из Берлина, в доме по соседству с Фридрихом Краузе.

Хозяев, конечно же, выселили, и в хате хозяйничал Руди — Рудольф Гельм, находящийся возле Герберта с семилетнего возраста, бывший ему и за няньку, и за дядьку, и за камердинера, и теперь вот за денщика.

Он по-свойски ворчал на Герби, когда никого не было рядом, а при людях это был исполнительный, недалекий, пожилой мужчина. Герберт дружески посмеивался не так давно над ним:

— Руди, ты не устал меня опекать, женюсь вот, так ты и в первую брачную ночь советы будешь давать мне?

— Сам разберешься, не маленький. Вон уже двадцать восемь стукнуло, — ворчал Руди.

Да только вот не заладилось с женитьбой у Герберта, и если бы не Руди… скорее всего, и Герберта уже не было в живых. Фон Виллов выкинул свои черные мысли из головы.

— Руди, я вечером в казино пойду. Ты не жди, ложись — знаю ведь, что по такой погоде твой ревматизм дает о себе знать, просил же не ездить в эту дыру со мной!

Руди что-то буркнул себе под нос, а громко сказал:

— Яволь, герр майор, сейчас почищу сапоги и форму отглажу!

Герберт, высокий, худощавый шатен, с запоминающейся сразу внешностью, этакий суровый мрачноватый- был точной копией своего отца и дядюшки Конрада, единственное, что у него было от матери Эрики — это глаза. Светло-серые, они в минуты душевного спокойствия казались серыми, отдающими в голубизну, если же Герби был не в настроении, становились насыщенно серыми, а в гневе глаза были как грозовое небо.

Руди привык угадывать его настроение по глазам. Сейчас глаза были насыщенно-серые — значит, опять вспоминает эту… Руди потихоньку вздохнул: — надо же было его ребенку приехать на пару часов пораньше в свое имение, без предупреждения, чтобы увидеть все это непотребство, творимое «невестой». Как он сумел удержать обозленного Герберта, не дать ему перестрелять всех этих мерзавцев, он и сам не помнил, знал в тот момент только одно — его ребенок не должен пострадать. Он до сих пор помнил, как, хрипя и задыхаясь, старался удержать Герби, моля Бога, чтобы Конрад успел, и Бог услышал Руди, Конрад появился вовремя, и теперь, во избежание последствий, и попали они в эту глушь, грязь, дикость, но такое переживаемо, пусть в Берлине все утихнет, а Герби, он в случае чего своей грудью заслонит — мальчик ещё и не жил толком.

В семь лет потерять родителей, остаться с вечно занятым дядей, перебивающимся случайными заработками. Это потом, после путча, знания и умения Конрада понадобились, и пошел фон Виллов в гору. К началу войны полностью восстановили родовое имение, Конрад имел звание полковника, Герби, после окончания университета, предложили интересную работу. Мальчик с таким острым аналитическим умом тоже быстро пошел по служебной лестнице, вот уже майор, и так не повезло… Но Руди твердо знал — Конрад все уладит, и поедут вскоре они обратно.