Сороковые... Роковые

ГЛАВА 6. с элементами фэнтези…

Весенний ветерок расшалился, начал крепчать, резко задувать, кружить по дороге прошлогодние листья и гонять всякие фантики-бумажки, нагнал тяжелые облака. Ждущая автобус женщина с чемоданом и приличной сумкой поежилась. Становилось прохладно, и тучи грозились пролиться приличным холодным дождем. Из-за поворота показался автобус, ожидающие пассажиры оживились, подтягиваясь поближе, а женщина не спешила, с её багажом, лучше подождать.

— Варвара? Ты? — окликнул её мужской голос.

Она повернула голову:

— Сергей Николаевич? Как я давно тебя не видела, сто лет точно!

— Привет, привет, ВарЮшка-перчатка, далеко собралась?

— Да вот, на историческую родину, пятнадцать лет все никак, а сейчас вот на недельку — дома побуду чуток, да на пару дней в Челябинск, с одногруппниками встретиться должны.

— Чего ты по автобусам будешь скакать, садись, довезу. Поезд когда?

— Да через два с половиной часа.

— Тем более, время есть, посидим в кафешке, пообщаемся. Я так рад тебя видеть!

— Взаимно, Николаич!

Варвара работала на одном предприятии с Николаичем Ищенко не так долго, но бывает так у людей — вспыхивает взаимная человеческая симпатия, без какого-либо сексуального подтекста. У них сразу получился контакт, оба искренне уважали друг друга, а жена Ищенко только посмеивалась, когда видела их вместе:

— Ребята, у вас симпатия где-то на уровне подсознания, Варь, не мечись попусту! Я знаю, что мой толстый Ищенко тебя как мужик… э-э-э… для интима не привлекает, тебе ж все стройненьких подавай.

Видела она несколько раз Вариного «подруга», не впечатлилась, пояснив, что её аппетитный и мягкий Серега лучше.

Неспешно поехали за автобусом, улица была однополосная, обогнать не представлялось возможности. Как-то резко потемнело, Ищенко чертыхнулся:

— Видимость совсем никакая, зад автобуса еле видно, а едем-то в пяти метрах, сейчас ещё и поворот дурацкий. О, что я говорил!

На повороте раскорячилась большая фура, автобус замер на остановке, пережидая, а из-за Ищенко резво выскочил крутой «Мицубиси» и рванул по обочине, объезжая застрявшую машину.

— Вот, и мы за крутыми поедем, — Ищенко потихоньку тронулся за ними. — Да что ж так темно-то?

Внезапно стало совсем-совсем темно, вокруг был только темный, какой-то вязкий туман.

— Придется подождать! — Николаич выключил двигатель, а на них с Варей навалилась громадная тяжесть. Николаич как-то шумно вздохнул и отключился, а Варвара слабеющим сознанием отметила, что становится легче дышать, и тоже отключилась.

Сколько она была в таком состоянии, может, несколько минут или часов, так и не поняла. Очнувшись, увидела — рядом свесив голову на грудь как-то рывками дышал Ищенко.

— Блин, мы же на перекрестке застря… ли. Ни фига себе, прикол???

Их машина стояла на небольшой полянке в лесу!!! Варя зажмурилась и потрясла головой, опять посмотрела — нет, лес никуда не делся, явно весенний, на деревьях едва-едва проклюнулись листочки. Она решила выйти, открыла дверь и еле вылезла из машины. Огляделась и присвистнула, на поляне, правее их девятки неподвижно застыла обогнавшая их крутая иномарка, ещё правее была, та ещё картина… Кем-то обрезанная половина фуры с товаром, державшаяся на задних колесах, а в месте разреза лежавшая на земле, и съехавшие как по горке товары валялись беспорядочной грудой.

— Ох, как болит голова! — она распахнула все дверцы в машине, заметив, что Николаич перестал рвано вдыхать.

На дрожащих ногах пошла к крутой машине, решив тоже распахнуть дверцы, похоже, в машины воздух какой-то ядовитый попал. Порадовалась, что дверцы были не на блокировке, открыла их, услышала какой-то шум и обернулась-за половинкой фуры оказалась ещё одна машина, старенький жигуленок, из которой молодой парнишка вытаскивал мужика постарше.

Варя побрела к ним.

— Уфф! — парнишка наконец-то вытащил мужика и, прислонив того к березке, посмотрел на Варю:

— Да, знатно нас закрутило, где это мы интересно оказались? Фу, как мутит, о, вон водичка вывалилась, я ща.

Парнишка принес две бутылки воды, одну протянул Варе:

— Пейте, может, полегчает!

Вода и впрямь помогла — стало намного легче, тошнота проходила. У березы зашевелился, застонав, мужик. — Ща, дядь Вань, помогу!

Напоили дядь Ваню, пошли к машинам, в Мицубиси охал и пытался выбраться водитель. Молодой мужик оказался здоровенным и могутным, и силенок Вари и парнишки, Костика, явно не хватало, Варя подсунула к губам мужчины бутылку с водой:

— Пей, станет легче, мы вот немного отошли!

Тот, не открывая глаз, сначала едва-едва, а потом с жадностью стал пить воду. Посидел минут пять, а открыв глаза, ошеломленно огляделся… И полилась из него славная, русская, всеми от мала до велика знаемая, матерная речь. Костик заслушался, а Варя тронула мужика за руку:

— Ты угомонись, у нас вон ещё сколько мужиков без сознания, давай, тормоши хозяина своего. Варя пошла к Ищенко, он тоже начинал шевелиться — напоила и его. Очухавшийся дядь Ваня занялся пассажиром, сидевшим на заднем сиденье «Мицубиси», а водила тормошил босса.

Часа через полтора все пришли в себя — бледные, охающие, с дикой головной болью, собрались возле полуфуры и пытались понять, где они и кто так лихо, по ниточке сумел разрезать фургон.

Здоровенный водитель-Игорь вдруг захохотал:

— Во, сейчас водила там мечется. Пол фуры кто-то свистнул.

Его босс — немногословный мужчина лет сорока, Сергей Алексеевич, сказал:

— Время к вечеру, надо определиться с ночлегом, ночи пока не жаркие. Посмотрим, что там еще есть, может, какие-то тряпки, на наше счастье имеются. Давайте, хоть немного разберем, чтобы знать, от чего плясать.

— Да, плакали мои новые джинсы и коры, вот, блин, невезуха! — в сердцах воскликнул Игорь.

— Дядь Вань, ты бы сходил, огляделся. Может, что и поймешь?

Костик пояснил всем:

— Дядь Ваня командиром разведроты был в Чечне.

— Ну тогда ему и карты в руки!

Мужики дружно взялись за разборку товаров, Варя аккуратно складывала их под разлапистой елкой: отдельно — еду, химию всякую, моющие — отдельно, благо, все было уложено на палеты — деревянные поддоны. Тщательно заматывала продукты пленкой, муравьи-то никуда не делись. Разборка подходила к концу — под елкой становилось тесновато, мука, сахарный песок, соль, крупы, макароны, всякие чипсы сухарики, фасоль в банках, какие-то рыбные консервы, три мешка картошки и морковь в пакете, почему-то отдельно от всего упакованного товара, под второй елкой салфетки, моющие средства, гели, кремы, шампунь, всякие средства от тараканов и прочие так нужные в повседневной жизни предметы, а в лесу как бы и ни к чему.

Народ не унывал, Игорь выразил общее мнение:

— Завтра по утру разберемся, поедем домой, куда нас бы не забросило, доедем. Во будет ржака, Сергей Алексеич, у нас экстрим получился. — И вдруг заорал: — О, вот она, зараза, йес!!

На последнем замотанном пленкой палете в больших коробках оказались мужские куртки и простенькие спортивные штаны, но как обрадовались все! Мужики, смеясь, перемерили все, выбирая каждый по себе куртки и штаны:

— Нашим братьям меньшим, китаезам спасибо, хоть кривенько сшито, но тепло! — Игорю с трудом нашлась куртка на его богатырские плечи, он не стал её застегивать, — все равно, теплее, чем в рубашке.

Мужики дружно оборжали Варю, которая, пыхтя, подворачивала длинные рукава.

— Смейтесь, смейтесь, а у меня пальтишко получилось, вот. — Она полезла в карман своей сумки и, вытащив тонкий ремешок, подпоясалась, показала всем язык: — Беее!

— Варвара, не обижайтесь, что мы смеемся, это, скорее всего, отходняк от потрясения.

— Да я все понимаю, и, ребятки, раз уж мы оказались здесь, и неизвестно, что впереди, может, нам пару дней придется из этого леса выбираться, давайте на «ты» перейдем.

Игорь тут же поддержал:

— А так намного лучше, легче и проще!! Алексеич, Вы… ты как, не против?

— Здесь-да!

— О вот и Иван, с разведки вернулся. Чё скажешь?.

Иван как-то грустно улыбнулся:

— Ничего конкретного, везде лес. И ни одного следа присутствия человека. Одно точно — это средняя полоса, но леса — или Мещера, которые далеко тянутся, или знаменитые Брянские. Может, я и ошибаюсь, может Подмосковье, только вот сомнения у меня, уж больно девственно чистый лес — нигде ни единого пакета от чипсов, ни пачек от сигарет, ни пластиковых бутылок.

Мужики приуныли, потом заспорили, а Иван полез в багажник «Жигуленка», повозился там среди каких-то железяк и вытащил помятый, закопченный котелок.

— Варя, если честно, жрать хочется — нестерпимо, может, что-то сваришь?

— Да, только на вас, проглотов, два раза придется варить.

— А откуда ты знаешь, что мы проглоты? Я вон на салатах сижу, худею, — хитренько посмеиваясь, спросил Ищенко.

Варя мысленно отметила, что её друган порозовел — у мужика частенько скакало давление, к тому же среди всех остальных мужчин, он оказался самым старшим, и она естественно переживала за него, тяжко он приходил в себя, ох, тяжко.

— Николаич, а то у меня своих мужиков нет, чай, аж три было. Сыны, особенно перед армией, это ваще страсть была — каждые три часа у плиты стояла.

— У меня вот, рыбка есть, карасики, я на озерке посидел с утра… хотел дома ущицу заварганить, да вот, не свезло, как говорит, младшенький.

И все удрученно притихли, подумав, как сейчас сходят с ума их близкие, наверняка ищут и плачут. Телефоны, бывшие у всех без исключения, не ловили связь, позвонить или СМС отправить не было возможности.

Тяжело вздохнув, Варя начала готовить, Иван — вот, что значит, бывалый человек, нашел неподалеку былинки дикого чеснока, какую-то травку-приправку, и поплыл на вечерней поляной запах рыбный.

Поев, мужики опять начали спорить, прикидывать, куда их занесло и как побыстрее выбраться и рвануть домой. Попили травяного чаю, и начали укладываться, как сказал Сергей — решили, чтобы не путаться Ищенко звать Николаичем, а Мошкова просто — Сергей.

— Надо переспать с этой проблемой, да и утро вечера всегда мудренее!!

Игорь, Ищенко и Иван, и Толя — молчаливый такой товарищ, нарубили маленьким топориком, (у Ивана в багажнике был — хозяйственный, однако, мужик) еловых лап, наложили их повыше и улеглись, Сергей и Костик, и Варя соответственно — в машинах.

А в Березовке, как немного обдуло и начали подсыхать дороги, собрались Гриня с Василем к своему любимому Волчку и деду Лешу. Особенно волновался Василь, с неделю как потеплело, он написал на маленьком кусочке картона:

— Волчок? Леш? — и каждый день показывал её Ефимовне и Стеше.

Ефимовна пошла до коменданта, взяла у него давно заготовленную стараниями Лешего и подписанную Фридрихом Краузе и шефом местного гестапо, Кляйнмихелем бумагу, разрешающую братьям беспрепятственно проходить через все посты.

Кляйнмихель ещё и посмеялся:

— Эти киндеры, что, твои протеже?

— Нет, помнишь охоту на кабана?

— Как такое забудешь, азарт, адреналин — чисто мужское занятие, а какой там егерь, богатырь.

— Так эти киндеры его крестники.

— Ну, тогда конечно.

И брели неспешно по дороге два худеньких, замурзанных пацаненка. На каждом посту их останавливали, Гриня доставал заветную бумагу, проверяющие относились по-разному: кто-то смеялся, говоря, что они важные птицы, раз сам шеф гестапо им выдал такое разрешение, кто-то начинал звонить, уточняя, правда ли, а на последнем посту пожилой немец как-то жалостливо долго глядел на них. Пробормотал что-то себе под нос, отправил молодого, настырного солдата, бывшего вместе с ним в будку — как раз резко зазвенел телефон, а сам, отойдя к шлагбауму и встав так, чтобы его не видно было из окна, сунул Грине завернутую в промасленную бумагу какую-то еду. «Ферфлюхт криг!! Шнеллер, киндер!»

Гринька, уже прилично понимавший немецкий язык — сказалось общение с Гансом, который все также приходил до Стьеша, автоматически перевел:

— Проклятье, война… а-а-а, проклятая война. Спасибо, дяденька.

Еда мгновенно исчезла у него за пазухой. Все ближе подступал лес, а Василь начал подкашливать, пришлось отскочить в глубокую лужу, когда из-за поворота выехала большая колонна машин, и отойти было совсем некуда, топкое место — вот и подпростыл ребенок в худых чоботах.

Уже к вечеру Гринька почуял неладное — Василь еле шел, спотыкался, на щеках появились яркие красные пятна. Дотронувшись до него Гринька сообразил, что младшой простудился и заболел.

— Василь, мы шчас это, — он посадил братика на сухой пенек, а сам захлопотал.

Под большой раскидистой елкой, на прошлогодней опавшей хвое устроил лежку, затащил туда братика и крепко-крепко обняв его, шепнул в ухо:

— Спи, младшой. Выздоравливай! Всю ночь Грине было жарко от Василя, а ранним утром, когда Гриня попытался его растормошить, он не реагировал. Гриня обнимал его, пытался кричать ему в ухо — бесполезно, и стало понятно, что до Леша они не дойдут, сил нести Василя у Грини не хватит, заплакал неунывающий Крутов, Никодимов по уличному. А потом он уже просто скулил, как потерявшийся щенок.

Иван рано утром, едва рассвело, опять пошел по лесу, надеясь по росе увидеть чьи-то следы. Ничего, только распевались, радуясь появившемуся солнышку, птицы, да резко выскочил из под ног и рванул вперед зайчишка. Иван по привычке сделал круг и внезапно ему почудился скулеж. Он прислушался… нет, не показалось, где-то скулил щенок? Волчонок?

Иван осторожно пошел на звук, не по наслышке зная, что может сделать мать-волчица, если тронуть её детеныша. И подходя ближе понял — плачет, а вернее, скулит ребенок.

Осторожно подойдя к елке, увидел двух пацанят, замурзанных, одетых в какое-то рваное тряпье. — Ох, ты! Один явно больной, не напугать бы! Варя? Точно! — Иван рванул бегом, по прямой тут было совсем недалеко.

Влетев на поляну, увидел Варю хлопочущую у небольшого костерка разведенного ранней пташкой — Толиком.

— Варя, — едва переводя дыхание, сказал Иван, — давай бегом, я найденышей нашел, маленьких, оборванных, один явно температурит, а второй уже даже не ревет, скулит! Я побоялся его испугать, а ты женщина!

Варя вскинулась:

— Толь, доваривай! Пошли скорее!!

Гриня уже охрип скулить, из горла вырывались лишь хрипящие звуки, и внезапно, нижнюю ветку их убежища кто-то приподнял, и послышался женский голос:

— Это кто здесь так жалобно плачет? Ой, мальчики, а я думала волчонок. Что ты, маленький, плачешь так горько? Давай-ка вылазь ко мне, а я твоего… братика, да? Братика возьму.

Тетенька, одетая как-то не местному, в какую-то странную одежду, ловко залезла под елку, взяла на руки Василя и охнув:

— Маленький, да ты весь горишь! — шумнула кому-то.

— Иван, принимай малыша, осторожнее, он без сознания!

Гриня, всхлипывая, вылез из под елки и, на миг ослепнув от яркого солнца, проморгавшись, опять удивился. Мужик, хороший такой на вид, осторожно держал Василя, а тетка, вылезшая из под елки, опять удивила: на ней были темно-синие штаны с карманами на заду и чудная куртка. Гриня насторожился — в штанах он до этого видел только немку, которая работала в Радневе в комендатуре и тоже носила штаны, только другие, галихфешные. Мужик же был одет в какую-то пятнистую одёжу, стоял возле куста, и виделось только его лицо.

— А вы хто? Немцы?

— С чего ты взял? — удивился мужик.

Его перебила тетка:

— Вань, у ребенка явно за сорок, давай бегом на поляну!

Ваня рванул трусцой, а тетка, взяв Гриньку за руку, потащила его следом:

— Давай, малыш, постарайся дойти, тут недалеко — братика надо спасать!

Гринька едва поспевал за ней — ослаб от слез и не ел со вчерашнего дня.

Тетка сбавила шаг, видя, что мальчишка еле плетется, потом присела на корточки:

— Давай на спину, держись крепче!

Гринька совсем удивился — немка явно бы его не понесла. Уцепился за её шею, и тетка быстро-быстро пошла вперед.

Навстречу ей широкими шагами торопился… такой огромный мужик, Гриня таких только у кино и видал.

Тетка остановилась, шумно дыша, а этот здоровый, в секунду снял Гриньку с её спины и держа на руках как маленького, пошагал на какую-то поляну. Поляна была небольшая, но чем-то заставленная, Гриня пока не разглядел, он увидел, что его Василя раздевают, и начал вырываться из рук здорового:

— Вы чаго? Ён же болявый!

— Тихо, шпендель, тихо, не видишь, его уксусом обтирают, чтобы температуру сбить? Давай-ка лучше умойся, а то ты на чертенка похож.

— Сам ты, чертяка! — буркнул Гриня.

Тетка меж тем укутала его Василя в какую-то громадную куртку, братика взял на руки этот Иван, а она полезла у сумку и бормоча себе под нос странные слова, «антибиотик точно есть», начала рыться в каких-то коробочках, че-то нашла, радостно потерла руки, достала какую-то круглую пуговку. Тут же начала её мять, налила в чудную кружку воды и кое как раскрыв Василю рот, приговаривая:

— Давай, маленький, глотай! — осторожно вливала ему в рот воду с чем-то.

— А вы яго не отравитя?

— Ня бойсь! — засмеялся здоровый, — чего у тебя такой чудной говор, где так говорят-то?

— У нас завсягда усе так кажуть.

— Где это у вас?

— У Бярезовке, у Радневе, да и у Бряньске тожа.

Здоровый присвистнул:

— Слышь, Алексеич? У Бряньске? Знаменитый «суровый Брянский лес», ты Вань угадал. Пошли, малой умываться, а потом кормить тебя будем!

Он налил на руки Гриньке какой-то дюжеть вкусно пахнущей жидкости, плеснул воды из чудной, никогда до этого не виденной пацаном бутылки — у него на руках оказалось как бы мыло.

— Во-во, отмывай свои грязнючие лапки, а то цыпки так и будут! Теперь мосю мой, смотри, чтоб в глаза не попало!

Дал вытереться какой-то диковинной мягкой тряпочкой… «фибр» чего-то, и потащил его к остальным мужикам, сидящим возля… и вот тут Гриня разинул рот.

Мужики сидели возля… машины??? Черная, сверкающая, непонятная…

Гриня попятился:

— Ты чё, мелочь? Никогда машину не видел?

— Такую-не… а вы точно не хрицы?

— Какие на… хрицы? Ты чё, такой лох, из какой-то глухой деревни чтоль, как Агафья Лыкова? — возмутился этот здоровый.

— Подожди, Игорь, не оглушай пацана! — Сказал тот, которого назвали Алексеич.

— Тебя как зовут? — спросил он.

— Гриня, а малого — Василь.

— А нас… — он назвал всех по имени, чудно, имена у всех были русские, а одеты все равно не по нашему.

— А скажи-ка, Гриня, где ты живешь, и какое сегодня число?

— Так эта, у Бярезовке живем, Орловской области, а число… — ребенок прикинул, — так, мы пошли чатвертага… ага, — он загнул пальцы. — А число седня сядьмое мая.

— Так, а год какой? — как-то уж очень напряженно спросил мужик Алексееич.

— Як якой? — удивился Гринька. — Тыща девятьсот сорок втарый!

— Как… ка… какой? — поперхнулся здоровый этот Игорь.

— Сорок втарый! — опять повторил Гринька.

Казалось, все онемели… смотрели на Гриньку и молчали.

Первым заговорил, самый полный мужик:

— Вот это да! Сорок второй, самый хреновый год!

Мужики как-то разом загомонили, самый молчаливый, Толик, растерянно сказал:

— А послезавтра — День Победы.

Гринька ничего не понял, когда все разом стали вспоминать победу какую-то…

— Попааали! Ни х… чего себе, заявка! — ошарашенно проговорил Игорь. — А ты ничего не попутал, Гринь?

— Игорь, ты что, не видишь, как одеты ребятишки, какие они худющие?

— Гриня, давай-ка поедим, а потом уже поговорим.

— Варюш, ты как?

— Я при малыше, пока нельзя его одного оставлять!! — тетка Варя так и сидела прислонившись спиной к другой машине, серого цвета, и держала на руках закутанного в какую-то одежду Василя.

— Раз сорок второй, наш антибиотик будет для него ударной дозой, думаю, к вечеру ребенок очнется и температура спадет!

А Гринька ел, нет, не так, он жрал!

Дяденька толстый, Николаич, жалостливо гладил его по отросшим волосам и тяжело вздыхал.

— Гринь, мы тебе немного погодя ещё дадим поесть, сейчас много нельзя — живот сильно болеть начнет.

— Дяденьки, а Василь мой… — его голос дрогнул, — точно у живых останется? — делая ударение на Е, спросил ребенок.

— Не боись! Иди сюда. — Игорь похлопал по коленке. — Садись, будем разговоры вести. Эх, в баньку бы тебя, да отмыть как следует.

— Ага, а хрицы будуть цепляться, шчас як ты грязный, оне и не глядять на нас, вшей боятся. Энтого, как яго… а, — тифу.

Гриня рассказывал их нехитрую жизнь этим странным русским, которые простому удивлялись, вон как Ванька Лисов, ну тому пять годов и есть, а энти узрослые жа… Кагда сказал про мамку, притихли, долго молчали, а потом опять спрашивали: про отступление наших, про полицаев, про старого Краузе — который ничё мужик, а вот его засохший Фридрих — гад противный, про деда Ефима, про Бунчука, которого дед Леший по мордасам лупил за них с Василем…

И вот тут-то не выдержал Игорь, как он матерился!! Гринька в жисть такого не слыхал, он в восторге повернувшись всем корпусом к Игорю, взирал на него, опять открыв рот!

— Игорь, угомонись!

Гриня ешче чаго-сь им говорил, чувствуя, что засыпает.

— Разморило пацана, ты его вон на сиденье положи! — услышал он сквозь сон.

Гриня спал на чем-то мягком, было ему тепло и снился батька, который говорил:

— Сынок, як вы там без мяне?

А Гриня по-взрослому докладывал яму:

— Усе ничаго, бать, только за тябе боимся!

А мужики сидели, задумавшись, ошарашенные случившимся.

— Николаич, ты еще не родился тогда?

— Нет, у меня батя только в июне сорок второго на фронт ушел, восемнадцать исполнилось, а я родился через двенадцать лет — последышек у родителей. Пока только мать в невестах числится.

.

— А моего только в конце сорок третьего призовут, по отцу у меня — надо же так совпасть — брянские корни. — задумчиво сказала Варя.

— Моя бабуля у немцев до прихода наших работала. В этом вот, сорок втором и угнали. Мамку мою оттуда привезла, я фактически наполовину немец, мамку ещё там соседский парнишка, что был с бабулей вместе был угнан, на себя записал — немцы-то с недочеловеками как бы не должны были связываться. А тут хозяйский сын на неё запал, вот и подсуетился хозяин. Бабуля не любила вспоминать, морщилась всегда, только перед смертью матери рассказала, что фактически она никакая не Бутова, а Мирау — Мария Иогановна, блин. Так что я сейчас, здесь — фольксдойче, мать русская, отец — немчура, — вступил в разговор Толик.

— А у меня бабулин брат неженатый, уже без вести пропал. Вот в две третьем прислали бумагу, подняли его возле знаменитого Мясного Бора. Ездили мы с ней туда, на Девятое мая как раз. Зрелище, я вам скажу не для слабонервных, сам войны хлебанул, но там… сорок пять гробов и только три с именами, у одного медальон, у другого котелок, у нашего на ложке алюминиевой фамилия выцарапана была и с инициалами, дата рождения и город, вот и нашли. Я думал, бабуля не переживет, а она, наоборот, аж просветлела вся, поисковиков всех перецеловала, за брата нашедшегося благодарила. Дома добавили к родителям на кладбище его портрет — она земли немного взяла оттуда и всем сказала, что вернулся наш Ванька домой. Да, лихое и тяжкое время было, — это уже Иван.

— Мужики, завтра с утра надо машины маскировать, самолетики-то только фашистские летают здесь, наши ой как далеко. А не ровен час — одна бомба и нам каюк, — ещё добавил самый, как оказалось, опытный из них — Иван.

— Вань, ты в каком звании-то дембельнулся? — влез Игорь.

— Капитан!

— Ну, значит, и тут быть тебе капитаном.

— Игорь, я точно знаю, что короткая стрижка была у солдат Красной армии, немцы по стрижке определяли и арестовывали, сразу, рус зольдатен. — Вспомнила Варя прочитанное из книг.

— Пусть сначала найдут, а если что, мы себе стрижку подпортим, выстрижешь, вон, своими маникюрными ножничками мне клоками, и получится, как после тифа.

— Ага, только личико у тебя и хфигура, как раз тифозные, — сказал Сергей.

— У меня дед пока ещё воюет, а батя в ремесленном на станочника учится, четырнадцать всего исполнится. А дед, уже в сорок пятом в Германии…

— Да, на самом деле, наверное по всему СССРу бывшему не найдешь ни одной семьи, где бы не было погибших, раненых, пропавших, — очень серьезно сказал Игорь, — у меня вот бабуленция — медсестрой с сорок третьего, мужиков на себе таскала, надорвалась вся, как батю сумела родить, до сих пор удивляется. А была деваха крупная, я, похоже, в неё уродился, родаки-то у меня оба среднего роста.

— Так, — подвел итог воспоминаниям Николаич, — с утра маскируем все, что можно, а потом будем думать, как и где искать или партизан, или местных нормальных.

Варя, когда уже совсем стемнело, позвала Ивана:

— Вань, помоги мне малыша переодеть, пропотел весь, и теперь не горячий.

В этих же китайских куртках затесался тючок с какими-то детскими костюмами, там, в 2013 на них бы и не глянули, а сейчас Варя безумно радовалась, что есть во что переодеть ребятенка.

Когда его переодевали, ребенок открыл глаза, и в свете фонарика его огромные голубые глаза поразили Варю:

— Какой же ты Василь, ты же маленький василек.

Ночь прошла спокойно, только Иван спал, что называется, в пол уха, в пол глаза.

Утром, вставшие пораньше мужики, негромко переговариваясь, прикинули, как и куда лучше спрятать машины — на их счастье поблизости росли несколько разлапистых елей, вот туда и загнали машины, стараясь потщательнее замести следы. Колея в недавно вылезшей траве обещала быстро зарасти, а вот что делать с половинкой фуры?..

Варя приготовила легкий супчик для Василька, а для мужиков запекла картошку и попросила Игоря ножом открыть консервы — котелок был занят.

Проснувшийся Гринька суетился возле мужиков, подсказывая им и частенько очень дельно.

— И откуда ты, шпендель, только все знаешь? — ворчал Игорь.

— У нас дед Никодим усе умееть, от я и приглядывался. Батька як уходил, вялел быть за старшого. Я и ня думал, што и деда ня будеть, от и осталось мяне быть за старшого, пока батька воюеть. Вон, Ефимовна усех трех сынов потяряла, два на ахвицеров выучились, а Пашка добровольцем. Эх…!!

Варя увидела, что маленький Василек проснулся и недоуменно смотрит вокруг:

— Гриня, иди, Василек проснулся, тебя не увидит — испугается, незнакомые кругом.

Братец тут же рванул к младшому, на ходу засовывая в карман какие-то болтики-гайки.

— Василь, як ты мяне напугал, я весь обревелся, хорошо, добрые люди попалися. Они хорошие, наши, ня бойсь, а тетька Варя тябе спасала. Якиесь ликарства давала. Айда знакомиться!

— Здравствуй, Василек! Ох, какие у тебя глаза красивые, чисто цветочек василек в поле, знаешь такой? — Василь кивнул. — Вот и хорошо, малыш, мы сейчас с тобой немого поедим, много пока нельзя.

— Гриня, давай, знакомь нас с братиком! — прогромыхал Игорь.

Василь сначала испуганно дернулся, потом как-то светло улыбнулся, а у взрослых защемило в груди. — Да… кино смотреть и вживую такое увидеть… — негромко сказал Николаич.

Гриня важно и торжественно знакомил Василя с мужиками, малыш подавал свою худенькую ручку каждому и мужики осторожно пожимали её.

Варя посадила его к себе на колени и начала кормить ребенка с ложки, приговаривая:

— А мы потихоньку, помаленьку и весь супчик съедим, Грине не оставим.

Василек замотал головой.

— Оставить?

Тот кивнул.

— Значит, оставим.

Приговаривая, Варя совсем не обратила внимания, что мужики как-то враз замерли, а Гриня шебуршался в недалеких кустах.

— Варя, замри! — негромко сказал Иван.

Варя вскинула голову и ложка выпала у неё из рук, прямо передней сидел и скалился громадный… нет, не пес, точно, волчищще. Она испуганно вздоргнула и покрепче обняла ребенка.

А Василек заворочался и ужом вывернувшись из её захвата, шагнул к волку. Варя зажала рукой рот… Василек же в три шага добрался до волка, крепко обнял его и начал целовать волчью морду.

— Боже! Что сейчас будет???

А волк, вдруг привстав, повалил мальчика на землю и стал тщательно вылизывать, как-то по доброму порыкивая.

Мужики и Варя, все так же не шевелились, а от кустов завопил Гриня:

— Волчок!! Волчинька!

Волчок, перестав облизывать Василька, молнией метнулся к Гриньке, и процедура облизывания повторилась, только в этот раз Гринька вопил во все горло и старался обхватить волчью шею.

— Вы чаго, мужики, испугалися? Эт же наш Волчок, он, знаетя, який? Дюжеть добрый!

— Да уж, такую «собачку» и назвать доброй! — буркнул Игорь, хотел подойти к Варе, когда от кустов раздался какой-то гудящий голос:

— Стоять! — и щелкнул взведенный курок.

А Гриня, вывернувшись из под волка и отпихнув его:

— Иди к Василю!! — закричал: — Дед Леш, это наши, настоящия!! Не вздумай стрелять, они Василя спасли!! Деда, выходи, они хорошия!!

!! — Ты уверен, Гринь? — загудело из леса.

— Деда Леш, они Василя вылечили, ён вчора совсем умирал!

Мужики стояли, кто где, не двигаясь, Варя держала Василька на коленях, а из-за дерева как-то внезапно нарисовался… чистый леший.

Могутный мужичище, немного ниже Игоря, но весь такой кряжистый, заросший по самые глаза какой-то сивой бородищей с винтовкой наизготове, он неспешно вышел на поляну.

— Сразу говорю, вся поляна под прицелом. Убежать не получится.

— А никто и не собирался бежать, — негромко сказал Иван.

— А ты кто таков, шустрый?

— Капитан Российской армии в отставке — Иван Шелестов!

— Ишь ты, капитан, а чего не в армии? Погоди… ты сказал, Российской, а не Красной?

— Именно — Российской!

— Странно… а ты? — он кивнул на Игоря.

— Водитель в фирме «Олимп».

— Как водитель? Такой здоровяк, война идет, а он — водитель… — Ну так это у вас здесь война. А у нас, почитай, сколько уже… — он подсчитал в уме, — шестьдесят восемь лет, как закончилась.

— Это где это — у вас?

— В России.

— Какая Россия? У нас тут СССР!

— СССР почил уже… сколько, Алексеич?

— Двадцать два года, — ответил тот.

— Вы что белены объелись? Странные какие-то все, одеты черт-те во что, вы не шпионы ли?

Николаич вздохнул:

— Похоже, нам очень долгий и трудный разговор предстоит, давайте-ка присядем.

— Хмм, ладно, но учтите, вы все…

— Да вижу я вашего стрелка, плохо маскируется — за версту видать, — ухмыльнулся Иван.

— Ишь ты, прыткий какой, капитан, опыт имеешь??

— Да, боевые действия в Чечне.

Леший пробормотал:

— Вы меня совсем запутали! — сел возле Вари, протянул руки Васильку и бережно обнял его:

— Ты чего Василь, болел?

Тот кивнул, доверчиво прижавшись к нему.

— А во что это ты одет? — Леший уставился на красующуюся на груди у ребенка аппликацию человека-паука. Василь указал на Варю.

— Она тебя так одела? Чудно, — он пощупал материю, — как-то странно…

Василь развел его руки и полез к волку, тот покорно лег, подождал когда ребенок уляжется на спине и потихоньку пошел по поляне.

— Ну, поясняйте, кто вы и откуда?

— Как к Вам обращаться?

— Леший меня все зовут, — прогудел он. — А нас… — все назвались, — скажите своим, пусть не дергаются. Мы в машинах документы возьмем, вон у тех елок они.

Леший не поленился, пошел с мужиками, а увидев «Мицубиси», удивленно замер.

— Это что за чудо? — Он ошарашенно потрогал её. — Я такого и не видывал??

— Еще не скоро такая и появится, — пояснил Сергей Алексееич, — в начале двухтысячных только и начнется производство.

— Таак, ещё непонятнее!! — Посмотрел на две другие машины, покачал головой. — Пошли, поясните, что все это значит??

Ему подали паспорта, он открыл первый — оказался Варин — и попросту завис. Неверяще прочитал, задумался, долго-долго молчал. Опять посмотрел в паспорт и удивленно уставился на неё:

— Здесь написано, что Вы родились в одна тысяча девятьсот пятьдесят восьмом году?

— Да, все так.

— Но, сейчас же сорок второй — ещё шестнадцать лет… — Он начал смотреть остальные паспорта, бормоча при этом, — пятьдесят четвертый, шестьдесят девятый, семьдесят второй, семьдесят четвертый и восемьдесят пятый… Вы? Да нет, не может быть!!

Народ из будущего, имевший представление по фильмам, в которых чего только не случалось и переживший уже первый шок, наблюдал неподдельное изумление и неверие у этого только что сурового, ничему, казалось, не умевшему удивляться, мужичины.

— Ничего не понимаю, ничегошеньки… Панас, хади сюды! — гаркнул он на весь лес. Минуты через две на поляну вышел высокий, худощавый молодой человек, тоже с бородой и какими-то встопорщенными волосами. Настороженно глядя на всех, подошел к Лешему, тот молчком протянул ему паспорта:

— Смотри-ка, я ничего не понял, вернее, понял, но поверить никак не могу!!

Теперь уже этот Панас завис надолго. На поляне все молчали, только заливисто смеялся Гринька и порыкивал Волчок.

— Делаа… получается вы из, как яго…

— Будущего, мы из 2013 года, а завтра у нас великий праздник — День Победы!! — дополнил Иван.

— Да ты што? — встрепенулся Леший. — Значит, сломали гаду хребет? Когда же?

— Не скоро ещё, в сорок пятом, но сломали, да!! До Берлина дошли, всю Европу почти освободили, там союзнички в сорок четвертом зашевелились, а то бы и до ла-Манша дошли.

Леший истово перекрестился:

— Жива, жива Рассея-матушка.

— А чё ей сделается? — хмыкнул Игорь, — нас как говорится, трахают, а мы крепчаем! Непредсказуемая нация — пьем по-черному, материмся, а попробуй, тронь, — он вытянул кулачище, — зубы выбьем!!

— Мужики, вы не врете? — как-то жалобно спросил Панас. — Не могу поверить!!

— Поверь, мил человек! — Николаич посмотрел на них и спросил, — небось голодные, давайте, мы вас накормим и за встречу, по чуть-чуть, коньяка бутылка завалялась вот в машине.

Леший крякнул:

— Похоже, и впрямь наши!! Немец, он гад — кредитный, никогда от широты души выпить просто так не предложит!

&nbs Выпили понемногу, поели пищу будущего, и мужики дружно стали думать, что делать с половинкой от фуры, тем более, Леший сказал, что над лесом частенько кружит «рама». -Эх, сейчас бы сюда гранатомет с подствольником, низколетящие самолеты и вертушки только так подбить можно, — вздохнул Иван.

Леший прогудел:

— Надеюсь, армия у нас что надо?

— Сейчас дельный мужик стал министром обороны, перемены уже видны, а было… разлюли-малина. Долгий это разговор, за почти семьдесят лет ох и много изменилось, после войны разруха была — в девяностых не лучше, зато на барабане лихо президент наш умел. — Сплюнул всегда уравновешенный Алексееич.

Походив вокруг половинки, Леший подумал, постучал по железу и сказал:

— Надо разобрать бы, да вот стучать топором на весь лес…

— Зачем стучать, у нас есть инструменты с собой — раскрутим, разрежем, ты только скажи, куда все это спрятать.

Мужики облепили половинку как муравьи, и, негромко переговариваясь, начали раскручивать, распиливать ножовками по металлу, которых оказалось аж две, быстро оттаскивали распиленные части, пока под те же елки.

Вскоре Леший собирался перевезти на лошади все в недальний овраг, где имелись подмытые выемки и болотистое дно:

— Ни одна собака туда не полезет, кроме разве Волчка! Что я хочу сказать? Вам сказочно повезло, вы попали в хорошее, скажем, место. Километрах в трех-четырех начинается болото, считается непроходимым, и на этой стороне, кроме меня, да вон деда ихнего, никто и не бывал.

— Не, дед Леш, меня дед сюда водил, перед тем как потеряться, я почему сюда и пошел с Василем, хотел быстрея. А Василь, вишь, заболел, от я испугался, думал, усё, каюк яму.

— Волчок бы вас нашел, только вот Василя долго выхаживать бы пришлось. Ты думаешь, чего я здесь оказался? Волчок со вчерашнего дня с ума сходил, волновался, а вечером меня за штанину тащить начал, ну куда по-темному то, утром и двинулись с Панасом за Волчком, он, вишь, как вас чует. — Ага, ешчё и Пашку Ефимовны, увсягда находил, куды б ён не схоронился.

Гриня, посчитав разговор законченным, убег к Василю и Волчку, а Леший сказал:

— Ну что, мужики, будем перебираться ко мне, на дальнюю заимку? Там у меня два служивых живут, одного бы точно не довезли до своих отступающие, а второго, младшего лейтенанта, командира батареи, деды наши сначала за убитого посчитали. А он вот выжил, правда, слаб ещё, но живой. Вот им точно не надо знать, что вы оттуда — мало ли, диверсионный какой отряд заблукал у лясу, — на местном наречии выразился Леший. — Не, они ребятки надежные, но время лихое, не ровен час… С их ли слабым пока здоровьем попадать в лапы к Кляйнмихелю, жуткие ведь дела там творятся. Да и война закончится, а особисты-то останутся, так ли? Великий вождь народов-то сколько ещё проживет?

— До пятьдесят третьего.

— Тем более, человек слаб, поделятся вот так с кем, а кто и донесет, ведь в психушку всех упекут или под 58-ю, КаэР подведут. А там разговор один: Ершиссен!

— Что такое КаэР? — спросил Игорь.

— Историю надо было читать, а не боевики-ужастики смотреть, по этой статье лихо расстреливали, особенно в тридцать седьмом. В шестьдесят первом только признали перегибы. А сколько ни за понюх отсидели? Не знаю, правда или байка народная, но вот подотрешься ты в коммуналке газеткой с портретом товарища Сталина, а ушлый соседушка донесет, и вперед… лет на десять, если повезет. А то ещё каким-нибудь шпиёном для солидности объявят и все… — это уже Варя добавила.

— А ты, Варь, похоже, много читала?

— Почему читала? Я и сейчас книжный алкоголик, только вот про войну мало кто теперь пишет. В старых-то книгах всегда «ведущая роль партии» выпячена, нельзя было без этого.

— А что? — изумился Леший. — Сейчас и коммунистов нет?

— Есть, да только они на третьих-четвертых ролях, не гегемон уже, ща Единороссы у руля, партий всяких много.

— И что, Генсек позволяет?

— У нас сейчас Президент, нет Генсеков и Политбюро тоже.

— Ух, ты, не доживу я до этих времен, а жаль.

— Больше скажу, — добавила Варя, — в двухтысячном году, точно, были канонизированы и объявлены святыми Николай Второй с семьей.

— Да ты что? Царя-батюшку оболганного — и в святые? — ахнул Леший. — Не врешь?

— Нет, сейчас они… как это? А, страстотерпцы, и Николай считается не Кровавым, а Кротким.

— Истинно так, — широко перекрестился Леший, — подтверждаю, истинно кротким был наш царь-батюшка, что его и погубило.

— А ты, дед, откуда знаешь? — вылез Игорь.

— Служивым я был до конца семнадцатого года, Лейб-Гвардии Гренадерского полка штабс-капитан! — говоря это, Леший как-то враз подтянулся и стал выше, куда только делась его старость.

— Ух ты! Вот и наши деды на Девятое мая такими орлами идут, залюбуешься. — Николаич кивнул сам себе. — А в войну ведь опять стали гвардейские дивизии? Варь, ну-ка, скажи?

— В сорок втором уже гвардия была точно, самые отличившиеся в боях дивизии, а к концу войны чуть ли не все армии были гвардейскими.

— Да, чую я, информации я узнаю… через край.

— Дед, а Панас твой, он как? Не протреплется, молодой ведь.

— Я в него верю, парнишка много чего видевший и с детства умеющий молчать, кремень.

— А мальчишки?

— Василь у нас пока молчит, наверное, до Самуила — если останется живым наш старый доктор, или какое потрясение опять, тьфу-тьфу, не случится. А Гринька — это Никодимушка, друг мой старинный, у этого никогда не поймешь, где правда, а где привирает. Вот Родя — батька ихний, тот мужик прямой, сдается мне, и Василь такой же будет в него. Гринька же… «тут ничаго путняга не добьёсси», да и кто поверит полуголодному пацану? Посчитают за его фантазии.

Нагрузившись как мулы, пошли в «вотчину» Лешего. Дойдя до болота, пошли гуськом, шаг в шаг за Лешим, тяжелее всех идти было Игорю, его приличный вес доставлял немало проблем, он постоянно сквозь зубы чертыхался и проваливался почти по колено.

— Блин, плакали мои новенькие ботинки.

— Я тебе лапоточки сплету, — прогудел Леший. — Так, тут постойте. А то ребятишки напряглись, я пойду их обрадую.

Минут через десять Леший шумнул:

— Идите сюда!

Возле непроходимых зарослей какого-то кустарника, это сейчас — а летом, тем более разрастающегося, стояли двое молодых мужчин. Один пониже, худой, в чем душа держится, бледненький, а второй совсем ещё пацан, они настороженно и внимательно смотрели на подходящую компанию.

Ситуацию разрядил Игорь:

— Чё вы такие строгие, как не родные, давай знакомиться, меня Игорь зовут! — Он протянул свою лапищу и осторожно пожал руку худому.

Тот ответно пожав представился:

— Младший лейтенант Красной Армии Серебров… Иван.

Второй же кратко сказал:

— Матвей!

Варя тут же захлопотала:

— Ох, какая у меня теперь большая семья, котел нужен для супа.

— Есть, есть, котел — с царских времен ещё имеется. Матюш, ты Варе поможешь? — Да, конечно! — тут же отозвался Матвей.

Пока готовили, разговорились. Матвей остался без матери в двенадцать лет, она просто не вернулась с работы. Мальчишка как раз в это время гостил на каникулах у стародавнего друга отца — никогда не виданного Матвеем. Вот он-то и сумел отправить пацана аж в Архангельскую дальнюю деревню, где Матвей под чужой фамилией и жил, так и в армию пошел Ивановым, хотя по матери он — Селивёрстов, а по отцу и не знает.

— Если суждено живым остаться, то после войны, опять же, если жив тот стародавний друг отца, постараюсь все таки узнать все про свои корни.

— «И вот как сказать этому мальчику, что правду он если и узнает, то только в ох как далекие семи-восьмидесятые, а то и позже? Господи, сколько ещё таких вот Матвеюшек лягут в землю, пока до этого проклятого Берлина дойдут?» — Варя тяжело вздохнула.

— Варвара, извините, а Вы что, недавно болели?

— С чего ты взял?

— Да прическа у Вас… как бы это сказать… непривычная. Женщины до войны все больше с кудрями ходили, всякими валиками волосы закалывали, а у Вас, как у мальчишки.

— «Н-даа, вот так и прокалываются наши агенты в Европах-Америках на мелочах: то ложку в чашке оставят, то спички ломают… Слава Всевышнему, что я не из шпиёнов!» — подумала Варя, а вслух сказала:

— Да понимаешь, длинные волосы у женщины — это всегда проблема, особенно сейчас. Мыть, сушить, кудри завивать — тем более, да и скитаясь, можно и вшей приобрести, опять же за волосы никто ухватить не сможет, если что. Вот и упросила парикмахера перед этой… хмм… командировкой подстричь покороче.

— «Видел бы ты, мальчик, современные прически… когда девчонки стригутся ассиметрично, одна половина выбрита, а на другой волосы глаз закрывают, а ребята ходят чуть ли не с косами.»

— О, супец наш уварился, давай-ка на стол накрывать!

Матвей засмеялся:

— Вы прямо как в дворянском доме жили.

— Чего нет, того нет, не довелось! — посмеялась вместе с ним Варя.

Матвей и вездесущий Гринька шустро достали «люминиевые миски и ложки» накромсали чудного московского хлеба, Иван и Василек нарвали дикого чеснока и, усевшись, все дружно заработали ложками.

После такого сытного обеда Василек уснул прямо за столом, уткнувшись в теплый мех сидящего рядом Волчка. Мальчика перенесли на невысокий топчан, к нему тут же залез Волчок, а с другой стороны привалился Гринька:

— Ох, як я по тябе скучал, Волчинька! — бомотнул он, обнимая волка со своей стороны. Мальчишки посапывали, Леший отправил отдохнуть и своих мальчишек — слабы ещё после ранений-то.

А с остальными и Панасом сели думать думу, как быть и что делать.

— Значит так, мужики… и Варя, — начал говорить Панас, — Игоря в люди пускать нельзя — слишком уж заметный и его стрижка, сразу же привлечет внимание, тут же арестуют. Толик… вот с ним можно что-то придумать, фольксдойч… можно и например, в торговлю сунуться, ну не самому торговать, а, допустим, кой чего из вашего товара предлагать, правда, предварительно придется все почти пересыпать, нет пока таких красивых упаковок даже у фрицев.

Толик пробормотал:

— Я и торговля? Из проектировщика — в торгаши? Но выбирать не приходится…

— Николаича тоже в Радневе можно пристроить, ремонт какой производить — возраст-то не служивый, а что толстый, так может, у него водянка.

Николаич улыбнулся:

— Я, если суждено, вернусь стройным на здешних-то харчах, моя «водянка» быстро сойдет и без диет, жена не признает!

— Иван… не, Иван, тебе тоже нельзя, от тебя за версту несет военным.

— Погоди, Панас, — прогудел Леший, — а если к Краузе в имение, типа завхоза, он мужик мастеровой, скажем, списали из армии по здоровью, ведь не соврем?

— А проверят?

— Запрос пошлют? В Московскую область? Это здесь они ещё что-то могут, а туда им ходу нет, да и не в Берлине же мы. Немного подержим на своем подножном корме, волос вон седой у него проглядывает и бороду такую же пегую отпустит, годков пять и накинет.

— Сергей? Тут надо крепко думать, его трудно замаскировать под крестьянина, уж больно замашки у него… барские, что ли.

— Ну, раз барские — будем думать. А Варя?

— Про Варю, — опять прогудел Леший, — есть у меня одна задумка. Ты меня не труси, я помозгую.

— Костик… ну тебе тут с пацанами и быть, пока. А там посмотрим, может, в охрану на дорогу удастся пристроить, а так только на работу в рейх мгновенно «завербуют», это у них так называется. Ты кто будешь по профессии?

— Студент, второй курс, а специальность — дизайнер.

— Что такое дизайнер?

— Проектировщик, у меня вот ландшафтный дизайн, это проектирование парков, усадеб, высадка деревьев кустарников расчет планировки, чтобы усадьба выглядела без шероховатостей, ну, чтобы углы или какие-то некрасивые постройки замаскировывать деревьями, всякими лианами, много чего.

— Так, интересно, я подумаю, как Карлу такое преподнести… Ох, сколько проблем с вами, но зато интересно-то как, а то я тут в своем медвежьем углу зарос мохом. Карл-то мужик нормальный, вот Фридрих, тот, да, зануда и гаденыш редкий, чистая маман. Ну да я тоже не лыком шит, он зубы об меня обломает.

Костик и солдатики Лешего мгновенно нашли общий язык, только Костику приходилось придерживать язык, вот как объяснить ровеснику из сороковых про мобильники, компьютеры и прочие достижения науки и техники?

Гриня же безоговорочно и сразу отдал свое сердце Игорю, он хвостиком ходил за ним и чуть что, старался ткнуть его в бедро костлявым пальцем. — Шпендель! — перехватывал его мосластую руку Игорь, — ведь дождешься.

А когда уж очень доставал хватал его, поднимал над собой и слегка тряс. Гринька счастливо заливался, а из карманОв постоянно высыпались какие-то Гринины «богатства». Чего там только не было, Игорь как-то раз попробовал рассортировать, но быстро махнул рукой:

— На фига, скажи, тебе всякие обрывки веревочек, гвоздики, пробки?

— Пригодятся!

Иван же с первых дней дотошно расспрашивал Сереброва про первые дни войны, про всякие мелкие нюансы. Иван, который Серебров, его с легкой руки Игоря стали звать Иван-маленький, хмурился и нехотя отвечал. Больше всего угнетало всех отступающих отсутствие прикрытия с воздуха.

— Знаешь, к такому не привыкнешь, обидно, нет наших красных соколов… Вон, перед войной как парад, так наши самолеты, соколы-орлы… как пели-то: «От тайги до Британских морей Красная армия всех сильней!» Оказалось же… Так жутко, когда ты лежишь кверху воронкой, прикрыв голову руками и понимаешь, что ты полностью беззащитен, а эти суки… кто-нибудь из молодых не выдерживает вскакивает, бежит очумелый, а по нему очередями… Эх!! А страшнее всего в глаза женщин, детей и стариков смотреть, как вот объяснить, почему мы отступаем? Кто виноват, что ни патронов, ни горючего… Мне вот двадцать два, а внутри наверное семьдесят за этот почти год сравнялось. Ты не думай, я немного оклемаюсь и буду пробираться к нашим.

— Знаешь, Вань, — помолчав, проговорил Иван, — лучше ты партизан ищи, наши все равно вернутся. А с особистами проблем меньше будет, партизанил ты, и все вокруг подтвердят, а из окружения когда выходишь, сколько проверок, да и какой особист будет. Попадется скотина, и штрафбат, а там почти так же, голый энтузиазм-мат — ранили, значит снимается судимость, убили, тоже неплохо, домой напишут — пал смертью храбрых.

— Ты откуда знаешь?

Иван чуть не ляпнул, что в книгах и фильмах об этом много чего пишут и показывают, но вовремя прикусил язык.

— Да, встречался недавно вот с одним таким окруженцем, в госпитале.

А вечером тихонько спросил Варю про штрафбаты.

— Точно не помню, но летом сорок второго они были, в сорок первом точно нет.

— Значит, я поперек батьки в пекло полез, да ладно, будем надеяться, Ванюшка позабудет про даты. Вот ведь ситуация, вроде все свои, а постоянно себя окорачивать приходится, как бы лишнего не сказануть.

&nbs Варя с Николаичем отвели Лешего в сторонку:

— Извините, извини, Леший, но вот нам неприятно тебя так называть, кличка какая-то, может, человеческое имя скажешь?

Тот помолчал, что-то прикидывая, а потом махнул рукой:

— Да кому вы, пришлые, можете меня заложить, да и нет пока здесь ушлых ГПУ-НКВДешников, не наблюдается… Лавр Ефимович Лаврицкий я.

— Ух ты — круто Лавр Лаврицкий! — восхитилась Варя.

— У нас в семье испокон веков у мужчин два имени — Лавр и Ефим. Мне вот выпало Лавром уродиться. А сынок, видишь ли, Матвеем назван, не знал я того, что сын у меня в восемнадцатом народился! Помыслить не мог, а то б непременно Ефимушко был, ну да теперь поздно что-то менять.

— Значит так, завтра отметим Победу, — Леший опять истово перекрестился, — а десятого дойду я с мальцами в райцентр и до Березовки, посмотрю, что и как, да словечко нужное кой где оброню.

— Лавр, я вот подумала, у меня с собой прилично таблеток-мазей набрано, кой чего свои лекарства, кой чего купила для родственников — просили. У ребят в машинах есть обязательные медаптечки, лекарства более сильного действия, имей в виду, мало ли чего. А Ване Сереброву антибиотик немного надо попить, чтобы кашель его дикий прошел, ты уж как-то поясни, типа новая разработка медиков, пока засекреченная и только диверсионным отрядам и выдается.

Ох, Ефимыч, врать приходится как сивым меринам, и все пользы для, не запутаться бы, — вздохнул Ищенко.

— Варюш, а мазь у тебя какая-то заживляющая имеется? У Матвеюшки-то рана плохо затягивается, я все примочки делаю из трав, да как-то не очень…

— Да есть!

— Значит, я его в баньку, вчера протопленную отправлю, а потом ты его посмотри, а?

— В баньку мы, наверное, все не против, после вашего болота-то, да и пацанят погреть не мешает.

— Хорошо, малость подтопим.

— Леший! Хорош Варвару охмурять! — заорал Игорь. — Ты мне лапти обещал, в ботинках хлюпает!

— Матюш, там в дальнем ларе, достань-ка!

Матюша кивнул и с любопытствующим и сующим во все нос Гринькой мгновенно скрылся из виду, как пропал.

— Э, а где ребятишки?

— Да у меня тут землянок понаделано, чтобы чужой глаз не зацепился.

Ребята вынесли несколько пар настоящих, виденных только в книгах, фильмах и музеях, лаптей.

— Во, разбирайте. Кому какие подойдут, с вашими обувками, да по лесу… за месяц развалятся!

Пока подбирали лапоточки, Николаич вспомнил песню:

— Эх лапти, да лапти, да лапти мои! Лапти лыковые, вы не бойтесь — пляшитё. Тятька новые сплятеть!

Посмеялись, нагрелась банька, по-быстрому помылись, почаевничали.

Варя обработала гноящуюся рану Матвея, привязав ему мазь «Левомеколь», приговаривая при этом:

— У фр… у фашиста клятого боли, у союзничков поганых боли, а у Матвеюшки — заживи! — тот застенчиво улыбался, а у Вари сжималось сердце от его ран и худобы. Сунула Ване Сереброву желтую капсулу, велела проглотить и вскоре все разбрелись по лежанкам-землянкам.

Едва рассвело, Иван, который старший, разбудил Варю, спавшую с детишками:

— Варюш, ты просила разбудить!!

— Да-да, встаю!

Варя вышла на утреннюю зорьку, кругом стояла нереальная тишина, солнышко ещё только просыпалось и нехотя, как-то лениво, начинало подъем. На бледно-голубом небе чуть начинали розоветь темные, ночные облака, и в лесу робко пробовала голос первая пичужка. По траве и низам стволов деревьев стелился туман, все казалось замершим, но воздух был…

— Господи, и сейчас, в это время идет жуткая бойня! Эх, люди-человеки! — негромко сказала Варя.

— Варь, а сколько, так называемых, конфликтов, было после Великой Отечественной и будет ещё?

— Да уж!

Ваврвара пошла проверить тесто — ещё с вечера Леший показал ей свои запасы, и Варя сильно так удивилась, увидев какой-то глиняный горшок с закваской.

Леший пояснил, что он много лет делает закваску-дрожжи на шишках хмеля, ребятишкам ржаные лепешки выпекает. Варя подивилась, она где-то что-то слышала про хмель, но не думала, что такие дрожжи есть реально.

— Бабы наши в деревнях только ими и пользуются, — прогудел Леший.

И замесила она тесто на пирожки, не сильно-то и надеясь, что получится что-то путное, завернула квашню в какие-то тряпицы и оставила в теплой бане, наказав Ивану разбудить её пораньше. А сейчас удивленно смотрела на выпирающее из большого таза, хорошо подошедшее тесто.

— Надо же!!

Все еще сомневаясь, разделала тесто, и когда из небольшой избы, где была русская печка, пополз ароматный дух выпечки, мужики, потягиваясь и щурясь на вставшее уже солнышко, потянулись на запах. — Умываться, марафетиться и за стол. Гриня, не таскай пирожки, хватит всем. Лавр, твои дрожжи — это что-то, не ожидала!

А я, голубушка-Варварушка, ими ух сколь давно пользуюсь, сначала плохо получались, а потом, живучи в лесу-то, наловчился.

Мужики не заставили себя долго ждать, и вскоре все собрались за столом. Матвей и Ваня удивленно разглядывали богатый для них стол, а мужики из 2013 с грустью думали о том, как сегодня празднует и гуляет Россия.

И было по утру три тоста: ЗА ПОБЕДУ! За РОДИНУ! Третий же — за погибших.

А потом негромко, не сговариваясь, запели. Сначала: «Вставай, страна огромная!», потом «Катюшу», «Три танкиста», «Землянку», «Смуглянку» и под конец не выдержали — спели «День Победы».

Как слушали их местные… казалось, они не дышат. А на последней песне встали все. Гринька, мгновенно запомнивший припев, громче всех восторженно голосил:

— Этот День победы порохом пропах!!

Беззвучно пел и Василек, повторяли слова — День Победы! — Матвей и Ваня, а Лавр не скрывал слез.

— Ох и уважили, мужики! Одно скажу: силен русский дух!

И весь день мужики были задумчивыми, все в глубине души находились там, дома, со своими родными и близкими, и как никогда понимали, что вот этот День Победы дома у всех был не радостным. Наверняка сходили с ума от неизвестности родные, а они пока все живые-здоровые не могли послать весточку из сорок второго.

Леший неспешно собирал свой сидор, укладывал какие-то сушеные травки, завязанные в чистые тряпицы, семена, положил мешочек мелкой картошки Ефимовне на посадку. Гринька с Василем, Костик и Матвей притащили много дикого чеснока, промыли в бегущем неподалеку ручье, и Леший принялся заворачивать его в мятую оберточную бумагу.

— Че дурью маешься. Вон в пакет клади и все! — удивился Игорь.

Ты чего, умник? — возмутился Иван, — а как он там объяснит, что это такое и откуда, в лесу нашел? Это у нас все ближние леса загажены, можно все что угодно найти, а здесь если только оружие и то где-то неподалеку от шоссе, нет, скорее проселочных дорог.

— Ох, как тяжело за базаром следить! — пробурчал недовольный Игорь. — Трудно к такому привыкнуть, это мы ещё на самом деле удачно попали, а представь — вывалились бы где-то в городе или селе, кругом фашисты, и мы в отключке…

— И очнулись бы в гестапо. Это да! — вздохнул Николаич. — Мы с Варварой с нашим-то давлением уже бы там были, — он указал пальцем на небо. И удивленно произнес: — Э, а я третий день свои обязательные, «будь они неладны-наркомовские» таблетки от давления не пил, и вроде ничаго, как Гриня скажет.

— Точно, Николаич! Если суждено вернуться нам, жена тебя не узнает, скажет, вали отсюда, аферист. А у меня мамка-паникерша. Небось вся уже изрыдалась… Да и жениться вот собрался, — задумчиво произнес Игорь, — эх, невезуха. Что такое не везет?

— Не везет, это когда руки или ноги оторвало снарядом, или в плен, суки, раненого, — буркнул сидевший тут же Серебров, — остальное все, наоборот, хорошо, живой — значит, ещё этих гадов покрошу!

И увидев, как вскинулись Иван и Сергей, махнул рукой:

— Да не суетитесь вы! Понял я, что вы не отсюда — много чего в вас настораживает, вон одежда, вид у вас непривычный, вы такие… как бы это сказать… видно, что не хлебанули вы войны — не видели бомбежек и отступления. Слов много непонятных: мобила, комп, интернет, — с трудом произнес он незнакомое слово, — но вот после песен понял я, что вы наши, что ни на есть — русские, а откуда вы — не столь важно, лишь бы этих сук побольше уничтожить.

— А и верно, — прогудел Леший, — раз ты такой внимательный, чего уж скрывать, пока мы все в одной каше будем вариться. Матвейка тоже такой догадливый?

— Да, мы ещё вчера обратили с ним внимание на… — он задумался, подбирая подходящее слово, — необычность ихнюю. Но трудно представить вот, например, Игоря, засланным фашистами.

— Но, но, но, ты это не очень, я ведь не посмотрю, что ты худой и кашляешь, за такие слова и схлопотать можно! Моя бабуля Орденом Славы третьей степени награждена и медалью «За боевые заслуги», не считая там всяких юбилейных, за спасение раненых.

— А какие ещё награды давали нашим? — заинтересовался подошедший Матвей.

— Много чего, солдатам самые почетные — Ордена Славы трех степеней, ну, это как в царской армии был Георгиевский крест, медали: За Отвагу, За Боевые Заслуги, звездочка конечно, самая высшая — Герой Советского Союза, то есть. А у военачальников — там «Орден Победы» с брильянтами, ещё ордена Суврова, Кутузова, Нахимова, медали всякие: за оборону Москвы, Ленинграда, Киева — ещё города, потом за освобождение Праги, Будапешта, за взятие Берлина, за победу над Германией, а уже осенью сорок пятого японцы нарвались. Там совсем быстро их уделали, — добавил Иван-большой, — кстати, георгиевская ленточка сейчас у нас повсеместно, на день Победы — все стараются приколоть или прицепить на грудь.

— А мелких пацанов и девчушек в военную форму родаки одевают, прикольно, идет такой карапуз в гимнастерке, галифе и пилотке и цветочки дедам дарит.

— Что такое прикольно?

— Ну, смешно, любопытно.

— Вот, таких словечках и засыплешься ты, Игорек, — проворчал Сергей.

— А меня туда не пустють, рожей не вышел, блин. Эх, а я бы поглядел на этих вояк.

— Эти вояки пока что, на коне, пол Европы под ними, а у нас ещё Сталинград впереди, — проговорила Варя.

— А что Царицын-Сталинград? — заинтересовался Леший.

— Если совсем коротко, то все лето наши будут отступать, допятятся до Сталинграда, а там упрутся, город разрушен будет до основания, Волга будет гореть от горючего, но к концу года начнут гады получать по зубам, итальяшек под орех разделают наши, к новому году вся шестая армия под командованием Паулюса, вроде, фельдмаршал он? Да, точно, — попадет в окружение, в январе сорок третьего сдастся в плен, и в Германии будет трехдневный траур. И станет эта Сталинградская битва началом конца фашистов, потихоньку-помаленьку начнут наши зубы им выбивать, летом, в июле будет Курская битва, вот там окончательно станет ясно, что будет им… — Варя замялась, подбирая слова. — Большой трындец! — дополнил Игорь.

Леший, Ваня-младший, Матвей и пацанята слушали их, затаив дыхание, как какую-то чудесную сказку…

— Господи, дожить бы до сорок пятого, до Победы! — Как-то торжественно сказал Леший. — Вот я-кадровый офицер царской армии, много чего видевший в эту дурацкую революцию, волею судьбы оставшийся здесь, не уехавший в эмиграцию, хотя была возможность, живущий здесь под неусыпным надзором гпу-шников, сильно не любящий коммуняк, и как нормальный русский человек, мечтающий сейчас только об одном, чтобы как можно больше уничтожить этих завоевателей, третий рейх или как там ещё! Сидели бы в своем Дойчлянде, сколько горя и крови на их совести… Слушаю вас, и душа распрямляется, опять повторюсь — велик русский народ! Неважно, кто ты по национальности: грек, татарин, калмык, казах, самоед, осетин — все мы Русские, и нет такой силы, способной сломать нас! Ещё Федор Тютчев больше семидесяти лет назад сказал: «Умом Россию не понять! Аршином общим не измерить! У ней особенная стать, в Россию можно только верить!»

Утром ушел Леший с ребятишками, а оставшиеся мужики сноровисто стали обустраиваться: рубили отмеченные ещё с осени хозяйственным Лешим погибшие деревья, аккуратно обрубали сучки, укладывали в штабеля стволы и стволики-работа кипела. Ивана-маленького, как слабого, определили Варе в помощь, а он и рад был помочь женщине, которая дала ему одну чудную таблетку — капсулой называется, и мучивший его всю зиму жуткий кашель заметно ослаб. Варя улыбнулась радостно, сказав, что пара-тройка этих капсул поставит его на ноги.

А Леший с ребятишками, надевшими сверху на необычные костюмчики свое рванье, неспешно шагали в Раднево. Леший переносил через большие лужи своих пострелят, частенько присаживался отдохнуть, видя как упрямый Василь идет из последних сил, но на руки к нему категорически отказывается. На постах их долго не задерживали. Почти все немцы знали, что этот громогласный Берг-манн (Человек — гора) люччий фройнд герра Краузе и его сына, а страшный Кляйнмихель его уважительно величает — Гроссёгер.

Вот и добрались до Раднево часам к пяти. Оставив ребятишек возле пустынного в этот час базара, мальчишки присели на пустой прилавок и нахохлились, как два воробья, а Леший пообещав, что он быстро, пошел доложить Кляйнмихелю, что для охоты все готово, «„чтоб Вы, гады утопли в болоте!“» А из стоящего неподалеку дома районного полицая и стародавнего знакомца вывалился пьяный и злой Бунчук.

Ему сегодня сделали серьезное внушение и предупреждение за бардак в его деревне — два дня назад заявился к отцу Фридрих Краузе и кто знает, что ему понадобилось у полицаев, но зайдя туда, он увидел, как сказал бы Игорь — «картину маслом». Из пяти полицаев находившихся там, включая и Бунчука, три не могли даже головы поднять, а Викешка все же сумел встать, качаясь. Правда, сразу же улетел в угол от кулака Фридриха. Тот не стал орать, брезгливо вытер свою перчатку о занавеску, серую от грязи, впрочем. И указав на самого трезвого полицая, трусливо вжавшего голову в плечи, произнес: — Через день — этого в управу.

И вломили Бунчуку знатно, а поскольку ему сказать было нечего, он молчал, зверея про себя, что его такого услужливого не ценят совсем, а он сколько уже сделал для новой власти: список коммуняк и комсомольцев ещё до их прихода заранее написал — не его вина, что многие из этого списка успели смыться. Выследил и доложил лично Кляйнмихелю про жену Решты — зам главы коммуняк. Хотя выслеживать и нечего было, донес сосед, что она осталась у друзей. И что с того, что бабенка лежала не вставая? Муж-враг, вот и отвечай. Были на его совести две семьи местных полуевреев, мстил Бунчук всем, кто хоть как-то был виноват в том, что когда-то он из успешного непмана превратился в бандита-бродягу-уголовника. Жалел, ох как жалел он, что не сумел насладиться местью своему заклятому врагу — Никодиму Крутову. Жила в глубине его души мыслишка, что жив гад-Никодимушка, уж больно изворотлив был мужичонка. Вот и нажрался с горя мутной вонючей самогонки у знакомого ещё по тем временам, теперь тоже полицая, Перхова Мотьки. Злоба кипела в нем и рвалась наружу… а тут такое везенье — сидит паршивец этот, чистый Никодимка, на базаре, а вокруг никого, и взыграло ретивое…

Широким щагами, пошатываясь, он попер к ребятишкам.

Гринька, увидев его сжался:

— Василь, беги до комендатуры, может, Леш выйдеть уже.

Василь бочком соскочил и побежал к комендатуре. Там у входа жестами стал показывать, чтобы вызвали большого человека, но часовой не понимая его, только отмахивался и отгонял. И тут открылась дверь и на крыльцо вышли два немца — одного Василь запомнил хорошо — он не стал толкать его в большую лужу, а жестом велел Гриньке забрать и подождал, пока они уйдут с дороги.

Василь умоляюще сложил руки на груди и стал смотреть на этого немца. Немец равнодушно глянул на него, потом как-то замер на секунду и внимательно всмотрелся в умоляющие глаза ребенка.

— Вас ист лос? — спросил он.

Василь дрожащей рукой показал на рынок, где Бунчук, взяв Гриньку за шкирку, громко орал и уже замахнулся. — Руди, шнеллер!

Герберт фон Виллов узнал мальчишку, вернее, его необычные глаза. А когда тот указал в сторону пустынного рынка, где какой-то полицай начал лупить худенького киндера…

— Руди, шенллер!

Фон Виллов быстро зашагал туда. Одно дело, когда мужики разбираются, а тут мелкий киндер и здоровый менш.

Герберт дотронулся до плеча мужика, обычно, едва завидев офицера, эти унтерменши вытягивались в струнку и подобострастно кланялись. А этот… резко сбросив его руку, опять замахнулся на киндера, говоря какие-то странные слова:

— Никодимово отродье!!

Фон Виллов, теперь уже со всей силы рванул этого полицая на себя и, развернув, с удовольствием впечатал в его красную, жирную, воняющую перегаром рожу кулак. Тот, выпустив пацана, отлетел к прилавку, и заревев быком, вскочил:

— Хальт!! — возле его ног прогремела автоматная очередь. Тот остановился и только тут увидев на кого он пытался броситься, упал на колени, прямо в лужу.

От комендатуры на звуки автоматной очереди бежали патрульные и семимильными шагами несся какой-то огромный мужик. Опередив патрульных, он в секунду, взглянув на сжавшегося, плачущего Гриньку, все понял и, не останавливаясь, с разбегу пнул ногой полицаю в лицо… Тот, взыв, упал рожей в лужу.

— Утоплю, сволочь, в этой луже!

— Найн! — раздался за его спиной голос Кляйнмихеля, который, перед этим разговаривая о предстоящей охоте, дошел с Лешим почти до выхода, и теперь тоже подошел сюда. — Найн! Дизе… — он проговорил по-немецки длинную фразу.

— Ну если так, то ладно, а то я его сам, голыми руками удавлю.

— Найн! — подоспевший переводчик перевел для Бунчука:

— За нападение на офицера Германской армии, неповиновение властям будет смертная казнь.

Так и стоявший на четвереньках в луже Бунчук, пополз было к Герберту:

— Я не хотел, не узнал… — пытаясь поцеловать сапог, но кто ж ему позволит. Патрульный брезгливо повел автоматом:

— Штейн ауф! Шнеллер!

А через два дня, на площади, возле комендатуры, согнанные под дулами автоматов, местные жители наблюдали радостную для многих картину.

Избитый, с лицом, превращенным кем-то в кровавую лепешку, на помосте стоял… Бунчук-кровопийца, предатель и гад. Переводчик четко выделяя слова произнес:

— За нападение на офицера Германской армии бывший полицейский Бунчук приговаривается к смертной казни через повешение.

Как рыдал упавший на колени Бунчук, как он полз по помосту к немцам, умоляя помиловать его.

Кляйнмихель, поморщившись, махнул рукой, и Бунчука, извивающего и орущего, все-таки вздернули.

— Странно, — заметил Кляйнмихель, — эти коммунисты, партизанен-фанатики, умирают, я бы сказал, достойно, а вот такие… отбросы, мерзость!

Угрюмая толпа начала расходиться. И похоже, не было в ней ни одного человека, кроме притихших полицаев, кто бы пожалел Бунчука. Собаке — собачья смерть!

А Леший в первые же минуты, когда Бунчука повели в гестапо, низко поклонился фон Виллову и произнес на хорошем немецком:

— Искренне благодарю, герр майор! Вы спасли моего, пусть неродного, но моего внука. Премного благодарен, буду рад видеть Вас с герром майором Кляйнмихелем на охоте! Я теперь Ваш покорный слуга!

— Слуг мне не надо, а про охоту, я подумаю! — как всегда сухо, ответил Герберт.

— А скажи-ка мне, Фридрих, с чего бы это сухарь фон Виллов полез за грязных киндеров заступаться? — в тот же вечер за рюмкой шнапса поинтересовался недоверяющий, наверное, самому себе, шеф гестапо.

— О, это родом из нашего детства, — вертя в руках опустевшую рюмку, задумчиво ответил Фридрих. — Мы же из России приехали, когда Паулю было только восемь, а он, не имея рядом немецких сверстников, очень смешно говорил на дойч. Вот местные мальчишки уже там, в Дойчлянде, его постоянно дразнили, а Пауль не терпел издевательств и лез в драку. Я уже в гимназию ходил и не всегда был дома. Так вот, Паулю доставалось, и частенько он приходил с синяками, разбитым носом, но не отступал, примерно как сейчас в своих исследованиях, никогда не отступает. Ну а тогда неподалеку, в пустующем по соседству доме, поселились небогатые, да почти совсем бедные дядя с племянником, дядя хватался за любую работу, а племянник… худой, жилистый мальчишка, сразу же дал отпор всем местным, что попытались было его отлупить. Драться, надо сказать, он умел, даже мне, помнится, прилетело. Так не знаю уж почему он взял Пауля под свою защиту, пару раз крепко отлупил зачинщиков, и отведавшие его костлявых кулаков — отстали. Это и был, как ты понимаешь, Герби. Меня он тоже отлупил из-за Пауля. К слову сказать, именно из-за Герби мы с Паулем и стали заниматься боксом и всякими видами борьбы. Пауль, чтобы уметь сдавать сдачи, а я… — Фрицци засмеялся, — я горел желанием… как-нибудь отлупить Герби..

— И как?

— А никак. Этот худой, кажется, засушенный мужчина, очень редко когда получал в драках, больше от него, и никогда, с детства не терпит, когда мелких обижают более сильные. Уверен, если бы киндеры меж собой разбирались, он бы равнодушно прошел мимо, а здесь здоровый мужик и полудохлый киндер, вот Герби и вмешался.

— Ты знаешь, я даже рад, что так вышло, уж очень много жалоб было на этого Бун… тчу… ка было. Вот и твой фатер обмолвился, что у него пропало уже пять овечек. Местные, сам знаешь, на такое не пойдут, а мне тут нашептала одна птичка на ушко, что следы идут к этому… Пришлось бы долго и муторно разбираться, искать спрятанные или уничтоженные улики, а так, раз — и готово. Так что эти пьянчуги теперь будут всего бояться, да и орднунг обеспечен. Прозит!

А Герберт вертел в руках записку дяди Конрада, что лежала в посылке, переданной с надежным человеком: пара бутылок коньяка, две коробки отличных сигар, три банки кофе, большая плитка шоколада и небольшая записка. Дядя писал, что все в порядке, сообщал немудреные новости из имения: Мири полностью оправилась от болезни, насажала столько, что боится не справиться с большим урожаем, делает заготовки, и она и дядя очень скучают по нему и переживают, пусть он бережется от заразных русских болезней, что они его ждут. Лошадки принесли приплод, только вот у собаки, ощенившейся совсем недавно остался только один щенок, но злой и кусачий, вырастет в хорошего пса, уже заметно, про наконец-то пришедшую в Фатерлянд настоящую весну. Передавал поклон от Пауля, виделись недавно.

А Герберт переводил — был у них с дядей освоен иносказательный язык, понятный только им двоим. Мири оправилась от болезни — расследование по поводу гибели невесты полностью завершено, все в порядке. Богатый урожай — много раненых и убитых на восточном фронте, беречься от русских болезней — завязли и надолго в России, один щенок — это взяли нового конюха, которому можно доверять. Поклон от Пауля — остерегаться его старшего братца и дружка Кляйнмихеля. Полицаи в Березовке притихли, никому не хотелось повторить судьбу Бунчука, тот по пьянке всегда хвалился, что у него связи большие, и чихал он на всяких Краузе.

Еремец, постоянно пытавшийся подгадить Бунчуку, теперь назначенный старшим у Бярезовке, всерьез задумался — а не поспешил ли он тогда, осенью? В сентябре, глядя на бесконечный поток беженцев и отступающей армии казалось, что вот еще немного и сгинут ненавистные Советы. А Советы не только не сгинули, а ещё и отогнали немцев от Москвы. И никому не признаваясь в этом, Еремец тысячу раз перекрестился, что их лес знаменитый был далековато, и эти партизаны, объявившиеся сразу же после прихода немцев, у них не появляются.

Сколько уже случаев было — и взрывали, и расстреливали попавшихся полицаев, вон совсем недавно, сожгли живьем старосту в Михнево, вместе с полицаями, отмечавшими день рождения старосты у него на дому, никто и не выскочил.

Хитрый, изворотливый, никогда не выпячивающийся при Советах, Еремец начал бояться и всеми силами пытался как-то извернуться, но, похоже, сейчас было только два выхода: или продолжать верно и преданно служить, или будет ершиссен. Да и жена, поначалу ходившая по деревне, задрав нос, понемногу начала забывать про гонор, все больше сидела дома, общаясь только с женами других полицаев и сплетницей Агашкой.

Еремец зашел было на огонек к деду Ефиму, поговорить за жизнь, но дед охал и кряхтел на печке, ныл, что «усе кости болять, не иначе, як помрёть ускоре». Гущев в зиму замерз спьяну, а Шлепень только огрызался и бурчал себе под нос.

— Иди ты, Еремец, самому тошнее тошного, ты у своёй хате живеш, а у мяне батькова хата уся в разоре.

Шлепень, недавно будучи в Радневе, встретил свою стародавнюю подружку-Милку. Она, жеманничая и хихикая, шла по центральной улице уцепившись за руку якогось приезжего фрица и на Шлепеня, довоенную свою любовь, даже не взглянула — «як яго и нету навовсе. От и верь бабам, посля всяго,» — сплюнул тогда Шлепень и пошел, чертыхаясь про себя.

Хотел было, по старой памяти, приударить за Стешкой, куда там… Стешка, не стесняясь в выражениях напомнила, где она яго видала, да ешчё и фриц этот-повар Зоммеровский, постоянно показывал ему кулак, говоря:

— Стьеша ист майн швистер, нихт, не трогат!

И чё перся через всю страну сюда, жил бы да жил в Красноярском крае, и бабенка ласковая имелась, нет, захотелось посчитаться с обидчиками, а где они те обидчики??

Кто удрал, кто на фронте, дотянись вот до них, а вымещать, как Бунчук, злобу на заморенных Родькиных пацанах… противно, да ещё и Ефимовна, которая в бытность его учеником, всегда Шлепеня отличала — хвалила за хорошую память и соображение.

И мрачнел все больше Шлепень-Слепень, понимая, что сам себя загнал в такую… А когда дошла до них весть, что скоро начнут менять их, какую-то часть, у кого нет женок, отправят куда-то на Украину, ближе к Польше, а тех головорезов — сюда (наслышан был Шлепень о массовых расстрелах, проболтался по пьяной лавочке вечно молчавший Шкуро — и фамилия-то подходящая какая! — который и начинал служить у полицаях, как раз у тех мястах), совсем стал неразговорчивым Шлепень. В пьянках участвовал, но мало пил и говорил, больше слушал, мотая, так сказать, себе на ус. И решился про себя, на разговор с Лешим, ждал, ой как ждал он его появления.

Карл Краузе тоже ждал Лавра и поговорить, и решить некоторые проблемы.

Леший же не спеша сходил в церквушку, истово перекрестился и помолился у иконы Заступницы земли Русской — Казанской Божией Матери, послушал пение батюшки и, шикнув на мельтешащую у него перед глазами Агашку, пошел на выход.

Теперь уже Агашка крестилась ему вослед.

— От ума отставил, Лешай! — испуганно пробормотала она.

— А нечаго под ноги людям кидаться и усе унюхивать! Защитник твой у Радневе на пятле висить, угомонилася бы тожа! — шумнул дед Ефим.

— А я чаго? — отскочила от него Агашка.

— От и иди у хату! Люди молитвы возносють, а ёна мешаеть усем. Скажи, батюшка, что с Господом надоть у тишине гаворить?

— Истинно так!

Агашка попятилась и незаметно выскочила из церкви.

— От, воздух сразу посвяжее стал!

Леший пошел к Крутовым, Ефимовна уже усадила мальчишек за уроки, а сама суетилась у печки.

— Проходи, гость дорогой и желанный, картоплю вот только запекла, малость осталОся на еду-то. Гриня гаворить — Василь сильно болел?

— Да, ноги промочил, в луже долго стоял, пока эти проезжали, колонная целая, но Господь милостив — вылечили. У меня перед самой войной-то высокие гости охотились, один горлом маялся, кашлял сильно ну и порошки какие-то пару штук принял — все прошло, а пяток мне оставил, вот и пригодились. Я-то лечусь всегда по старинке — баня и стакан настойки — утром встаю как новенький, дитю этого не дашь.

— Знаешь, Леш, а ведь мальчонка-то, если наши придуть и мы живы останемся, ох и далеко пойдеть по ученой части, головастый! Только вот сейчас-то молчать, може и лучшее-да и всяго годов-то восемь, а потом…

— Ну наши придут — подлечим, может, и жив старый наш курилка — Самуил, а у него опыт-то огромнейший, найдет способ.

— Да, если жив!

— А вот верю я, что жив он сейчас и штопает солдатиков, таланту-то врачебного — великого. В России матушке при царях-императорах земские врачи-то все умели, а Самуил старой закваски.

— Дожить бы только до наших-то, посмотреть на них, родимых, вздохнуть свободно вот, не оглядываясь и по улице пройтись не пригибая головы.

— А ты верь, Марья, верь, придут наши, ох и наподдадут они фрицам. Сама знаешь, мы долго запрягаем, но уж если запрягли… За нами ещё Урал и Сибирь, севера — жилы небось из себя тянут кто там, получат они свое, кто с мечом к нам — тот и… не умеем по другому-то!

— Леш, я чаго хочу сказать-то, помнишь Ядзю Казимировну?

— Ну, кто ж такую женщину не помнит — это ж на усю округу первая красавица, а при НЭПе сколько богатеев её добивалися, а так ведь никто и не знает чей Казик сын у неё, умеет секреты хранить красавица-полька.

Марья улыбнулась:

— Знаю я чей ён сынок, да не об этом речь — еле ходить Ядзя-то, боится, что совсем свалится. Просила помочь найтить ей женшчину, чтобы приглядывала за нею. Стеша бы подошла, да разве Краузе отпустить? Можа у тябе есть кто на примете? Ядзя-то мало кому доверяет, а и правильно!

Леший сделал вид, что задумался, а сам в душе ликовал — Варю пристроить получится к хорошей женщине, надежной. С аусвайсом он уже надумал как быть, «ай да Марья, сама того не подозревая, здорово помогла Лешу».

— Навещу-ка я сам Ядзю, думаю, смогу ей помочь.

— А и славно будеть.

— Стешку ждать тогда не буду, скажи — вскоре опять появлюсь!

Леший потопал в Раднево, сходя с дороги через канаву на край опушки, при звуке едущих машин. Так грязь не долетала до него. Иной водитель, увидев идущего человека, нарочно прибавлял скорости, обрызгать посильнее и вдоволь посмеяться над русским…

— Уроды! — мрачно думал Леш, глядя на этих лихачей.

Вынырнувшая из-за поворота легковая машина с танкеткой в сопровождении резко притормозила. Выглянувший шеф гестапо пролаял:

— Господин егер, битте!

Леший, не раздумывая, полез в машину.

— Данке, герр майор!

Немного поговорили — Кляйнмихель наслаждался разговором с этим, таким дремучим на вид, но весьма умным русским, который не заискивал, а держался с достоинством. Вот что значит настоящий русский, — он знал, что у Леша имеется вполне приличное звание офицера царской армии и высшее военное образование. Вот и сейчас, он хитро прищурившись спросил:

— Варум, герр офицер царской армии не идет служить новой власти??

— Увольте, герр майор, одичал я в лесах-то своих за столько лет-то, да и не интересны мне людишки, вот лес — другое дело. Он и поит, и кормит, зверушки, они намного благодарнее и благороднее людей. Я уж с лесом-то сросся, такой же вон дуб, корнями на большую глубину ушедший, — он кивнул на несколько больших дубов, росших в небольшом отдалении от березняка. — Я уже в силу возраста и подзабыл многое, так что не обессудьте — нет.

— Я так и знал, гут. Что с охотой??

— Да надо малость подождать, зверь после зимы-то исхудалый, пусть немного поднаберет в весе. С месяц-полтора, а там все и устрою.

Гут! — немец поинтересовался, где его высадить в Раднево.

— Так возле комендатуры и выйду, мне там недалече, навещу свою старую подругу. Заболела, сказывают, сильно.

И видя, что фашистина хочет поинтересоваться, кто же эта подруга — сам сказал:

— Полячка тут у нас живет — Ядзя, ох и красотка была в свое время, но разборчивая.

— Ах, зо? Эта женщин — актрис местный?

— Ну, я бы сказал, по-другому, руководитель местного драмкружка. Какие постановки они ставили, в наш местный Дом культуры аж из самого Орла приезжали на спектакли, да… звали её в область, а она ни в какую.

— Гут!

Немец, казалось, потерял к нему всякий интерес. У комендатуры Леш вышел, поблагодарил Кляйнмихеля и не спеша и не оглядываясь, пошел к Ядзе.

Как обрадовалась ему Ядвига Казимировна Сталецкая.

— Лавруша! Ты пришел меня специально навестить? — мягко произнося букву «Л» спросила Ядзя.

— Да, моя стародавняя боевая подруга, я вот тебе немного ягод сушеных, медку каплю принес, давай-ка, как в старые добрые времена, почаевничаем?

И долго сидели Леш с Ядзей, наслаждаясь и чаем, и разговором.

— Что ж ты вздумала болеть-то, ведь Казика надо дождаться?

— Ох, дождусь ли, они, вон, пол-Европы на колени поставили…

— Сравнила, гнилая Европа и мы, азиаты, немытая Россия. Как славнейший наш полководец, Александр свет Васильевич, Суворов говаривал-то, напомнить?

Ядзя улыбнулась:

— Помню, помню…

— Я тебе больше скажу, Ядзинька, — Леш понизил голос, — был у меня незадолго перед войной беглый один человек, медиум ли, предсказатель, не столь важно, он уже почти и не дышал, Волчок его учуял, ну я и подобрал, Божья ведь душа.

— Ох, Лавр, мало тебе было науки с Бунчуком?

— Не по-Божески это, проходить мимо сильно нуждающегося, беспомощного… Так вот, выходил я его, а он перед тем, как уйти, и предсказал тогда… Как сейчас помню: глаза какие-то странные стали и голос изменился:

— Вижу, — говорит, — горе и слезы, много крови прольется на нашей многострадальной земле, но все превозмогнет народ наш и победит красный петух! Война грядет страшная, но соберется с силами народ, и получат вороги, что заслужили, и закончится война в логове ихнем.

Я тогда и не поверил сильно-то, мало ли, блаженненьким каким стал, после всего пережитого, год-то был тридцать девятый… А ещё сказал, он так: первые два года будет очень трудно, а потом повернется вспять все, и пойдут доблестные воины вперед, на чужие земли, гнать супостата.

Леший смешал в кучу все: на самом деле он выходил чудом сумевшего сбежать молодого мужика, на самом деле он предсказывал скорую войну, много горя, что победа будет наша. А вот конкретных сроков не говорил, это Леший уже от своих необычных гостей узнал.

А Ядвига была проверенная-перепроверенная, любовь всей жизни его друга ещё по тем давним, дореволюционным временам, бесследно сгинувшего в гражданскую войну, так и не узнавшего, что у него родился сын, Казик — вылитый он.

Ядзя внимательно выслушала Леша, не сказала ни слова, но у неё внутри, как бы включили свет — она просто засветилась вся.

— Лавричек, ради этого стоит жить! Да и не такая уж я и немощная. Просто не могу я этим… спектакли ставить, пся крев!

Леший ещё долго и обстоятельно обговаривал с Ядзей все детали предстоящего появления в жизни Ядзи приживалки. И остался ночевать — надо же было подтвердить слова, сказанные Кляйнмихелю, что Ядзя его стародавняя подруга.

В лесу между тем кипела работа, а Ищенко после обеда вдруг как-то ни с чего захохотал, минут пять не мог успокоиться. Потом, вытирая слезы, сказал:

— Иван, у тебя все веревки собраны, найди, какая покрепче, для меня.

— Ты чего? — Вылупилась на него Варя.

— Николаич, ты вешаться что-ли надумал, — съехидничал Игорек.

— Не, Игорь, у нас впереди ещё много дел, надо тут немного нашим помочь, раз уж здесь оказались, а веревка мне нужна, — он опять загоготал, поднял свитер, и все увидели его джинсы стянутые между петельками для ремня кусочком проволочки. — Я сегодня в пылу работы их чуть не потерял, прикрутил вот проволокой. А к вечеру дошло — схуднул я. Это теперь я как в Галькиных штанах буду ходить.

— Каких галькиных? — не понял никто.

А Ищенко опять заржал и пояснил:

— Был у нас на работе водила один, Женька Синюков — Синяк звали проще, шебутной такой, юморист. Так вот, приходит на работу, а джинсы как-то сильно на заднице обвисли.

— Женьк, ты что-то так сильно похудел, глянь, штаны сваливаются.

— Да, бля, Галькины-жены, одел!

— Вот и я теперь в Галькиных штанах.

Тут Варвара молчком подняла свою тунику и опять ржали все — у этой джинсы были на веревочке.

— А я между прочим, стал себя бодрее чувствовать, — проговорил Толик. — Наверное, от того, что вот уже неделю на природе живу. Почти как в многодневном походе.

— Да, ещё бы фашистов в нем не было — совсем клёво бы было.

Все помрачнели, прекрасно осознавая, что попали знатно: вернутся или нет домой, назад, в свое время, об этом вслух никто не говорил, да и суждено ли им выжить — война-то настоящая, не киношная.

— Нас ждет огонь смертельный, но все ж бессилен он, — негромко пропела Варя.

И как-то дружно все подхватили:

— Сомненья прочь — уходит в ночь отдельный, десятый наш десантный батальон.

А уж последние строчки пели, неосознанно встав, как бы печатая слова:

— Когда-нибудь мы вспомним это, и не поверится самим… А нынче нам нужна Победа! Одна на всех, мы за ценой не постоим.

Помолчали…

— Мы конечно, не десантура, но тоже не пальцем деланные, у каждого есть или фронтовики или труженики тыла, они смогли дойти до Берлина, а мы, их продолжение, тоже как бы не должны быть гнилыми. — Серега, ещё неделю назад бывший крутым бизнесменом, привыкшим свысока смотреть на многих, заметно изменился и стал для них, попавших в сорок второй — просто Серегой — какие тут понты, когда попали в такой крутой замес. — И быть нам, ребятки — ДивО.

Эт чё за диво? — тут же спросил Игорь.

— Диверсионный отряд, это здесь у Лешего ребята знают про нас, а случись встреча с партизанами? Рассказать что из двухтысячных — тут же сумасшедшими объявят и к стенке, во избежание… А так — заброшенный в глубокий пока ещё тыл диверсионный отряд. Цель — разведка в глубоком тылу, ну, там, настроения населения, этих фрицев, выискивание, скажем, слабых мест в их орднунге. Это для партизанского начальства. А для простых людей — разведчики и всё. Давайте, раз пошел такой разговор, сразу и определимся, что и как говорить не своим. Свои пока у нас вот они трое, да ребятишки, с остальными только ни о чем, ну да мы все взрослые, понимаем, что к чему. Тем более мы-то знаем, что было дальше. Шагать нашим ещё до сорок пятого, не перешагать, пока вот задом пятиться будем до осени…

Раздался какой-то зудящий звук, типа как далеко-далеко что-то пилили.

— Летит, гад! Ховаемся! — тут же сориентировался Иван-маленький. — Он, сволочуга, раз в неделю, а то и чаще над лесом кружится. Выискивает.

И все замерло в лесу. Мужики сидели у открытой двери легендарной землянки — сейчас-то попривыкли, а в первый день все воспринимали землянку как классно выполненную копию, экспозицию в музее.

— Слышь, Вань, а это мы хорошо попали, спутников нету, а то бы хана нам сразу пришла, и веревки не понадобились, — негромко проговорил Игорь.

Матвей и Ванюшка тут же заинтересовались, что такое спутники. И слушали как заманчивую сказку, про спутник, про космос — привычный для попаданцев и такой нереальный для вот этих двух бойцов Красной армии. А узнав, что первым полетел в космос именно их, советский человек, летчик Юрий Гагарин, чуть постарше их — возбужденно заговорили:

— От это да! Всем нос утерли!

И долго еще пытали мужиков о том, что будет дальше. Игорек помалкивал, а Иван-большой и Серега долго поясняли и рисовали на земле всякие спутники и ракеты.

— Чудно все равно, вот навроде все понимаю, видно же по вам, что вы другие, но не воспринимает мой мозг всю эту историю, кажется, что фантазируете вы… — задумчиво протянул Ваня. — Жив буду, если не загину, и доживу до Гагарина, тогда, может, и поверю.

Явившийся через три дня Леш как-то долго и напряженно вглядывался во всех, особенно долго смотрел на Варю, потом кивнул сам себе и улыбнулся:

— Так даже лучше.

— Ты нас пугаешь, Леш, что случилось? — Иван настороженно смотрел на Лешего.

— Хочу сказать вам, други мои, вы начали молодеть.

— Это как?

— Время вспять, особенно это заметно по Варе и Николаичу, вы-то все помоложе, а вот они лет по пять скинули…

— И чё? — вылупился на него Игорь, — мы тут вторую неделю, если по пять лет зараз, то я через полтора месяца младенцем стану? Во попали!

— Да ты-то как раз не изменился, а с этой щетиной отросшей старше кажешься, да и Костик в своих годах остался. Может, это только на самых старших действует, омоложение-то?

— Я чё-то в школе читал, там из уродца карлика красивый мужик получился, дальше ни фига не помню, вроде потом назад опять страшилкой стал? Варь?

— Ты знаешь, не помню, классе в пятом читала и забыла, помню, что звали мужичка Тони Престо.

— Во, если так ща помолодеешь, а дома бац и опять старушка.

— Обрадовал, не хочу ни молодеть, ни стареть, какая есть — мои года-моё богатство!

— Ладно, Варюш, нам с тобой пошептаться надо немножко, пойдем вон там, на пенечках посидим. Матюш, разбери сидор пока, да там поаккуратнее, в кулечке семена Ефимовна дала. Огородик вот свой посодим, я ж каждый год лук, чеснок, морковку, свеклу, всякие травки-приправки сажаю.

Пенечки были любовно выпилены типа деревянных креслиц, сидеть в тени высоких кустов было очень приятно. Леший помолчал, потом вздохнул:

— Варюш, я тебя в приживалки договорился, в Раднево, но только прежде чем ты туда пойдешь, надо много чего запомнить. Ты же в оккупации не была, а проколоться в один момент можно, стукачей развелось видимо-невидимо. Вот смотри! — он достал из внутреннего кармана своего лапсердака какую-то серую книжицу, протянул Варе.

Она взяла: на безобразной бумаге, невзрачная, на обложке красовался орел держащий в лапах свастику в круге и ниже надпись PERSONALAUSWEIS, внутри фотография женщины, очень похожей на Варю, только вот прическа… Гладко прилизанные, темные волосы, а так да, похожа и имя такое же — Варвара Матвеевна Язвицкая, сбоку от фотографии два отпечатка пальца, а на правой части документа на немецком перечислялись приметы, даже цвет глаз не забыли.

— Варюш, это просто чудо, у тебя и цвет глаз и рост подходящий. Этот аусвайс мне достался от погибшей женщины, так что тут бояться нечего, она из беженцев, пробиралась в Брянск — там какая-то стародавняя подруга проживала, но вот заболела и сгорела за неделю. Я её подобрал совсем больную, она одинокая — сродственников не осталось — бомба в дом попала сразу всех… вот она и подалась, как говорится, куда глаза глядят. Подпись её поучись, потренируешься — можешь как и она писать.

— Сколько дней буду учиться?

— Неделю, потом в Березовке пару дней у Гринькиных женщин, там Стеша тебе много чего подскажет и в Раднево. Приживешься, Бог даст, а там и попробуем тебя к делу пристроить, но об этом — потом, главное — суметь там адаптироваться. Очень надо, Варя, там своего человека заиметь.

Ох, как нелегко пришлось Варе, она чертыхалась и злилась, бесило все — особенно эти дурацкие одежки, что принес Леший: длинная, темная, бесформенная юбка, какие-то жуткие кофты, застиранные до неопределенного цвета, чоботы и куфайка, не фуфайка, а именно куфайка. Когда мужики первый раз увидели Варю в этом одеянии, они ржали, нет, не смеялись, именно ржали до слез.

Леший рыкнул на них:

— Вот что значит, не видели вы горя людского!

— Извини, Леш, мы на самом деле это до конца не воспринимаем, все кажется — кино какое-то.

— Кино им… одна оплошность и все, как вон Игорек любит говорить, «Кина не будет!»

Одно у Вари получилось сразу — почерк этой бедняги Язвицкой.

Леший, умелец на все руки, слегка подмочил аусвайс в том месте, где стояли отпечатки, они стали немного смазанными, попробуй теперь определи, настоящие они или нет.

— Скажешь, под ливень попала, вот и промокло усё.

И ещё порадовало, что у Вари стрижка — он мастерски выстриг ей немного отросшие волосы клоками, «вроде как был тиф, а волосы плохо растут после него». Мужикам стрижка даже понравилась.

— А что, очень даже неплохо, против наших продвинутых, что на эстраде скачут, ты прям эксклюзив! — задумчиво заметил Сергей.

Варя училась завязывать серенький, старенький платок — вот, не было печали, никогда их не носила, все выходило криво. — Ну и ладно, может, я растрепа какая.

Настал день ухода, все нервничали, мужики по очереди крепко обняли её, перекрестили.

— Удачи, Варь! — за всех высказался Ищенко. — Если все пройдет гладко, через пару недель и я лудить- паять появлюсь.

Леший довел её какими-то тайными тропками до опушки леса. Постоял, чего-то выжидая и, заметив вдалеке три движущиеся точки, кивнул:

— Ну все, иди Варя потихоньку. Не забудь, что я тебе говорил. С Богом!

Вот и шла Варя по полевой дороге, периодически поправляя сбивавшийся на голове непривычный платок, точки росли, и вскоре стало заметно, что идут две бабенки и мелкая замурзанная, худенькая девчушка.

Варя, приостановилась, дождалась их, поздоровкалась и спросила, далеко ли до Раднево.

— Так сёдня до яго точно не дОйдешь, шчас пока проверють докУменты, пока пропустють, время-то к вечору, ай у Бярезовке только и останешься, — ответила с любопытством глядя на Варю, более шустрая из бабенок.

— А ты, бабонька, откуль будешь-та? — Спросила другая, более молчаливая. — Иду я уже полгода, в дороге вот свалилась с тифом, потом, пока в себя пришла, а так ох и издалече, от самой границы топаю.

— Я и гляжу, не наша ты, гаворишь не як мы.

Варя, как бы совсем по простому, а про себя взвешивая каждое слово, рассказала свою нехитрую историю, что она учителка, идет аж из под Могилева… как после бомбежки вместо дома с родителями и двумя тетками нашла воронку от бомбы, так и подалась вместе с другими, убегающими от немцев, что муж помёр ещё до войны — болел чахоткой, что сын учился в Минске, а где сейчас и жив ли…

Дошли до поста. Бабенки привычно полезли за пазухи, доставая завернутые в тряпицы аусвайсы, Варя тоже все делала в точности как они. Один бегло просматривал аусвайсы, другой копался в узелках, недовольно бормоча что-то про яйки. Немцам, похоже, за день надоело копаться в барахле, да и что могут пронести в тощих узелках такие же тощие бабенки.

— Шнеллер! — прикрикнул на них тот что смотрел бумаги. — Бистро!

Бабенки, чуть ли не бегом рванули вперед, Варя за ними, путаясь в этой дурацкой юбке и матерясь про себя, немцы гоготали вслед.

Послышался шум мотора, и бабенки порскнули через канаву на обочину… там замерли, опустив головы: мимо проскочила военная машина, затем легковушка, а за ней танкетка — мужики рисовали эти танкетки, чтобы Варя имела представление.

— Самый главный хвашист поехал, Кляйнмихель, чтоб яго черти у преисподней зажарили! — шепнула та, что побоявей — Авдотья.

Ну ничаго, ешче один заворот, и от она, Бярезовка, а тама попросишься ночавать, я б тябе узяла, да у самой семяро, новую хату мой Иван перед войной тольки и заложить успел, так и стоить!

— Ежли живой возвернеться — достроить! — проворчала более неразговорчивая, Фекла. — А ты, Варя, вон у ту хату просися. Там учительша живеть, ена женшчина умная, с ей и поговорить есть о чем, а ты, видать, тоже из грамотных.

— Спасибо вам, бабоньки! — поклонилась им Варя, и потихоньку пошла в сторону дома, указанного бабами.

— Стой! Хто такая? — Перед ней нарисовался полицай.

— Из беженцев я, иду вот в Раднево, да ночь уже скоро, вон женщины посоветовали попроситься переночевать у Марии Ефимовны.

— Откуль ты, бабонька, разговор-то у тебя больно приметный?

Варя достала аусвайс:

— Из под Могилева я, а разговор приметный? Так я, закончив учительский техникум в небольшом городке под Рязанью, Зарайске, получила назначение в Могилевскую область, городок такой, Кричев, там вот и жила и работала, да вот война…

— И куда же ты идешь, интяресно знать?

— А в Раднево — должна там жить закадычная подруга моей свекрови, не знаю жива ли, Ядвига Казимировна Сталецкая.

— «И чего, козел, привязался?» — злилась она про себя.

— А, драматурша, знаю, знаю, вона, гляди, хата такая, крыша немного скособочилась — там Ехвимовна живеть, хади скорея, скоро комендантский час.

Поблагодарив его, Варя двинулась к указанной избе, спиной ощущая взгляд полицая. Толкнув калитку, Варя зашла во двор, и услышала шепот Гриньки:

— Иди прямо, поднимайсь на ступеньки и стукни у дверь, погромче.

Варя так и сделала, постучала, подождала, и ей, спросив сперва — Хто? — открыла дверь невысокая, седая женщина.

— Извините меня, но женщины, шедшие со мной вместе, посоветовали попроситься к вам переночевать, а утром я дальше пойду.

— Ну, заходь! — посторонилась женщина.

Добрый вечер в хату! — поздоровалась Варя, входя в хату вслед за Ефимовной.

— И Вам таго жа! — ответила рослая молодая женщина, про которую Варя знала очень много — Стеша.

А с печки, свесив головы, смотрели её старые знакомые — Гриня и Василек, который счастливо улыбался.

— Проходи, странница, вечерять вот будем, от, нямнога грибов осталося.

— Да у меня, — завозилась Варя, запустив руку за пазуху, — вот тут, немного, добрые люди поделились, — она вытащила тряпочный мешочек и протянула Ефимовне.

Та взяла с любопытством развернула и охнула:

— Это же… я такие тольки один раз и видела у Москве, кагда у тридцать восьмом…

— Чаго там, Ефимовна? — шустро слетел с печки Гринька, а за ним скатился Василек, успевший незаметно подмигнуть Варе.

А в кульке были обычные рожки, которые в наше время продавались в любой палатке и не имели совсем никакой ценности. Шустрая Стеша быстренько закинула их в чугунок, Варя сказала, что они быстро варятся, и вскоре все с большим аппетитом уписывали неведомые рожки с тушеными грибами.

Варе же кусок в горло не лез, если ребятишек она уже видела, то вот таких умученных женщин… было невыносимо жаль.

— А ведь и мои: отец будущий, дед, дядьки — все сейчас такие же замученные-полуголодные. Да, никакой фильм или книга не могут передать всего, что я сейчас вижу. А мы там зажрались… Муж бросил, денег не хватает, с работы уволили, из-за более молодой и сговорчивой? Три ха-ха, как говорится, а вот здесь и сейчас… жутко становится, что пришлось вынести вот таким бабенкам и ребятишкам. А в сорок четвертом, поди, на себе пахать будут, после освобождения-то? Эх, и почему никто не может догадаться там, в нашем времени, придумать и поставить на той же Поклонной горе памятник обыкновенным русским бабам. Воистину: РОССИЯ ДЕРЖИТСЯ НА БАБАХ! Не будет баб — именно, что — баб, которые всю жизнь тянут неподъемные ноши, выживет ли страна??

Василек, незаметно подобравшийся под бочок, доверчиво прижался к ней, а Ефимова и Стеша выпучили глаза.

— Чаго это деется — наш Василь… ён ни к кому не подходя даже, а здесь гляди-кась?? — изумленно глядя на улыбавшегося Василя, воскликнула Стеша. — Наш дитёнок тябе признал — значит, хорошая ты тетка, а ён не ошибается, вот как гаворить перястал, так у людях ни разу не ошибся.

Варя, радуясь этому, тут же посадила своего крестника на колени и крепко обняла.

— Такой славный мальчонка разве может не понравиться. За одни глаза-васильки, да, Василёк?

Тот радостно кивнул и покрепче прижался к Варе. Вот так и уснул у Вари на коленях, а Ефимовна прослезилась:

— Вот ведь война проклятая. Без мамки детей оставила, батька гдесь воюёть, жив если, дед пропал перед уходом наших… Сколько сейчас по всей стране такого горя… Хвашисты проклятые, не жилося им там у Европе.

— Ничего, — аккуратно подбирая слова, сказала Варя, — русский медведь… он ведь, пока его сильно не разозлишь, а потом во гневе-то, ух, и пойдут клочки по закоулочкам.

— Точно! — обрадованно поддержал Варю Гринька. — У любой сказке так и бываеть, а как ты гаворишь Ефимовна: сказка — ложь, да в ней намек… От дождуся батька, як прийдеть он у медалях…

— А тут Гринька — всякую гадость курит, — дополнила Ефимовна. — И батька тагда спрося — отчаго ж, ты, Гринь, ня вырос совсем, вон Василь який большой стал, а ты…

— Я, бать, у Никодима-деда пошел, а Василь — чистый ты, — тут же вывернулся Гринька.

— Что верно, то верно, чистый Никодимушка. Тот усю жизнь верткий як уж, никагда ня виноват, от порода, Крутовская.

Варя осторожно переложила спящего Василька, улегся Гринька, уснула Ефимовна, а Варя слушала негромко говорящую Стешку — ужасалась и любовалась одновременно ею и в её лице остальными женщинами, выживающими вот в невыносимом, казалось бы, времени — оккупации.

Стешка то печалилась, то посмеивалась, то откровенно плевалась — это когда речь зашла о этих гадах-полицаях. Варя порадовалась, что у них есть такой вот защитник — немец Ганс, который недвусмысленно говорил всем полицаям — «Стьеша ест — майн швистер». Зоммер считал это чудачеством и смотрел сквозь пальцы — Ганс был честнейший малый, продукты этим оборванцам не таскал. А то что бабенка нравится, так это даже хорошо.

Агашка было понесла по деревне сплетни, что Стеша путается с немцем, но даже самые падкие на сплетни бабы высмеяли её.

— Стешка до ночи у Краузе в имении, постоянно у людях, а вечером еле ноги тащить, и никто ня видел, штобы она куда-сь мимо хаты шла, у городе можеть и ня видно, а у Бярезовке усе як на ладони. Не бряши, — осекла её тут-же свекровь Стешина, — а то я ня погляжу, в момент вальком перетягну.

Стеша рассказывала про пленных…

— Фридрих хотел было заменить их, гаворя, что разожралися они — это на баланде-то такой? — горько усмехнулась Стеша. — Да Карл Иваныч не позволил, ругался с ним, вот к этим уже пригляделися, а новых пригонить, хто знае, что ёни сотворять, энти-то уже изученные. Они у нас, и правда, уже не совсем дохлые, понямногу стали побойчей, да и пользы от них много — студенты, ешче один постаршей их да пячник, постоянно чтось Карлу Иванычу предлагають, спорють с ним, доказывають чагось, вона насос придумали, трубы тянуть у дом, кажут — воду таскать не надо будеть. У нас-то у Бярезовке тихо, а у Радневе, там да, страшно. Ну да Ядзя Казимировна сама расскажеть больше, чай, там живёть. А мы до войны-то увсягда на неё глядели, красивая ена, як картинка и такая… ну как из благородных, что ли.

Наутро у Вари ни с чего поднялась температура, и пришлось ей пару дней отлежаться у хате. Тот давешний полицай, что проверял документы, не поленился прийти проверить чужачку, а та заходилась в кашле: — Чаго ты, Ярема, припёрси? — заворчала на него Ефимовна. — Можно подумать, мы чужачку у сябе оставим? Вот ноги замочила, и кашель лютай. Травки пьет, день-два, и уйдеть, не ходи, нечаго тябе здесь делать.

— Ох, Марь Ехвимовна, не будь ты учителкой… я бы!!

— Иди-иди, вон Шлепень руками машеть!

Шлепень изо всей мочи влепил Яреме подзатыльник:

— Ежли из-за тебя опоздаем, рожу вмиг начистю!

Ярема, недавно пошедший ув полицаи старался как-то да выслужиться, повсюду ему мерещились враги, чуть ли не партизаны. Даже Еремец его уже одергивал, пресекал излишнее рвение. Если вначале, Ярема пояснял всем свое желание пойти в полицаи лишь тем, чтобы не угнали у Гэрманию, то, получив повязку и винтовку, этот восемнадцатилетний хлопец вмиг преобразился — откуда взялась заносчивость, старался выслужиться перед немцами, по-тихому стучал на всех остальных, особенно, когда у полицаев была пьянка, а она бывала часто… Его в силу сопливого возраста на свои пьянки старались не брать, взяли один раз, а потом полночи приводили в чувство — непривычный пацан сначала орал, потом пытался устроить разборки, от него отмахивались, как от дурной мухи, потом, выпив целый стакан самогону — сомлел. Пришлось посреди ночи будить Стешку, которая до войны частенько помогала их Самуилу, и полицаи точно знали, имелся у неё бережно хранимый пузырек нашатыря. Было дело, помогал он им и не раз очухаться по-быстрому… Ох и костерила наутро Стешка «этага сопляка».

Варя пробыла у Крутовых аж три дня. Чувствуя легкое недомогание, все же пошла в Раднево, с нею увязались мальчишки, проводить приболевшую, забрать отданную у рямонт, старую керосинку — имелся у Стешки небольшой запас керосину и редко-редко, но пользовались они ею, особенно в жаркие дни.

Вот и шли неспешно — уставшая женщина с синяками под глазами и два худеньких ребятенка, и мало кто обращал на них внимание, сколько их, таких бедолаг, еле передвигающих ноги, было в те тяжкие годины. Перед самым Раднево остановились на посту, Варю проверили тщательно, вытряхнули её котомку, велели вывернуть карманы.

: — Сволочи, ещё бы под юбку залезли! — злилась Варя, покраснев.

Немец, уже знавший этих двух киндеров, спросил у Гриньки.

— Варум фрау красный?

— Фрау ист кранк.

Немцы мгновенно закончили осмотр и чуть ли не взашей вытолкали их.

— Боятся болезнь якую подцепить, — пояснил Гринька.

Ядзя жила неподалеку от Дома Культуры, превращенного немцами в «веселый дом», там был и ресторан для господ офицеров, и отдельные нумера — с вечера и до самого утра оттуда слышались звуки музыки и веселья.

Варя шла, незаметно приглядываясь к поведению простых людей, настораживалась, завидев серую, мышиную форму, но немцы проходили мимо, не обращая на них никакого внимания, раза четыре навстречу шли полицаи, Варя поразилась их возрасту — молодые здоровые жеребцы — им бы сейчас на фронте надо быть, а они со стариками да бабами воюют.

Ребятишки, привыкшие за восемь месяцев к оккупации, шустро жались к заборам, уступая место идущим «господам», Варя тоже старалась делать все как и они.

А неподалеку от дома Ядвиги пришлось остановиться и ждать, пока высокий сухощавый немец в майорских погонах, стоя посреди улицы, что-то выговаривал двум полицаям, те раскорячились по всему проулку и две бабенки с той стороны, а Варя с мальчишками с этой, терпеливо ждали, когда эти разойдутся.

Немец пару раз ткнул пальцем в полноватого полицая, тот чуть ли не в пояс поклонился:

— Яволь, герр майор! Все исполним!

— Лизоблюды, пакостные! — подумала Варя.

Наконец-то разошлись, полицаи пошли вперед, а немец шел навстречу, за ним шагал пожилой с нашивками унтер-офицер (Леший дотошно рассказывал и рисовал Варе их звания и обозначения)и ещё один с автоматом, помоложе. Гринька и Василь поклонились майору и поздоровкались.

Немец дернул уголком губ, что по-видимому означало улыбку, и прошел дальше.

С высоты своего роста, а было в этом сухостое под метр девяносто, едва взглянул на Варю, она спокойно встретила его взгляд — разошлись.

— Варь, это тот самый, што из Берлину, я слыхав, як Еремец гаворил, што якаясь темная лошадка. Ён, Пауля Краузе, нашего барина Карла Иваныча младшаго сынка большой друг, — шепотом поделился Гринька. — Ён меня тагда и спас от Бунчука-то.

Наконец-то пришли к Ядзе, Варя в изнеможении опустилась на сундук в небольшой прихожке:

— Фуу, устала.

Ну ведь не скажешь же этой, очень красивой и сейчас женщине, что устала она больше не от ходьбы, а от напряжения, от постоянного контроля, сложно ведь им, непривыкшим держать глаза долу и напрягаться от каждого жеста этих завоевателей.

— Ничего, Варя, сейчас и отдохнешь, вот у меня, ещё довоенные тапки сохранились, снимай чоботы-то, небось ног не чуешь?

Фон Виллов выйдя из комендатуры наконец-то порадовался — потеплело, и улицы этого захудалого городишки стали подсыхать, идти до его временного жилья стало намного проще, но желая срезать часть пути, он со своим верным Руди и сопровождающим их автоматчиком, свернул в проулок, что было значительно короче. И пройдя большую часть его, чертыхнулся — посередине была огромная лужа… Навстречу шлепали, не разбирая дороги, два полицая, вдалеке шли два киндера и еле передвигала ноги какая-то бабенка. Герберт подозвал полицаев и в приказном порядке велел срочно засыпать эту лужу.

— Иначе…

— Яволь, герр майор! — подобострастно поклонился тот что постарше.

Фон Виллов махнул им рукой, и они спешно заторопились выполнить его приказ. Герберт пошел вперед, мальчишки дружно поклонились, он узнал их: одного он спас от пьяного мерзавца, а второго, он уже знал, что ребенок немой, он узнал по его необычным глазам, опять забыл, как у этих варваров называется цветок похожий на глаза этого киндера.

Едва мазнул взглядом по шедшей рядом с забором бабенке… И весь день не мог отделаться от ощущения… что что-то не так было в этой бабенке. Даже не в ней… а вот в чем? Привыкший обстоятельно и четко анализировать — профессия обязывала, он задумчиво и сам на себя злясь, опять вернулся мыслями к этой бабенке. И уже засыпая понял, что было не так в ней… взгляд!!

Точно!! — дремота в момент слетела с него, — взгляд у неё был… какой-то не такой, а вот какой??Ладно, Герби, надо шлаффен, увидим ещё эту фрау и тогда поймем, что в её взгляде не так.

Ведь ненависти там не было, это он знал точно.

Варя понемногу привыкала, нет, она пыталась привыкнуть к этой, такой уродливой ситуации. Полностью отстранив Ядзю Казимировну от дел, Варя отмыла и выдраила всю квартиру до блеска, старалась быть нужной во всем Ядзе. Мальчишки частенько прибредали у Раднево, навястить, а потом и по делу. Варя приучалась ходить, низко опустив голову, но кто бы знал, как это противно и унизительно для человека, объездившего почти всю Европу и побывавшего на разных морях-океанах…

Появился на базаре новый мастеровой, лудильщик, паял бабам прохудившиеся кастрюли, чайники, чинил примусы, менял черенки у лопат и ухватов, склеил каким-то «собственноручно сваренным клеем» (клей Момент называется) рассохшуюся прялку известной всему Радневу горластой Явдохи, и понесли жёнки ему всякую всячину. Как матерился про себя Ищенко, ведь эту рухлядь, что несли бабенки, только в музее дореволюционного быта надо выставлять.

Варя почти никогда не подходила к нему, только издали посматривала на своего стародавнего приятеля, который на самом деле резко похудев, стал выглядеть моложе — для неё. А так, обросший какой-то сивой бородой и лохматый, но с лысиной на макушке, он выглядел мужчиной глубоко за шестьдесят. Гринька же стал у яго постоянным клиентом, он наладился забирать у женок в Березовке, которым некогда было в Раднево идти — Краузе не особо отпускал их с работы, — всякую всячину и таскать у Раднево, у рямонт.

Полицаи привыкли, что эти два пацаненка мотались туда-сюда, и не особо обращали на них внимание, тем более пацанята вели себя вежливо, издали, завидев немцев ли, полицаев ли, сходили с дороги, снимали видавшие виды кепки и смиренно стояли в сторонке, пока те проходили мимо.

Открылась через полтора месяца в Радневе какая-то коммерция, её на паях со старшим Краузе открыл малоразговорчивый и угрюмый тип из фольксдойч. Как-то сумел Толик довести до сознания Краузе, что чем больше оборот недорогих товаров, тем больше прибыль, вот и нанял он двух грамотных бабенок из учителок, одной из которых была Варя, резать на маленькие кусочки всякое мыло, расфасовывать в небольшие кульки редкую сейчас, в это время, перловку и пшенку — для обычных покупателей, а приглядевшись к ним, иногда дозволял расфасовку совсем другого товара для господ офицеров, их фройляйн и всяких бургомистров и других прихлебателей.

Иногда отправлял своих женщин отнести заказ на дом, когда твердо уверился в их честности. Варе же, оставшись наедине, тоскливо говорил:

— Ох, Варюха, ведь не выдержу — сорвусь, какие они все мерзкие, даже не немцы, те, понятно, сволочи-завоеватели, а вот эти… накипь, гадостные.

Толик «подружился» с Фридрихом, поставляя ему водку на разлив — пояснив что водка в бочке, в надежном месте, всю сразу привезти невозможно, ибо сразу же украдут, а он рисковать своим капиталом не приучен.

Не скажешь ведь Фрицци, что молодежь несколько дней переливала всякую водку из бутылок, что вместе с ними попали сюда, в крепкую деревянную бочку. Леший же посоветовал настоять на разных травах, чтобы были различные настойки, на выбор.

Встал вопрос — во что разливать. Подумали-подумали и решили не мудрствовать, какие нашлись бутылки этого времени, в те и наливали при покупателях, или просили возвращать их, или покупали у населения.

Фрицци и Кляйнмихелю спиртное шло в полцены, а то и бесплатно.

Если Карл начинал ругаться, то Фридрих нехотя отдавал деньги за выпивку.

Фон Виллов же старался отговориться работой, да и в их компании односложно отвечал, был скучным и неразговорчивым, и как-то не очень его приглашали на дружеские посиделки, а он только рад был такому и постоянно отговаривался работой. Ему из Берлина постоянно шли директивы, он мотался по всей Орловщине, собирал всякие данные, подолгу допоздна сидел в кабинете, обобщая все сведения и, несколько раз перепроверив каждую букву и цифру, отправлял данные в Берлин.

Оттуда шли одобрительные отзывы, но забирать его обратно в Берлин пока не торопились.

Герберт, получая очередное задание, ворчал негромко, чтобы слышал сидящий здесь же шифровальщик, о том, что ему осточертела эта варварская страна и эти дикари. Надо было поддерживать дядюшкину хитрую игру — убитый горем племянник работает на износ на оккупированной территории, где водятся партизанен и всякие другие бандитен, стараясь забыться от такой нелепой смерти невесты.

И не забывал Герберт странный взгляд этой фрау, искать её он не торопился, поручать кому-то, даже Руди, узнать, где она живет — тоже. В таком деле спешить нельзя, вдруг ему показалось, и ни в чем не повинная фрау попадет под пристальное внимание, а то в ведомство Клянмихеля.

Герби никогда не понимал, как может жестокость приносить радость, и про себя называл эсэсовцев — «грязные мясники». И столкнула их судьба… Герби сделал заказ по телефону в коммерцию господина Краузе и попросил доставить заказанные им мыло и какой-то Кёльнишвассер-одеколон ему на дом. Толик и отправил Варю с заказом, благо, после доставки можно было идти домой, время было уже к девяти вечера.

Варя торопливо шла с заказом к неведомому герр майору фон Виллову — до комендантского часа оставалось полчаса, надо было торопиться. Стоящий у калитки часовой остановил её, она показала упакованный пакет и сказала на ломаном немецком:

— Бестеллен ин коммерц герр майор фон Виллов.

Немец гаркнул кому-то, и на крыльце появился пожилой немец, унтер.

— Битте фрау! — пригласил он её в дом.

Зайдя туда, Варя удивилсь — в хате было довольно-таки чисто, не смотря на то, что хозяев выселили. Варя повторила, что сказала часовому.

— Герр майор! — позвал унтер.

— Я, я!

И через минуту вышел этот герр, тот самый сухостойный, надменный немец. Только сейчас он был немного другой: в расстегнутой рубашке, с закатанными рукавами, он уже не казался сухостойной жердиной, видно было, что мужик спортивный, явно дружит со спортом — жилистый такой весь. Варя, не поднимая глаз выше его груди, отдала пакет.

Немец взял и на ломаном русском спросил:

— Фрау ест боятся? Ихь, не ест кусатся.

— Я не боюсь, битте, расчет, берехнунг, комендантский час.

Он поправил Варино произношение и что-то сказал своему унтеру, назвав его Руди, тот шустро вышел в другую комнату.

— Фрау, битте, зеен в мой глаза.

Варя подняла на него удивленные глаза. Этот жердяй внимательно-внимательно посмотрел на неё, кивнул чему-то, взял у вышедшего из комнаты пожилого Руди рейхсмарки, отсчитал точную сумму и протянул их Варе. Варя взяла эти деньги, нечаянно коснувшись ладони, и поразилась, что шершавая она у него, как у какого работяги, потом взглянув на ходики, торопливо попрощалась и пошла на выход.

— Фрау, хальт!

Варя с недоумением обернулась, а немец с пятое на десятое пояснил, что «Руди ест проводит фрау нах хауз.»

— Данке, герр майор! — А про себя подумала: — «Чтоб ты провалился!»

А Герберт радовался в душе — Руди проводит фрау, и он точно будет знать где она живет. Зачем ему это, он и сам не понимал, но интуитивно знал, что надо. И ещё ему понравилось её прикосновение, но об этом он подумает потом, пока арбайтен.

Надо было еще раз проанализировать и завтра с утра отправить анализ сложившейся ситуации, которая пока была полностью подконтрольна оккупационному командованию, тем более германские войска нанесли сокрушительное поражение Красной армии под Харьковом, вот-вот полностью очистят от Советов Крым, а там впереди Кавказ с нефтью, об этом мог догадываться любой здравомыслящий аналитик.

Но Герби был бы не Герби, если бы каким-то шестым чувством не ощущал какую-то неточность во всем. Но об этом он мог сказать только одному единственному человеку в мире — своему дяде Конраду, а пока держал свои крамольные выводы при себе, ну не с Кляйнмихелем же вести такие разговоры.

А уже ночью, лежа на такой неудобной кровати, он поразмышлял об этой фрау…

Явно старше его, лет сорока с хвостиком, одетая в какие-то затрапезные тряпки — в фатерланде их бы уже выбросили на свалку, тем не менее, она имела какую-то тайну, и Герби с удивлением констатировал-она заинтересовала его. Опять этот взгляд… да, удивленный, но какой-то не такой как у всех — что-то в нем было непонятное… А Герби с детства полюбил решать всякие головоломки, может быть, только поэтому из него и получился блестящий аналитик. Не будь любвеобильной невесты, он сейчас спал бы на своем любимом диване и не ломал голову над загадкой русской фрау. Он сам пока ещё не понял, чем, но зацепила она его, даже не как женщина — что там можно было увидеть, под этими потерявшими цвет тряпками? А вот как предмет для исследования…

И не подозревал герр майор, что под облезлыми тряпками было надето на Варе оччень даже красивое белье, такое, что герр майор и не видел даже в будучи в столице моды-Париже. Ну не было ещё в те годы таких бюстгальтеров и трусиков…

Варя тоже как-то инстинктивно стала опасаться этого жердяя, нет, он не принимал участие в казнях, зверствах, ежевечерних кутежах в их веселом доме — так осточертевшем живущим неподалеку жителям, постоянно куда-то ездил в сопровождении двух машин с охраной. Все это ей рассказал Панас, которого очень интересовал этот загадочный немец.

— Варь, я тебе всего сказать не могу — сама видишь — без конца кого-то ловят, арестовывают, а ты человек совсем другой эпохи, да даже века другого, нельзя тебя под монастырь подводить, я вот почему-то думаю, что вернетесь вы туда, назад.

— Но, Панас, тебя сюда ведь тоже не просто так отправили, — попыталась возразить Варя.

— Варюш, я честно тебе скажу — меня как бы наблюдателем отправили, замечать все их настроения, какие-то нюансы поведения… а какие нюансы, когда каждый день по радио: «Доблестные германские войска»… А наши все отступают… Понимаешь, я не разведчик, меня и не готовили для этого, просто так совпало-я из местных, давно тут не был, изменился сильно, в разговоре умею голос изменять, вот и отправили… Я про этого фрица сообщил, а они им сильно интересуются — откуда-то известно, что важная птица он в Берлине был. А он видишь какой нелюдимый, Фридрих-то пить стал сильно, постоянно вместе с эссэсовцем надираются и по этим… фрау. Карл Иваныч ругается, да без толку, а этот, как ты скажешь, жердяй или в разъездах, или допоздна в кабинете сидит. Странно, молодой ведь мужик, а по бабам ни-ни.

Варя посмеялась:

— Может, голубой или импотент?

— Голубой — это чего?

Узнав, долго плевался…

— Ты что, Варюха? У него бы тогда одна дорога была… не, он какой-то весь засушенный. Вот бы размочить его… да куда мне, я могу только исподтишка наблюдать за ним.

А в лесу, у Лешего в схороне шла напряженная работа. Молодежь с утра до вечера разбирала оружие, чистила, смазывала, что-то ремонтировала… собранное, как оказалось хитрющим дедом Гриньки-Никодимом. Он при отступлении наших не только грибы собирал — грибы были так, для отвода глаз. Как истинный и истовый грибник, кошелку грибов набирал за полчаса, а остальное время посвящал поиску и схорону оружия. Естественно, прятал надежно и основательно, знал обо всем этом, нет, даже не Леший — в те дни при всеобщей неразберихе «надо было спяшить, пока хрицы не припёрлися», — а… его неугомонный и совсем мелкий внук — Гриня… Когда Игорь услышал об этом, у него пропали все слова, он только открывал и закрывал рот.

Даже Леший проникся:

— Ох, Гриня, ты истинный внук своего непредсказуемого деда. Вот теперь я совсем не удивлюсь, если пропавший Никодимка, где-то или партизанит, или даже воюет, с него станется. А скажи-ка мне, Григорий Родионович, отчего ты столько времени молчал?

— Дед Никодим вялел, ён враз гаворя: «Гринь, будеть як нужда у оружье тогда и покажешь, но самым надежным, ну, як Леший. А так никому ня верь!» От я и молчал. А тяперь нужда появилася, от я и сказал.

— Ох, Гринька, придет твой батька когда — скажу, чтобы выпорол ремнем.

— Не, батька если жив, мяне похвалить!!

А батька пятился к Волге, сейчас не признал бы родной сынок Гриня в этом седом, обожженном палящим солнцем и порохом, выглядевшим намного старше мужчине — своего горячо любимого батька. От его взвода разведчиков осталось три человека, но каких! Родион, теряя каждого из своих, таких ставших за этот год родными, разведчиков, все равно на одной Крутовской-Никодимовской упёртости, выживал. И оставшиеся трое из его ребят это знали, их командир всегда лез вперед, не жалея себя, и может, поэтому, или молитвами близких — хранила его судьба. Ранения были, вот уже третий раз, но касательные, вот и сейчас на его плече была неглубокая рана, идти с ней было терпимо, для него.

— Ох, Никодимыч, — наспех перевязывая его, сказала единственная оставшаяся в живых от разбомбленного медсанбата, медсестра Уля, — за тебя точно кто-то истово молится, мамка, наверное.

— Мамка, если и молится, то оттуда, с небес. Её уже ой как давно нет на белом свете, батя, жена и два сына, если только. Но батя у меня… хитрован, или партизанит, или, может, уже и в живых нету… слишком уж он заметный…

И не догадывался Родион, что истово и больше всего остального просит Боженьку, чтобы выжил их батька и вярнулся — самый младший Крутов, вылитая его копия, только с Глафириными глазами — Василь. Василь полюбил ходить в церковь, подолгу стоял у одной старенькой иконы, с которой на него всегда ласково смотрела Божья Матерь, и верил Василек, что жив его батька и бьёть ненавистных хвашистов.

Вот и привел Гринька Лешего и Ивана-младшага к дедову схорону.

— Да! Только друг мой Никодимушка, хозяйственная его душенька, мог до такого додуматься в те дни — тут на целый отряд хватит!! — Леший повернулся к Гриньке:

— Да, Гриня, ты чистый Никодимушка, у вас с ним пока правду узнаешь… Сильны, вы, Крутовы.

И проверяли все найденное в тайнике тщательно оставшиеся в лесу Иван, Матвей и Игорь, который только теперь заценил Гринькину хозяйственность и его вечно оттопыренные карманы со всяким барахлом.

Его карманы как-то заинтересовали пожилого немца, стоящего на посту на въезде в Раднево. Жестом показав вывернуть карманы пацану, долго смотрел на его «богатства»: какие-то обрывки веревки, моток шпагата, болтики, гвозди, кусочки резины, тряпицы, окурки, малость махры у полотняном мешочке, — покачал головой:

— Раухен ферботен! — Не курьит!

Гриня почесал лохматую челку под кепкой.

— Привык!

— Мутти загте нихт! (Мать говорит нет курить!)

— Мутти ист тотен айн бомб мит флюгцойг, — ответил Гринька.

— Ах, зо! — Немец покачал головой. — Криг! Ест шлехт, плёхо!

Оглянулся по сторонам и вытащил из пачки три сигаретки — отдал их Гриньке.

— Майн наме ист Курт!

— Майн наме ист Гриня.

— Гринья! — повторил немец, — майн кляйне фройнд Гринья! — пожал Гриньке руку и отпустил с миром.

И с той поры Курт и Гринья жали друг другу руки и вели короткие разговоры, Курт иногда совал Гриньке небольшие презенты, стараясь, чтобы было незаметно.

Чаще всего это были небольшие пакетики сахарина, Гринька честно отдавал их Ефимовне, а вечерами у них было торжественное чаепитие, сахарин насыпали тоненьким слоем на серый клейкий кусок хлеба и начинали чаевничать — аккуратно откусывая маленькие кусочки, чтобы продлить удовольствие как можно дольше, запивали настоянным в чугунке «чаем». Чай был, конечно же, травяной — из листьев смородины, малины, мелко порезанных веточек вишни, пары листочков мяты… удовольствие получали все.

И все бы так и тянулось, но вмешался Его Величество Случай…

В августе, когда в небе постоянно гудело от шедших в сторону Волги громадных самолетов, и домики, казалось, съеживались от их гула, в хате, где квартировали Герберт с Руди, как-то враз и неожиданно обвалилась труба у русской печки. Хорошо Герберта не было дома, а Руди, чертыхаясь и кашляя от дыма, повалившего в хату, выскочил на улицу и долго не мог прийти в себя — слезились глаза и бил непрестанный кашель. Часовой притащил несколько ведер воды, залил дрова, горевшие в печке, и картина предстала удручающая, закопченные стены, вонь… Руди с часовым стали вытаскивать вещи герра майора, которые уже успели напитаться запахом гари.

Естественно, ждать, когда отремонтируют и разберут завалившуюся трубу никто не стал. К Ядвиге Казимировне ввалился бургомистр собственной персоной и два немца, одним из которых был Рудольф.

Руди, хитрая натура, давно присмотрел этот небольшой чистенький домик, где жили две фрау. Одна, несмотря на преклонные года — из тех женщин, что к старости становятся только наоборот более красивыми, красивыми возрастом. Руди уже приметил, что такие вот женщины встречаются среди полячек и, как ни странно, русских. А в Дойчлянде ему как-то такие не попадались, или он не замечал? Вот и сейчас он с удовольствием смотрел на пожилую фрау, она была у них какая-то заслуженная, и пришлось не по привычке вваливаться в хату, чуть ли не в пинки выгоняя хозяев, а цивильно, приводить с собой эту шваль — продажного русского лизоблюда. Руди прекрасно понимал, что без вот таких вот… не обойтись в этой дикой стране, но и уважать их было не за что, как говорится, «предавший однажды…» Вежливо и культурно поговорили с фрау с труднопроизносимой для немца фамилией — Сталецкая… язык сломаешь — заверив её, что будут мирно сосуществовать. Герр майор и Руди в одной комнате, а пани Ядвига и её подруга-помощница в другой, пересекаясь только в небольшом помещении, где стояла печь.

Руди с солдатами шустро перетащил и разложил вещи Герби по местам, часть тут же вытащив и развесив на веревке, чтобы совсем перестали пахнуть гарью. Порядок в этой хате был идеальный, все старенькое, но чистенькое и, что немаловажно, до комендатуры Герби ходить станет намного меньше. Ещё была у Руди тайная мысль, но наученный горьким опытом своего питомца с Элоизой, он даже про себя недодумывал эту мысль, как даст Бог!!

Пришедшая вечером с работы Варя с изумлением увидела у своей хаты часового… она резко затормозила и испуганно уставилась на немца. Тот вежливо качнул автоматом в сторону хаты:

— Битте, фрау.

Фрау на подгибающихся ногах пошла в дом, перебирая в мыслях, что и как могло случиться за день, и почему у калитки часовой?

Зайдя туда, увидела живую и здоровую Ядвигу.

— «Слава тебе Боже, жива!» — промелькнула у неё мысль.

— Варюш, не волнуйся. Все относительно нормально, просто нас с тобой потеснили, мы теперь обе в твоей маленькой комнатушке живем, у нас встал на постой герр майор фон Виллов.

— С чего это?

— В хате, где они жили с Руди, обвалилась труба, и естественно, не будет же герр майор ждать, пока найдут печника и пока отремонтируют, а мой домик им приглянулся.

— Но, Ядвига Казимировна, Вам же клятвенно обещали никого не подселять…

— Как ты, Варюш, скажешь: «Я дал слово, я и взял…» — грустно улыбнулась пани Ядзя, — ничего, ты целыми днями работаешь, я где на лавочке посижу, где отдохну. Надеюсь, мы друг другу в тягость не будем, зо, Руди? — спросила она появившегося из залы пожилого немца.

— Зо, пани Яда! — немцу трудно было выговорить Ядзя. — Ихь ист фридлибендер манн.

— Он говорит, миролюбивые — они.

— Я, я! — закивал немец и представился: — ихь ест Рудолф, Руди, унд фрау?

— Фрау — Варвара.

— Барбара, гут!

— Не было печали, черти накачали!! — буркнула Варя. Она привыкла в хате ходить по домашнему, в спортивных штанах и футболке, с огромным облегчением скидывая с себя этот улётный прикид, а сейчас так и ходи, не снимая, гады!!

Этот сухостой был где-то в разъездах. А Руди всю неделю усиленно старался быть полезным цвай руссиш фрау. Привезли, шустро аккуратно уложили в поленницу две машины уже наколотых дров, Руди отремонтировал крылечко и перевесил калитку, подколотил дверь в сарае, поменял ручку входной двери, снял совсем дверь, ведущую из сеней в хату и, негромко насвистывая, занялся её обивкой, пояснив, что «винтер ист кальт».

Постоянно спрашивал Яду, как сказать то или иное слово по-русски. Ядзя с ним как-то быстро поладила, а Варя все так же настороженно хмурилась и старалась пореже выходить из комнатушки, если только в туалет или быстро поесть, пока никого не видно. Руди деликатно покашливал, перед тем как выйти из комнаты в кухонный закуток, и Варя была ему благодарна за это.

— Надо же, вежливый какой!

А Руди, приглядевшись за неделю к этим фрау, похвалил себя за такой удачный выбор, обе оказались воспитанными, и, что самое главное, совсем не любопытными, особенно Барбара. Если пожилая фрау с большой охотой общалась с ним, Руди, то Барбара старалась отвечать «Я» или «найн».

Герберт за эту долгую десятидневную поездку, ездили они аж до Воронежа, умотался как никогда. В Воронеже едва унесли ноги из под обстрела, потом, когда ехали назад, водитель успел резко затормозить, а Герби, дремавший на заднем сиденье, лихо приложился лбом о переднее… Хотел было рявкнуть, да взглянул вперед, и слова застряли в горле… Впереди на недальнем расстоянии взлетала от взрыва вверх и разваливалась на глазах легковушка, не так давно обогнавшая их.

— Извините, герр майор! — повинился растерянный водитель. — Но я инстинктивно нажал на тормоз.

Герберт потирая ушибленный лоб, только и сказал:

— Хорошо, что успел среагировать, а то бы все осколки в тебя и полетели.

И не было у Герби большего желания, как наконец-то уснуть в своей, такой неудобной, но привычной кровати. А в Радневе верный Руди, встречая у комендатуры, торопливо объяснил, что квартируют они в другом месте, но там намного чище и уютнее, и фрау — милые.

Варя доставала из печки чугунок, когда сзади открылась дверь — она знала что Руди нет в хате и не обернулась.

Вежливый, глубокий такой, голос произнес:

— Гутен абенд, фрау!

Варя отложила ухват — не хватало ещё пролить их немудрящий супец и обернулась:

— Добрый ве… чер!

Оба изумленно уставились друг на друга. Варя сразу приметила уставшее лицо жердяя, а он наоборот, впервые увидев её, простоволосую, удивился про себя до изумления. Но аккуратно сняв сапоги у входа — чистота была в хате, прошел к себе в комнату. Верный Руди, как-то залихватски подмигнув Варе, поспешил за ним.

На другой день Варя выбрав момент сказала Толику:

— В нашем доме поселился замечательный сосед.

— А у нас сосед играет на кларнете иль трубе? — Строчками из известной песенки ответил Толик. — Это кто же?

— Фон Виллов, передай там, не быстро, но постараюсь пойти на контакт, сама лезть не буду.

— Ни в коем случае, выждем лучше.

Толь, пошли меня с чем-нибудь к Николаичу. Так соскучилась по нормальному общению, и есть-то ты да Ядзя. Когда Серега объявится?

Толик не успел ответить, ввалился посыльный от Кляйнмихеля, который увидел обычную картину — фрау режет мыло, а хозяин, пока нет покупателей — надзирает. Хозяин пошел наливать полюбившуюся русснастойку с корой дуба — почти коньяк, а Варя ещё ниже наклонилась над столом. Вышел хозяин с двумя бутылками настойки и сломанным черпаком.

— Варвара сходи на рынок. Пусть лудильщик срочно припаяет, да шнеллер!!

А возле Николаича стояли два полицая, покуривая и посматривая по сторонам.

— День добрый! — не обращаясь конкретно ни к кому, слегка поклонилась Варя.

— Чего у тебя, бабонька? — спросил Николаич.

— Да вот, черпак сломался. Хозяин велел срочно припаять.

— А-а-а, так ты из коммерции? Давай, посмотрю. Так-так, давай-ка часа через два подходи, я пока поищу, у меня где-то завалялся кусочек нужного припоя, вот этим, — он приподнял какую-то плошку с чем-то непонятным, — не схватится. И скажи хозяину, работа будет стоить подороже, десять марок, или же продуктом каким отдаст. Так что часа через два, не раньше, да не опаздывай, я в четыре уже закрываюсь.

Варя быстро пошла назад, Ищенко вел себя безукоризненно, ну, пришла бабенка — он взял заказ, а то, что полицаи возле него битый час торчат, так мало ли, вон эрзацсигаретой угостили, знать, кого-то высматривают. А возле него стоят — типа маскировки, вроде тоже чего в ремонт принесли. Ищенко сравнил их маскировку со страусом, спрятавшим голову в песок, но ни единым движением не выдал себя-опасно. К нему подходили бабенки, кто-то радостно забирал починенное барахло, кто-то робко протягивал видавшие виды кастрюли или миски, и смиренно ждал приговора мастера. Тот вздыхал, матерился негромко, сплевывал, и тяжко вздохнув, обещал подумать, может, чего и выйдет.

Полицаи посмеивались:

— Да, вот из этой кастрюли решето проще сделать.

— Да попробую, может, ещё немного подюжит.

Покрутившись ещё с час, полицаи дружно рванули на выход, бормоча:

— Время вышло, пусть теперь завтра эти Михневские дежурят.

Варя подошла минут за десять до закрытия будочки-мастерской Николаича. Громко сказала:

— Хозяин велел зайти, он товаром расплатится.

— Пойдем, милая!! — Шумно обрадовался Ищенко — мало где какие уши торчат. — Я хоть кулешу сварю.

Шли, негромко и осторожно перебрасываясь словами.

— Трудно так! — вздохнул Ищенко, — вот знаю, что батя жив останется, а все равно так сердце болит за всех. В Сталинграде такая мясорубка сейчас, ох как тяжко нашим пока!

Пришли в коммерцию, Толян отпускал фрау Милку, что внезапно стала постоянной спутницей Кляйнмихеля.

Ищенко стянул затрапезную кепку:

— Доброго вечера вам!

Толик кивнул, а Милка, даже и глазом не повела.

— Здороваться с какими-то ободранцами, ей, любовнице шефа гестапо, вот ещё!!

Толик упаковал купленный товар, проводил фрау Эмму — на новый лад теперь звалась мадам, до дверей, открыл ей дверь, отдал пакеты сопровождавшему её немцу и пожелал доброго пути и прекрасного вечера.

Распрощались довольные друг другом, а Толик, зайдя в свою ненавистную коммерцию, скривился:

— Ох, видеть таких профур не могу. Здорово, Николаич. Я буду тебе товар взвешивать по чуть-чуть, вон, бургомистр ползет с полицаями, ты повыпрашивай пожалобнее, чтоб их, сук продажных!

И выпрашивал Николаич, добавить хоть немного крупицы, а Толик истово, как настоящий жлоб, жадничал, немного правда прибавил.

Но бургомистр, это вам не баран чихнул, и хозяин быстро, чуть ли не в шею вытолкал Ищенко, заодно отправив и Варю, и вернувшуюся после вручения заказа вторую работницу — Меланью по домам.

На следующий день прибрели из Березовки братики Крутовы. У Гриньки на плече в сидоре, бултыхался и позвякивал бабский хозяйственный инвентарь, он выложил его и забрал отремонтированный. Полицаи опять для чего-то торчавшие поблизости, абсолютно не обращали на пацанов внимания, и Ищенко, принимая все это барахло, тихонько сказал Гриньке про фон Виллова.

Гринька забежал до Ядвиги, передал ей насушенной травки пастушьей сумки — кашель у неё был сильный, и вялел подумать, «штоб у Бярезовку до бабки Мани и деда Евхима прихОдила, ён маненько прополису припас, да и бабка Маня як-то по свояму ряцепту кашель вон лечить у бане с травами, помогая усем.» — Хорошо, Гриня. Я, может, соберусь, только ведь устану идти-то.

— А мы потишае пойдем, до тямна и добрядем.

Слушавший это Руди поинтересовался, о чем фрау Яда договаривается с этим киндер? Ядзя пояснила.

— О, гут, гут. Руссиш банья — ист вундербар!!

И в вечеру уже знал Панас о том, что фон Виллов квартирует у Ядзи, и очень волновался за Варю, как бы не прокололась она со своими непривычными замашками, немец-то непростой! Ну, да он очень надеялся, что все будет нормально.

А Герби незаметно приглядывался к этой Варье. Он заметил, что она в доме всегда держится прямо, с каким-то, он бы сказал, достоинством, впрочем, как и пожилая фрау-пани. Они обе ему начали нравиться — если даже они были в хате, готовили себе немудрящую еду, никогда ничего не падало, не гремело, все было прилично. Ещё — поражала чистота, не было ни закопченой посуды, ни каких-то худых ведер и корзин непонятно с чем, все старенькое, посуда с трещинками, но чистая, и приятно было брать в руки. В кухне, на стене возле окна висели пучки каких-то сушеных трав — и запах в хате от них был весьма приятный. Фон Виллов спросил у Руди, что за травы, тот сказал, что большая часть для лечения, а в дальнем углу — те для банья, для пар. А в сенях, не захламленных и не заставленных ничем — висели веники, исправно притаскиваемые уже знакомыми пацанятами.

Варя и Ядзя привыкли к своему постояльцу, он оказался нелюбопытным, малоразговорчивым и, что удивляло, вежливым. И где-то через месяц, Герби стал замечать, что Варья — очень даже приличная фрау. Все что надо в плане женственности — у неё имеется.

А Лавр — Леший озаботился переводом своих мальчишек в дальний лес.

У Кляйнмихеля и Фридриха горело — им приспичило на охоту, а шеф гестапо загорелся идеей высмотреть зверя с самолета… рама-разведчик сделает фото попутные, мало ли где кабаны пробегут или ещё какая крупная живность, а они потом вместе с Лешим устроят знатную облаву.

Вот и прибирали ребятишки за собой на дальнем схороне Лешего, а то что грядки самолет сфотографирует, так Леш и не скрывал, что у него имеется огородик для своих нужд. А то что далековато от его хаты, так оно по принципу: «подальше положишь — поближе возьмешь, людишек негодных развелось..»

И опять пригодились Никодимовы заначки. Гринька, этот мелкий шпендель и Василь как-то незаметно стали связными между лесом и райцентром — они с Василем исправно приносили инвентарь для рямонту, забирали, запоминали усе, что им кажеть дядька Николаич, забегали проведать Варю с Ядзей, Гринька ешче и перекуривал с Карлом, когда тот был на посту.

Варя потихоньку говорила, что нужно доставить для коммерциии, и Сергей Алексеевич (владелец нескольких торговых центров — сдавал их помещения в аренду), окольными путями привозил небольшие партии товара. И кто бы сейчас признал в нем успешного бизнесмена, так, мужик неопределенного возраста.

Матвей, Иван-младший и Игорь с Панасом поздно вечером уходили в дальний лес, нагруженные под завязку всем нужным, они ждали Лешего, что с утра пошел в Бярёзовку — Гринька сказал, что дед Никодим опять же «у крайнем случАе, оставил для свояго друга якусь непонятную записку, вялел отдать, як нужда припреть.»

Ну и приперла нужда, сейчас Леший держал в руках четвертушку серой оберточной бумаги и поражался дальновидности Никодима, — «вот ведь не голова, а Дом Советов.»

— Лешай, — корявым, каким-то прыгающим почерком писал Никодим, — от ув двадцатом годе славная была охота. Як вспомнишь усе там было… дальше шли какие-то корявые кружки и черточки.

Гриня признался, что много раз пытался угадать, чаго тут дед рисовал, но не понЯл ничаго.

А Леший понял сразу, была у них в двадцатом году «славная охота» — развелось тогда в дальнем лесу много всякой нечисти: дезертиры, бандюги, шваль, стали шалить на дорогах, грабить, а кого и вбили. Вот и помогли тогда Никодим с Лешим чекистам — неделю выслеживали их лагерь, который оказался в непролазной чаще. Ободранные, искусанные комарьем, обросшие они потом ещё с неделю приходили в себя. Родька, тогда совсем малой, увидев их, пришедших из леса, испуганно заорал и спрятался за Ульяну.

И проверяли Леший с Никодимом периодически то место года до тридцатого — мало ли… Леший обосновался в ближнем лесу, а Никодим частенько ездил на лисапете у дальний, у грибы… Вот и оставил писульку, понятную только Лешему…

Лавр аккуратно сложил бумажку в несколько раз, как на самокрутки, засунул в кисет с табаком и поспешил к Краузе-старшему.

Если он сейчас рванет напрямки домой, то мало ли кому покажется подозрительным его приход, а так все как всегда — навестил Ефимовну, выкурил самокрутку с дедом Ефимом и пошел к Карлу Ивановичу.

Краузе-старший, весьма сдержанный в похвалах мужик, просто гордился своим молодым садовником Костей и мастеровым Иваном. Благодаря им местность возле усадьбы преобразилась.

Карл, когда-то бывавший в селе Архангельском, что принадлежало князьям Юсуповым, восхищавшийся бесподобным парковым ансамблем, задумал хоть и не так, но хотя бы частично украсить территорию вокруг усадьбы.

А Костя и Иван, как никто схватывали и старались воспроизвести его придумки. Так был выкопан небольшой прудик, посажены вдоль его бережка плакучие ивы, полощущие свои ветви в воде. Пленные сажали кусты и копали канавки для труб, по которым должна будет подаваться вода в два небольших бассейна с фонтанчиками, бабенки разбивали цветники, сажали и пропалывали прижившиеся цветы.

Карл в этих заботах непрестанно суетился и не вылазил с улицы — посвежел, загорел, похудел и чувствовал себя намного бодрее.

— Вот, Лавр, что значит воздух родины! Никому там не говорил, если только Пауль догадывался, что дико скучаю по Родине, снилась она мне часто. Сколько поколений предков тут жили… эх, проклятые большевики, все порушили!

Никто, кроме Лавра и не знал, что Пауль — Пашка наполовину русский, матерью его была умершая в родах, горячо любимая Карлом гувернантка Фрицци — Серафима Егорова. Карл тогда, в тринадцатом году, увез свою семью на воды, оттуда отправил Фрицци с его матерью в Фатерлянд, а сам безумно влюбленный в Серафиму, якобы совершая вояж по Европе, безвылазно жил с ней в Чехии.

Эльза его, мать Фрицци, отличалась завидной скупостью, экономила на всем, вот и застудилась, выйдя пару раз в город одетая не по сезону. Карл забрал их с Фрицци в Чехию, не жалел денег на лечение, но случилась у Эльзы скоротечная чахотка, и приехал Карл Иванович на родину уже с двумя сыновьями, но без жены. Многие пытались обратить на себя внимание местного богача, а он был безутешен, два года носил траур по жене, фактически женой ему была Серафима. Так и остался Карл вдовцом, не показывая своей любви к младшему сыну, который уродился в покойную матушку.

Поговорив, кой чего присоветовав Карлу, пошел Леший не спеша к себе, а как стемнело, незаметно повел своих ребятишек дальними лугами на новое место. Гринька сказал, где искать в том лесу ещё одну ухоронку с оружием.

Игорь только головой крутил:

— Леший, да этим двум Никодимовским уже можно медаль вручать, глянь, сколько пользы от них.

— Ну это к Панасу, он у нас по этим делам. А я — лесной житель, ежели уцелеют те два НКВДешника, что мне инструкции давали, и объявятся после освобождения, то да, обскажу как есть, не промолчу.

На новом месте обустроились быстро, Панас с Иваном-младшим в первый же день пошел разведать — присмотреться, что и как, может, попадется укромное глухое место для запасной базы. Наслышаны все были о карательных операциях и о засылаемых к партизанам предателях. Панас столько раз благодарил своих друзей из того далекого, что на шестьдесят с лишним лет, впереди, за подсказки. Они воспитанные на книгах и фильмах, честно рассказывающих и о победах, и поражениях, знающие печальные уроки войны, многое видели совсем с другой позиции, другого ракурса, и это помогало избежать таких иногда нелепых ошибок. Да и не планировал он начинать боевые действия поблизости от Раднева, а тем более родной Бярезовки, опять же с подачи Вари, которая смолоду много читала именно про войну, он знал, что даже за одного убитого в селе немца, те могли полностью спалить деревню, хорошо, если только хаты, а то и людей — живьем. По имеющейся у него карте он примерно знал, что километрах в семидесяти есть такой хитрый поворот железнодорожного пути, и вот там-то, тщательно все разведав он и хотел устроить «Гросс алярм» для фашистов. Пустить под откос эшелон, да желательно с техникой и живой силой — все хоть мизерная, да помощь нашим.

Видел же Панас, бывая в Раднево, сколько воинских эшелонов движутся лишь в одном направлении — Nach Stalingrad!! Из пролетающих по станции все лето эшелонов из вагонов с солдатами слышались звуки губных гармошек и веселые возгласы, как же, завоеватели готовились к ещё одной победе — утопить русских в Вольга, а дальше Кавказ, Каспий, Иран. И мало кто в сорок втором мог предположить, что в январе-феврале 43-го будет трехдневный траур в Фатерлянде, а на полях останутся лежать сотни тысяч немцев и их союзников — венгров, хорватов, итальянцев, румын… Рус медведь собирался с силами.

А хитрющий Руди раньше своего обожаемого Герби каким-то внутренним чутьем угадал его заинтересованность в этой руссфрау, которая может быть тем и зацепила Герби, что нисколько не интересовалась им. Сухарь и молчун Герби стал спрашивать у обеих фрау значение того или иного слова, старшая — полячка довольно-таки бегло говорила по-немецки, они вели нейтральные житейские разговоры… помогал Руди, постоянно влезая в разговор и направляя его в нужную сторону. Приходившая перед самым комендантским часом Барбра, заставала их, сидящих за столом в кухоньке и «гоняюштших тчаи». Тчай заваривала пани Яда, а Руди приносил сахарин или иногда какие-то ледентсы — ох и сложный этот язык — руссиш.

Пани Яда погожим осенним днем собралась в Березовку, её замучил кашель, и она хотела хоть недельку полечиться у известной всей округе травницы Марии. Так получилось, что Герби поехал с Фрицци на охоту — его она совсем не привлекала, но надо было поприсутствовать. Кляйнмихель — идиот, подозревал всех и вся в чем-то, вот и подвезли медленно бредущую по дороге пани до деревни. Пани Ядвига долго благодарила герра майора, как-то странно посматривая на него, Герби посчитал, что это ему почудилось.

Охота захватила всех, кроме Герби. Ну, не было у него азарта от убийства ни людей, ни зверей, он умудрился попасть в какую-то ямину, промочить ноги и после полудня почувствовал, что начинает заболевать. Леший предложил было свою баньку, но Герби, ненавидевший болеть и показывать свою слабость кому-либо кроме Руди, вежливо отказался, и Кляйнмихель, всучив ему чудо-порошок от простуды, приказал своему водителю и одному из автоматчиков, доставить герра майора домой и самим как можно быстрее быть здесь.

Герби уже дома, выпив порошок, завалился в кровать. А Руди видя его такое состояние, развил бурную деятельность — пошел в коммерцию, с удовольствием пообщался с фольксдойч герром Шефером, объяснил что его герр майор нуждается в руссиш банья, и Барбра должна пойти с ним истопить и приготовить все для герра майора. Толик, конечно же, отпустил.

Варя и сама уже пару дней шмыгавшая носом, планировала назавтра баньку, тем более у Ядзи она была выстроена скорее по-белому, чем по черному. Небольшая, мыться в ней одновременно могли только двое, с приспособленной и переделанной в давние уже тридцатые, рукастым Никодимом — буржуйкой, с чистыми, не закопчеными потолком и стенами, мыться в ней было в удовольствие, не боясь вымазаться в копоти.

Немец спал, кашляя и постанывая во сне, банька была готова, травки запаривались в маленьком тазу… Варя решила помыться, пока есть возможность. Собрав свое чистое белье, завернула в старенькое, видавшее виды полотенце и пошла в баньку, прихватив с собой чугунок с заваренными вместо чая, травками. Первым делом проверила как запарились травы в небольшом ведерке — мята, хмель и полынь. Осторожно поставила чугунок с запаренной отдельно хвоей и хреном — болеть-то не некогда, да и кто знает, как к такому отнеслись бы квартиранты. А то чихнешь вот на герра, и выгонят на улицу, чтобы инфекция не попала — были такие прецеденты уже в Радневе, наслышаны.

Щедро плеснув на горяченные камни настоянной воды, напустив побольше пару, взяла дубовый веник и потихоньку начала париться.

Герби проснулся от грохота упавшего ведра, с тяжелой головой и болью в горле — не помогли хваленые порошки Кляйнмихеля, покряхтывая встал и поплелся на кухню, а там возился Руди, у него упало ведро, он собирал воду с пола, неловко задевая то табуретку, то дребезжащее ведро.

— Руди! Я тебя прошу — прекрати брякать, голова разламывается!

— Герби, у тебя нездоровый вид, иди в баню, там Барбра её уже приготовила.

Герби пошел, а хитрющий Руди, радуясь и потирая вслед ему руки, велел часовому сторожить у калитки, а сам, взяв автомат, сел неподалеку от бани, проворчав, что он своего герра майора лучше всех сумеет посторожить.

А Герби и представить не мог, что затеял Руди. В предбаннике, в полутьме Герби разглядел лавочку и утомленно присев на неё прислушался — за дверью в бане кто-то хлестался веником. Герби уже знал, что русские выгоняют все хвори, да и просто любят мыться в бане, почему-то обязательно с этими вениками. Пахло какими-то ароматными травами, Герби узнал только мяту. Он посидел, прикидывая, что делать — ждать ли Барбру, или прокричать ей, чтобы выходила.

Оперся рукой на что-то мягкое, постарался отодвинуть, и зацепился пальцем за какую-то веревочку, вытащил из завернутого в какую-то застиранную тряпку эту лямочку, и обалдел. Держал он в руках никогда не виденный им раньше предмет женского туалета, довелось ему в Париже быть в роскошном… гмм доме увеселений, где их принимали самые элитные, роскошно одетые, ну только в нижнее белье — фройляйн, но такого на них точно не было.

Герби уже заинтересованно полез в сверток и вытащил трусики… он просто подвис… У этой Барбры, как звал её Руди, а Герби «Варья»… у этой Варьи оказалось такое необычное и весьма шикарное белье. Невесомые штучки, из какого-то интересного материала, с красивыми кружевами и такой формы… в которой все женские достоинства, наоборот, кажутся ещё привлекательнее… Герби просто любовался ими как произведениями искусства.

— Интересно, откуда у этой фрау из небольшого городка и такое белье?

Герби был бы не Герби, если бы не стал докапываться до истины. Ещё подумав, он вдруг решился и стал скидывать с себя мундир.

А Варя получала огромное наслаждение от бани, она, нахлеставшись, окатилась теплой водичкой, расслабленно посидела на нижнем полке и опять начала поддавать парку, баньку заволокло паром а по ногам почему-то пошла волна холодного воздуха…

Варя удивленно повернулась, в дверь согнувшись заходил… фон Виллов, естественно, в чем мать родила. Немного согнувшись, не позволял ему рост разогнуться, он внимательно смотрел на замершую с шайкой Варю.

— Ах ты, немецкая морда! — разозлилась вдруг Варя. — Ишь ты, тихоня! Лааадно… ща я тебе устрою баньку.!!

А Герби во все глаза рассматривал прикрывшуюся небольшим тазом Варью, что говорить — увиденное его и удивило, и заинтересовало, под этими бесформенными одежками пряталась очень даже привлекательная фрау: красивые ноги, ладная фигура… Минут пять они в упор пялились друг на друга. Варя же отметила, что без этих дурацких галифе, которые уродовали мужиков, фон Виллов оказался весьма привлекательным, фигура у мужика была очень даже спортивная — весь такой жилистый, ни грамма жира, с хорошо развитыми мускулами и широкими плечами.

Потом Варя, плюнув на все, решила, что она ничего не теряет, ведь не лезет фон насиловать, значит, повернем к своей выгоде. Она шустро ополоснула верхний полок и показала на него Герби:

— Битте, герр майор!

— Найн, герр майор! — удивил её немец. — Ихь ест Герберт.

— Битте, Герберт, — опять пригласила его Варя, знаками показывая, что надо лечь на живот. Герби удивляясь, послушно растянулся на полке, свесив длинные ноги.

— Ну, держись, немец-перец, сарделька гамбургская!

И Варя устроила ему банный мастер-класс, как сказали бы сейчас, а тогда — показательную порку. Поддав на камни так, что сквозь пар едва просвечивала спина Герби, Варя приступила… Она сначала потихоньку прошлась по нему веником, затем посильнее, а потом лупила его изо всей мочи, приговаривая негромко:

— А не хрен было припираться сюда, жил бы в своем фатерланде!

Герби уткнув голову в ладони уже с трудом дышал. А Варя все лупила его, знаками показала перевернуться на живот, прошлась по грудине, долго хлестала по ногам, потом утомившись выдохнула:

— Иди, остынь чуток!

Герби еле выполз в предбанник:

— Ну и баня, это ж самая настоящая пытка.

Он сидел, отдуваясь и попивая какой-то травяной напиток, который всучила ему на минутку высунувшаяся Варя. Пот лил с него градом, а он вдруг с удивлением заметил, что ломота прошла, и дышать стало легче.

— Зо, нах айнмаль! — Отдышавшись, он опять полез в баньку.

— Варья, нох айнмаль, битте!

— Аа, понял, что банька лечит? — Варя сама себе удивлялась, но ей было абсолютно все равно, что вот она сейчас в бане голышом с немцем, какое-то чувство доверия что ли возникло у неё, а может и у них… Опять она хлестала его от души, Герберт только крякал и охал.

— Алес! Ду ист роте. — Ты весь красный. Кожа лопнет! — сказала Варя. — Устала я тебя хлестать, иди в предбанник.

Немец опять еле выполз, а Варя не желая искушать судьбу решила шустро помыть голову и сваливать, попарила и хорош.

Отросшие волосы так бесили, ну не привыкла она к длинным волосам. Смолоду стриглась коротко, а тут, пока промоешь голову, пока высохнуть эти волосы, которые, несмотря ни на что, стали густыми и длинными. Она с тоской вспомнила своего постоянного парикмахера, молодого человека — Жорика, который начинал свою деятельность бегая по знакомым, а сейчас у него уже был собственный салон, а Варя, как его первая клиентка, имела много всяческих скидок. Ох сколько он на ней экспериментировал, но она была довольна и первое время, как ходячая реклама, рекомендовала его всем интересующимся.

— Да, Жорик, если нам суждено вернуться, ох какой сюрприз тебя ждет, замучаешься с моими теперешними волосами.

Тщательно натеревшись мыльной мочалкой, Варя намылила голову и вздрогнула — её аккуратно-осторожно обняли мужские руки…

— Вот гад!

Но гад не спешил заваливать её, наоборот, очень осторожно и как-то бережно гладил её мыльное тело, потом начал смывать мыло с волос.

Проморгавшись Варя увидела какой-то совсем не такой взгляд Герберта, куда делась его надменность и холодность, он заинтересованно и как-то просяще смотрел на неё, не переставая прикасаться к ней.

Варя поймала себя на мысли, что ей тоже очень хочется потрогать-погладить его, потом подумала:

— Немец не болтлив, вряд ли станет афишировать, что у него что-то было с русской, почему бы и нет?

И сама потянулась к нему, отмечая, как удивился и обрадовался этот сухарь…

И опять Герби млел и растекался по полку, как совсем недавно от веника — эта фрау, Варья, она как настроенный рояль, отзывалась на каждое его прикосновение, не было никакой стыдливости и зажатости, не было немца-завоевателя и оккупированной русской. Были мужчина и женщина, соединившиеся в извечном танце, и растворялась застарелая боль в душе Герби, и старались вот эти, волею судеб встретившиеся по непонятно чьей прихоти мужчина и женщина и понять, и отдать друг другу что-то такое идущее изнутри…

Пока Герби, закрыв глаза — плавали в них разноцветные круги, обессиленно полулежал на полке, Варя, пришедшая в себя первой, быстренько метнулась в предбанник, одеться.

Но куда там, Герби выполз тут же, присел на лавочку и с огромным вниманием смотрел как она торпливо застегивает лифчик.

— Вундершен, отшен красиви! — он своими длинными и сильными руками привлек её к себе и уткнулся мокрой головой ей в грудь.

— Данке, я ест глюклих. Я шчаст!

— Понятно, одевайся, и геен нах хауз, а я тут приберусь.

Варя накинула свои одежки, и Герби разочарованно вздохнул — такую красоту спрятала. Кое-как натянул свою почему-то враз опостылевшую форму и, пошатываясь, побрел к дому. Там, едва раздевшись, рухнул на постель и заснул.

Варя тщательно прибрала в баньке, задула каганец, прикрыла дверь, разложила все по местам в предбаннике, собрала мокрые листья, и где-то через полчаса вышла из баньки. Неподалеку сидел Руди с автоматом.

— Гут, Барбра, я ест много блягодарен за Герби!

Герберт проснулся посреди ночи от какого-то хорошего сна, что ему снилось — он не помнил, но ощущение радости и спокойствия, появившееся в этом сне, почти позабытое им за последние годы, оно никуда не делось…

— Странно, — потягиваясь всем телом, подумал Герберт, — отчего мне так радостно? — А потом вспомнил:-Варья!! — И сразу же тело откликнулось…

— Мда… Герби, надо же… встретить в этой варварской стране Варвару… — скаламбурил он.

А потом, по привычке, крепко задумался, анализируя все мелочи. То, что женщина его не боится он твердо осознал там, в бане, когда, решившись, зашел раздетым. Он ожидал всего: визга, страха, слез, истерики, попытки убежать куда подальше… но Варья, только слегка прикрывшись, в упор разглядывала его и ничего не говорила, а это так понравилось ему — достойная фрау.

А потом был кромешный ад: как он пережил это избиение, как не задохнулся во влажном паре… А в предбаннике, куда еле выполз после парилки, как-то враз пришло ясное осознание — эта фрау, Варья, должна быть его. Зачем, для чего, он и сам не понял, но твердо знал — надо. Опять зайдя в баню и увидев всю такую мыльную Варью, не сдержался… да и как сдержишься, когда такая женщина, вот в шаге от него, и пропал Герби — она в ответ на его осторожные поглаживания потянулась к нему.

Это было… как оглушительный взрыв. Герби просто подхватила огромная волна и потащила куда-то, он там барахтался, пытался не захлебнуться, куда-то падал, потом его подкинуло высоко вверх и грянул взрыв… и он ослеп и онемел, не ощущая своего тела.

Когда вернулись звуки и запахи, он услышал, как закрывается дверь из бани в предбанник. Собрав все силы, на подгибающихся ногах он вытащился в предбанник и просто обнял эту, такую непонятную, такую непохожую ни на кого в своем поведении, женщину и благодарно уткнулся в её грудь, обтянутую красивым бюстгальтером, твердо пообещав себе, что он детально и тщательно все это рассмотрит на Варье, а пока — дойти бы до кровати.

Вот сейчас, разложив все по полочкам, порадовавшись, что «банелечение» эффективно избавило его от простуды, он как-то враз решил для себя, что эту фрау он точно никому не отдаст, но попытается разобраться, кто же она такая? И пришло ему на ум сравнение, что вот эта фрау, такая обычная на вид, но в то же время как из другого мира, зачем-то послана ему, он никогда и не с кем не попадал вот в такую взрывную, но бесконечно приятную волну.

— «Только, Герби, воршихт унд воршихт. Острожност и нох айнмаль острожност!»

Послышались тихие шаги, шорохи, это встала Варья, он в размышлениях и не заметил, что наступило утро, и Варья собирается на работу. Не определившись ещё со своим дальнейшим поведением, он не стал вставать и смущать женщину, а вдруг она очень сильно переживает и жалеет об этом, знает же он, как она его обзывает: «Сухарь и жердяй». Ему долго объясняли, что значит второе слово, а этот шустрый Гринья, показав на длинный и тонкий стволик очищенной от бересты березки, поднял его в верх, и понял Герби конкретно, сначала даже обиделся, а потом долго смеялся.

Варья ушла, что-то негромко наказав Руди, только тогда Герби встал.

Руди, поглядев на него, счастливо улыбнулся всеми морщинками и сказал необычные слова:

— Я так рад за тебя, мальчик! Но будь в сто раз осмотрительнее и осторожнее, думаю, Конрад бы тоже порадовался. Барбра, она необычная, и её надо оберечь.

Герби удивился — Руди перестал его звать мальчиком лет четырнадцать назад, когда он, Герби, принес первый кубок, завоеванный на соревнованиях по боксу.

На работе у Герби все спорилось с первого раза, но он, сам себя притормаживая, иногда подолгу бессмысленно замирая, занудно и тщательно перечитывал и пересматривал данные для отправки в Берлин.

После обеда ввалились толком не отошедшие от пьянки-охоты Краузе и Кляйнмихель:

— Герберт, как Ваше здоровье?

— Терпимо, вчера долго сидел в банья, прогрелся, пропотел, сегодня почти здоров!

Даже Кляйнмихель подтвердил, что самое лучшее у этих унетерменшей — банья. И тут же загорелся:

— Фриции, звони фатеру. Поедем к тебе в банью! Герр майор, Вы с нами?

— Я бы с удовольствием, но надо закончить рапорт для начальства.

А про себя порадовался, хорошо, что ещё не отправил ничего, и не придется придумывать причину отказа. А дома, вечером, он наконец-то поговорит с Варьей, по-настоящему…

Варя, привычно заходя в этот теперь её дом, в тысячекакой-то раз взмолилась:

— Господи, неужели мы так и останемся в сорок втором? Как я хочу домой! — увидела сидящих в кухоньке Руди и Герберта.

— Добрый вечер, фрау Варья! — одновременно сказали оба немца.

Руди засуетился, он под чутким руководством Вари уже умел пользоваться чугунком и «укватом», вытащил чугунок с настоянным витаминным напитком, налил Варье большую кружку.

— Битте!!

На столе лежали галеты и пакетики сахарина, Варя устало присела:

— Уфф, устала! Спасибо за чай!

С утра через Раднево проходила большая колонна грузовиков с итальянскими вояками, остановившиеся на небольшой отдых зольдатен покупали всякую мелочь в коммерции, а Варя и Меланья фасовали и заворачивали товар, не разгибая спины. С удовольствием отхлебнула чаю, аж зажмурилась от удовольствия:

— Руди! Зер гут!

Руди расцвел, подвинул Варе галеты и сахарин:

— Битте!

А немец-жердяй, который Герберт, просто сидел и молча смотрел на неё. Руди, увидев этот взгляд мальчика, как-то быстро собрался покурить и поговорить с давним приятелем часовым, порадовавшись, что сегодня в охране именно Вилли, с ним можно было поговорить за фатерлянд, про житейские дела.

Руди ушел, Варя прихлебывала чай. Герби молча подвинул ей галету, погладив мимолетно по руке, Варя кивнула и взяла галету, откусив, запила чаем и поперхнулась от резкого вопроса Герби:

— Так кто Ви такая все-таки, Варья? — и произнес он это на приличном русском языке.