ГЛАВА 3

Печник быстро утомлялся, часто присаживался, надрывно кашлял, дело двигалось медленно. Мороз крепчал, декабрь начался лютый… А шестого декабря, Ефим, неплохо понимавший немецкий язык, случайно услышал разговор двух продрогших, замотанных в бабьи платки, часовых.

Те ругались на рус мороз, кальт, и радовались, что не попали сейчас в мясорубку под Москвой. — Оказалось, что рус Иван перестал отступать и немцам наподдали.

Ефим на цыпочках, радостно крестясь, зашел в барский дом и налетел на злющего Фридриха. — Почему ты крестишься и радуешься? — вкрадчиво спросил он деда.

— Так, праздник же у нас, — прикинулся дурачком дед.

— Какой же?

— Так, князя Александра Невского и великомученицы Катерины завтрева, я ж, чай, православный, все праздники по церковному и блюду, вот скоро, девятнадцатого, совсем большой праздник — Никола Зимний, Чудотворец, а на Николу всегда морозы бывают.

— А то сейчас их нет, — поёжился одетый в теплую шинель на меху и все равно мёрзнущий Фридрих, — иди дед.

— Слышь-ка, печник, тебя звать-то как?

— Александр!

— Как раз, как раз, праздник нонче, тезку твоего, Александра Невского поминают, — закивал головой дед и оглянувшись чуть слышно сказал, — не реагировай! Не ори, молчи, я буду на тебя ворчать, погромче, а ты слушай. — И дед, повысив голос, начал: — Вот, совсем дело плохо движется, что я хозяину скажу, впору кажин день замерять твою работу, — и тихо добавил, — слышь-ка, наши хрицу под Москвой прикурить дали, отступили они. А и замерю, штоба за неделю доложил верх, неча морозить хоромины!

У печника выпал из рук мастерок. — Врёшь? — наклоняясь за ним, спросил печник.

— Тю, дурень, у меня самого сын и внук незнамо где…

— Ладно, дед, я постараюсь доложить, — проскрипел пленный, услышав шаги.

Дед важно задрал бороденку, пошел дальше, на кухне шепнул пару слов Стеше, и постоянно насупленная, неразговорчивая Стеша, оглянувшись, расцеловала деда в обе щеки.

— Будет и на нашей улице праздник!

А вечером к Крутовым, как часто бывало, заглянул Ганс. Немцы привыкли, что он постоянно бывает у них и не обращали внимания, да что могут сделать бравому немецкому солдату две бабенки и два ребенка?

Ганс как-то печально вздохнул: — Гроссмутти, Стьеша, русс зольдатен пуф-пуф. Дойч зольдатен филе капут. Москау нихт, дойч зольдатен, отстюплени, — еле выговорил он мудреное слово.

— Врёшь? — спросила Стешка.

Найн, найн, — замахал руками Ганс, — не врьёш.

И наутро вся деревня знала, что немцам дали по зубам под Москвой. Бунчук, нажравшись с горя самогонки, проболтался при Агашке, а та и разнесла по деревне. Люди, зная её неуёмную страсть к сплетням, ничего не говорили ей в ответ, только у многих после её ухода светлели лица.

Мороз лютовал, мерзли люди, мерзли птицы и особенно мерзли немцы — замотанные до самых глаз в платки, одевавшие под свои серые шинели ватники и душегрейки, отобранные у деревенских, они напоминали пугало. Краузе разрешил оставаться на ночь живущим на дальнем от усадьбы конце деревни, в двух уже отремонтированных, пока без мебели, комнатах. Печник доделывал вторую печь, первая успешно топилась, и люди, сбившись в кучки, сидели, тихонько переговариваясь, многие уже дремали, а печник все работал, замазывая глиной последние швы.

Никто не заводил разговор о своих родимых, больше говорили о морозах, что даже для России казались небывало лютыми. — Намедни вот, воробья нашла на дороге, замерзшего, — сказал Кириллиха, живущая в самой дальней хате. Да, лютует генерал Мороз, а впереди ещё Рожественские и Крещенские морозы.

В усадьбе время от времени слышался треск — трещали от мороза бревна, но люди, привыкшие к треску автоматных очередей, мало обращали на это внимание. Постепенно все угомонились: спали беспокойным сном измученные женщины и ребятишки, пожилые мужики, спал прислонившись к углу печки пленный печник, только пара пожилых женщин тихонько перешептываясь и стараясь никого не потревожить, потихоньку подкладывали в печку всякие сучки и доски, не давая огню потухнуть.

А за многие сотни километров от них рвали себе жилы, напрягаясь изо всех сил, солдаты, не пустившие фашистов дальше. И выходили из окружения разбитые, обмороженные, но не сломленные сыны своей огромной страны, и был среди них младший сержант Павел Трещук, ничего не знавший о своих двух старших братьях, служивших в Западном округе, и матери, оставшейся в оккупации. И не ведала Марья Ефимовна, что жив её младшенький, только изболевшееся сердце верило и надеялось, что хоть один из троих жив!

— Числа пятнадцатого за ней пришел Еремец, светивший желто-синим фингалом: — Ефимовна, в комендатуру тебя вызывают.

— Зачем это?

— Не положено мне говорить, айда быстрее, Шомберг ждать не любит!

Гриня с Василем тревожно смотрели на неё. — Ничего, вечером Стеша придет, — она поцеловала их и пошла.

Провели сразу же к Шомбергу, рядом сидел переводчик, но Шомберг пожелал сам говорить: — Ты есть учительница?

— Да.

— Немецкий командований желает учить русских киндер в школе. Германия дольжен быт грамотный тшеловек, после Нового года начинайт учить всех.

— Где? В школе солдаты размещены, клуб сгорел.

— Герр комендант приказал занять пустующий дом Шлеп… как это?

— Шлепеней?

— Я, я, мудрёный фамилий!

— Но дом полуразрушенный, как же в такие морозы?

— Выделяйит мужьики для ремонт, ремонтирен петшка и начинайт.

— Добавил что-то по-немецки, и переводчик сказал: — Не пытайтесь уклониться, детей всех перепишут, кто не будет ходить учится, будут наказаны и родители и дети. Вам будет выдаваться плата в немецких марках, Германия заботится. Собирайте по домам тетради, учебники вам доставят из управы, также из управы пришлют все необходимые планы и программы. Идите!

Дома Ефимовна сказала: — Ребятки, немцы хотят открыть школу.

— Где, Ефимовна, там же хрицы?

— В доме Шлепеней, Гриня не мечтай, сказали, всех перепишут, кто не будет ходить, накажут и детей, и родителей, давай не будем проблемы лишние себе создавать. Ты лучше пробегись по одной стороне улицы, по ребятишкам. Пусть все даже листочки от тетрадей соберут, а по другой я с Василем пройдусь, только умоляю, поаккуратнее.

И таки нарвался Гриня на Бунчука. Выскочив из дома Лисовых, он почти врезался тому в живот. — А-а-а, Никодимовское отродье, я ж предупреждал, мне на глаза не попадаться!

— Я и не попадался, — шмыгнул носом Гриня, — немцы… это… велено в школу итить, вот я по дворам и мотаюся, тетрадки, ручки собрать штобы.

С другой стороны улицы бежала Ефимовна: — Викентий, не трогай мальчишку, мы с ним по приказу Шомберга ходим по домам, оповещаем о занятиях в школе.

— Я и не трогаю, только вот пиночину отвешу. Для прохвилактики, — он хотел дать Грине пинка, размахнулся и…

— Хальт!!

Бунчук тут же приставил ногу к ноге и поклонился: — Доброго здоровьица, Вам, господин Краузе!

— Викентий, — как-то слишком ласково проговорил Карл Иоганнович, — я тебя предупреждал, не трогать внуков моего фройнда Никодима?

— Да, Карл Иоганнович!

— Может, мне рассказать Фридриху про..?

— Што Вы, што Вы, я… больше не прикоснусь к этому гаден… ребятёнку, не надо Фридриха Карловича беспокоить, ни в коем разе.

— Я тебя предупредил, — сменил ласковой тон на лающую речь Краузе, — больше повторять не намерен! — А ещё одна овца пропадет, пойдешь вместе со своими пьянчугами в гестапо.

Бунчук униженно кланялся, пряча пылающие злобой глаза… И краснюки-коммуняки хреново и эти… тоже не лучше! И хорошо, что успели замести следы — пропили овечку Краузе третьего дня, а вот не пойман… — подумал он.

Новый год даже немцы встретили уныло, такому настроению способствовали непрекращающиеся морозы. Ефимовна, Стеша и ребятишки сидели при свете лучины пригорюнившись и про себя истово желали и молили, чтобы скорее вернулись наши, а у Гриньки щипало в носу, он боялся разреветься, так нестерпимо хотелось оказаться возле батьки и услышать его глуховатый голос: «Ну, сынок, как дела?»

— Батька, батька, чаго ты поделывашь, жив ли?

Батька же в это время полз по заснеженному полю, проведя со своими разведчиками успешный захват пленного, и гнал от себя мысли о семье, надо было незаметно переползти линию фронта, а там, в землянке, можно будет и подумать и мысленно обнять своих дорогих. Стукнули в дверь, потом торопливо забарабанили, Стеша взяв полено пошла в сенцы. — Кого несёт?

— Стьеша, дизе ихь, Ганс!

— Чаго тебя черти носять?

— Ихь бин, новой яаре, нови год, Ганс прьишель, — он воровато оглянулся и достал из кармана шинели консервную банку, а из другого какую-то коробочку.

— Ихь бин найн фашистн, ихь бин арбайтер!

— Все вы рабочие, как под жопой припекло, — проворчала Стеша.

— Найн, ты, Стьеша, менья швистер, сестьра.

— Братец нашелся какой, родствееничек!

— Йя, йя, Ганс брудер, карош! Киндер ессен слядко, Ганс идти! С новьи год, фрау! — поздравил он Ефимовну, вытащив теперь уже из-за пазухи круг колбасы, — Ганс карош, нихт плокой!

Подмигнув ребятишкам, осторожно высунулся, посмотрел, нет ли кого на улице, и шустро убежал.

— Ну, что, ребятишки, вот и у нас Новьи год, — передразнила Ефимовна, — давайте уже попробуем немецкого угощенья.

Мальчишки смаковали кусочки колбасы, растягивая удовольствие, Стеша с Ефимовной попробовав немного, подкладывали ребятам остальную колбасу.

— Надо будет сжечь все обертки. Не дай Бог, какая сволочь заявится! — вздохнула Стеша. — Да и пора на боковую, завтра-то на работу.

Утром ежившиеся, в плохоньких, продуваемых завывавшим ветром, пальтишках и телогрейках, деревенские, едва плетясь, потянулись в имение. Там их встретил господин Краузе: — По случаю нового, 1942 года, в обед будет праздничное угощение, а теперь арбайтен.

Стеша и Марфа суетились, стараясь успеть приготовить праздничный обед на который расщедрился старший Краузе. Вошли два худющих пленных солдатика.

— Нам велели помочь вам!

— Бедолаги, чем же вы поможете? Под котлом и помрете, садитесь, вон, картошку чистите!

Доходяги чистили картошку, а один, послабее, постоянно клевал носом:

— Сынок, ты сядь-ка спиной к двери, ежли какая… зайдеть, энтот вот пошустрее, толкнеть тебя, подреми, милай!

— Разморило его возле печки, — извиняясь сказал второй.

— Как вас, сынки, звать?

— Я — Всеволод, а он — Евгений.

— Вы откуль будете родом?

— Москвичи мы, студенты-добровольцы.

— Эх, сынки-сынки! Доля вам какая выпала, — жалостливо вздохнула Марфа.

— Извините, а Вас как называть?

— Я — Марфа, она — Стеша.

— Знаете, здесь ещё ничего, вот в лагере было намного хуже, там люди мрут как мухи, — Сева передернулся, — тут хоть баланды на всех хватает, да и посытнее она. Я смотрю, это вы её варите?

— Да, сынок.

— Спасибо Вам большое, что не даете нам с голоду сдохнуть. Только, — он оглянулся по сторонам и шепотом сказал, — не все у нас… есть и подлюки, осторожнее с ними, скажите всем вашим, чтобы поменьше говорили с Витюком и Рощиным, выслуживаются они, стараются, чтобы Краузе их заметил, и продадут не за понюх!

— Это которые? — насторожилась Стеша.

— А воду они постоянно возят на кляче, — в коридоре затопали, Сева толкнул задремавшего, тот встрепенулся и начал чистить картошку.

— Хозяюшки, принимайте водичку, — ласково пропел низенький, какой-то весь квадратный, заросший мужик с бегающими глазками. — А вы чего здеся?

— В помощь прислали! — буркнул Сева.

— Ну старайтеся! Вы, хозяюшки, их гоняйте, не стесняйтеся. Ишь, скубенты, доходяги.

— А ты кто такой, штоба мне указывать? — уперев руки в боки, Марфа пошла на мужика, — я без твоих соплей обойдуся. Вона, воду постоянно мутную привозитя. Отравить хотитя всех? Чай, не с реки, а из заброшенного колодезя таскаете, што ближе наполовину, чем речка. А? Диверсию задумали? — Марфа всегда была голосистая, сейчас же она вошла во вкус и шумела с удовольствием, думая про себя: — Ах, ты ж гад, детишков гнобить уздумал?

— Што ты, хозяюшка, што ты, — пугливо оглядываясь на открытую дверь, залопотал заросший, — не было такого!

— А то я, всю жисть здеся прожившая, не определю откуль вода?

— Что за шум? — В проеме нарисовался недавно упомянутый, сынок Краузе. — Да, вот, воду мутную стали возить, наверное не с реки, а из Ганина колодца. А тама аккурат в начале войны, собаку дохлую детки нашли.

— Курт! — позвал Краузе, — комм цу мир! Курт, громадный беловолосый детина, постоянно сопровождавший Краузе и наводящий ужас своим видом на деревенских детишек, тут же появился.

Краузе пролаял что-то, и Курт, уцепив возчика за шиворот, потащил его из кухни.

Фридрих посмотрел на замерших студентов: — Воду возить будете вы. Скажу старост барак, даст одежду, и смотрите у меня, будет малейший жалоба — ершиссен! — Прошел к плите, поднял крышку, понюхал булькающее варево. — Гут! Балует вас герр Краузе!

Повернулся и вышел.

Марфа перевела дух: — Ушел, аспид, чистая гадюка вырос, вот Пауль-Пашка не таким был! — Может, по малолетству? — спросила тихонько Стеша, — поди, щас такая же…?

— Марфа, — тоже тихонько сказал Сева, — вы же нам так помогли, весь барак будет вас благодарить!!

Загрузка...