Сороковые... Роковые

ГЛАВА 5

Фон Виллов впервые был в этом «казино».

— «Примитивно и убого, как и все в этой стране» — подумал он. Его острый ум тут же принялся анализировать факты, и он внутренне похолодел — выходило, по всему… что… Нет!! Я не буду думать об этом, это дело высшего эшелона власти!!

— Герр майор! — прокричал ему Краузе, сидевший за одним из отдельно стоявших на небольшом возвышении столиков. — Присаживайтесь. Здесь, конечно, не Берлин, но вполне неплохо кормят, и сегодня у нас ещё и фрау Элоиза в гостях!!

Фридрих на людях обращался к Герберту строго по уставу. Принесли местное блюдо под диким названием «Го-люб-ци», которые очень нахваливал Фридрих, говоря:

— Когда-то до революции у фатера была изумительная кухарка, которая готовила отличные блюда. Я был маленький, десять лет, но очень любил бывать на кухне и снимать пробу… Да, золотое было время!! Прозит! — он поднял рюмку с коньяком.

— Прозит! — дружно ответили Герберт и шеф местного гестапо Фриц Кляйнмихель. Пока они вкушали го-люб-ци и какой-то русский салат, на невысокой эстраде появилась фрау Элоиза.

Пышногрудая и пышнобедрая с вытравленными перекисью волосами, она имела вид дешевой портовой девки, но вот голос у неё оказался довольно-таки приятный, каждая песня вызывала бурные овации у сидящих здесь офицеров. У Кляйнмихеля после очередной рюмки, глядя на певицу, масляно заблестели глаза, а Герберт… заскучал, тем более, когда Элоиза запела песню «Лили Марлен», все вскочили и стали дружно подпевать, ему стало совсем неприятно. И не в певице, и не в песне было дело — просто все напомнило недавнее…

Герберт, зная ушлость гестаповца, начал усиленно изображать из себя сильно опьяневшего, и Кляйнмихель подозвал своего адьютанта, распорядившись, чтобы герра майора сопроводили домой. Герру майору только этого и надо было, начавшиеся шумные и пьяные разговоры, табачный дым, визги и вскрики местных жриц любви — все это душило его. На улице было прохладно, и Герберт, с удовольствием вдыхая такой чистый воздух — не спеша, чуть покачиваясь для достоверности, дошел до хаты.

Коротко переговорив с двумя часовыми, провожающие ушли, а Герберт, отправивший спать Руди, прислонился спиной к теплому боку печки — это единственное что в оккупированной стране вызывало у него восторг, он как-то сразу полюбил сидеть в темноте, ощущая приятное тепло и расслабляясь при этом. А когда он схватил простуду, и Руди загнал его на печь, он пригрелся и уснул, потом проснувшись пропотевшим, казалось, до невозможного — все белье было мокрым, с удивлением понял, что совершенно здоров, без всяких там лекарств.

Фрау Элоиза напомнила ему другую Элоизу… бывшую невесту. Элоиза Бауэр по отцу, ненавидела свою фамилию, в переводе значащую — крестьянин, и всячески стремилась поменять её как можно скорее. Наверное только из-за этого она и обратила свое благосклонное внимание на замкнутого, серьезного, вечно занятого Герберта фон Виллова. Конечно, Элоиза фон Виллов звучит намного весомее. Она начала планомерную осаду Герберта, хватило полгода — и не имеющий привычки бездумно и бессмысленно проводить свободное время Герберт сухо и деловито предложил ей отпраздновать помолвку, с последующей через полгода свадьбой. Элоиза попыталась было надуть губки и капризно поныть, что долго ждать, но сухарь фон Виллов был занят важной работой и отвлекаться на какую-то свадьбу? Когда дело требовало полной отдачи? Конечно же — нет.

Через два месяца началась война, Герберт был загружен, что называется, по уши, и свадьбу пришлось отложить до Нового 1942 года.

У Герби совсем не было времени, как неженатого, его посылали в командировки, недельные, но постоянные, он побывал в Париже, Праге, Вене, Брюсселе — домой, в имение вырывался редко, Элоиза же на правах невесты и будущей жены взяла в свои цепкие ручки управление хозяйством.

Дядя Конрад сильно любил лошадей. Когда жизнь наладилась, у них в имении появились два жеребца и пара кобылок. Дядя чаще бывал в имении, постоянно возился с любимыми лошадьми, и осенью с радостью узнал, что обе кобылки к августу дадут приплод. Элоиза упросила его взять в помощь пожилому конюху Вилли недавно выписавшегося из госпиталя крупного, здоровенного с руками, как лопаты, рядового Ганса Штраума, получившего серьезное ранение в ногу и не годного к строевой службе. Доходчиво поясняя, что такой мощный мужчина будет просто необходим при уходе за лошадьми, она упирала на то, что физическая сила этого мужчины всегда пригодится.

И действительно, Штраум вскоре стал правой рукой Элоизы, которая как-то ловко начала выживать экономку Мириам.

Но тут уж намертво встал Герби — выросший с Мириам, привыкший, что ворчливая, но сильно любящая его Мири всегда рядом, он даже слышать не хотел доводов Элоизы, считая это прихотью.

Блицкриг задохнулся. Вести с Восточного фронта приходили нерадостные, если в сентябре по всему Дойчлянду было приподнятое настроение, все ждали скоро падения большевистской России, дикторы, захлебываясь, перечисляли завоеванные города, постоянно звучали бравурные марши… то в октябре восторги стали скромнее.

Герберт, в отдел к которому стекались различные сводки, постоянно обобщал сведения и делал общий анализ, свои выводы предпочитая не озвучивать, с детства молчаливый, он, кроме дяди, ни с кем особо не делился своими наблюдениями.

Да и в отделе был уже прецедент — внезапно арестовали подающего большие надежды, блестящего выпускника технической академии ВВС — лейтенанта Георга Рихтера. В конце рабочего дня зашли два гестаповца и пригласили следовать за ними. Больше его никто не видел, хотя вина его была незначительной — просто вслух высказался:

— Что-то наши доблестные войска никак не возьмут Москву, германский дух что ли ослабел?

В отделе после этого прекратились всякие разговоры. А и так неразговорчивый фон Виллов совсем замкнулся в себе.

И только Пауль Краузе знал совсем другого Герби, только с Паулем он был веселым, ехидным, раскованным. Пауль много рассказывал ему про Россию, про свое детство, вывезенный оттуда в семилетнем возрасте, он много помнил и с грустью вспоминал свою усадьбу, деревенских друзей и подружек, красивую природу и кухарку Власьевну, украдкой от фатера и мутти кормившую в неурочное время набегавшегося и оголодавшего Пашеньку всякими булочками, блинами, расстегаями. Герберт слушал, с удивлением смотря на такого размягченного Пауля, который особенно нахваливал блины с икрой и красной рыбкой…

А сейчас, будучи здесь, удивлялся:

— Что хорошего в этом диком захолустье?

Но с окончательными выводами не торопился, ждал, настоящую весну.

Пауль перед отъездом предупредил его:

— Герби, мой старший брат, он натура сложная, злопамятная и нетерпимая, будь осторожнее. Кляйнмихель ещё этот там… подлый человек, я тебя предупредил, будь очень внимателен!

А Герби после происшествия с невестой совсем замкнулся в себе — вызвать его на какой-либо, кроме служебного, разговор было почти невыполнимой задачей.

В конце ноября начали привозить на лечение много обмороженных солдат с Восточного фронта. Все в один голос говорили, что морозы наступили — жуткие.

Элоиза ждала Герби, чтобы показать ему свадебный наряд, а он все отговаривался делами. После поражения германских войск под Москвой — официально объявленный «отход на зимние квартиры», работы у них в отделе стало непочатый край. Сухарь Герберт сумел как-то незаметно избавиться от Фогеля, что заложил Рихтера. Тот получил новое звание и постепенно стал этим кичиться, поясняя свое стукачество верностью рейху. В декабре потребовался в другой отдел знающий специалист, и Герби с чистой совестью порекомендовал туда Фогеля. Зная начальника спецотделения, можно было не волноваться — повышение в любой момент могло выйти боком кляузнику.

В отделе все так же молчали, но стало заметно легче дышать.

А Герберт, прикупив в Вене красивое колье и кольцо, после командировки сумел освободиться на день пораньше, и рванули они с Руди и присоединившимся в последние минуты дядюшкой в имение.

Элоизы в доме не было, растерявшаяся, враз побледневшая горничная рванулась было позвать госпожу, но Герберту не терпелось увидеть восторг в голубых, кукольных глазах Элоизы, и он, остановив горничную, чуть ли не бегом полетел в конюшню сам. Где же ещё может быть его невеста, как не возле лошадей?

Дядюшка уже был там, осматривая своих кобылок, возле него стоял какой-то посеревший Вилли, и у него заметно тряслись руки.

Элоизы не было видно, Герби пошел в дальний конец конюшни, где была небольшая комнатка конюха — там поселился Ганс Штраум. Из комнаты слышались какие-то громкие стоны… Герберт насторожился, и резко распахнув дверь, пораженно замер на пороге…

А в комнатке никто не заметил его прихода — не до того было. Его нежная, легко краснеющая невеста, абсолютно голая раскачивалась и подпрыгивала на лежащем под ней Гансе, а стоящий возле её лица юнец, закрыв глаза постанывал и приговаривал:

— Глубже, возьми ещё глубже… ох, как сладко!

Его невеста ублажала одновременно двух голых мужиков? Герби зажмурился, потряс головой… Невеста же, выпустив изо рта отросток, застонала:

— О-о-о-о, Ганс, давай же… я уже… сильнее… о-о-о-о!

За спиной Элоизы раздались хлопки, и она повернула свое облитое спермой лицо к порогу, Герби хлопал в ладоши…

— О, доро… гой? Ты почему рано?

А у Герби от этой картины, что-то перемкнуло, лихорадочно расстегивая кобуру, он выхватил пистолет.

— Мразь! — все трое пораженно застыли, фон Виллов прицелился, и тут на его руке повис Руди:

— Нет, Гер, нет! Не стреляй!! Зачем тебе за этих мразей отвечать? Конрад, Конрад!! — он орал изо всех сил, понимая, что с Гербертом ему не справиться.

Конрад, влетевший в комнатку, просек все мгновенно, каким-то чудом выхватил пистолет и вытолкнув племянника из комнаты, скомандовал:

— Всем к стене!! Не шевелиться! Стреляю даже на шорох. Так, хороши! Руди, звони в крипо!!

Элоиза, первой пришедшая в себя, слезливо заканючила:

— Герр Виллов!! Они меня заставили, они надо мной надругались!!

Тот, с которым она занималась оральным сексом, молодой совсем парнишка, упал на колени:

— Герр полковник! Не верьте ей — она сама меня выбрала из всех ребят, за мой самый большой размер!! Я клянусь жизнью!!

— Так, а ты что скажешь?

Ганс как-то мерзко ухмыльнулся:

— А почаще надо было Вашему племянничку объезжать эту кобылку. Она же озабоченная до самых гланд, ей одного мужика всегда мало, и играми этими мы занимаемся почти с первых дней моего пребывания здесь.

— Ты, подлец. Как ты смеешь? — завопила Элоиза, пытаясь сделать шаг к нему.

— Стоять!

А Герберта выворачивало за конюшней наизнанку от увиденного.

Приехавший местный глава крипо мгновенно просек ситуацию, велел всем троим одеться и тут же заковав в наручники, закрыл в комнате «любви», оставив Руди сторожить их.

Сам же пошел по имению расспрашивать всех проживающих. Часа через три пришел на доклад к Конраду.

— Картина невеселая, герр полковник. Невеста Вашего племянника с первых дней вела себя отвратительно, ходила везде с кнутом, постоянно избивала провинившихся, по её мнению, работников. И когда появился Ганс, все вздохнули с облегчением — у неё появились другие забавы. Она не вылазила из комнатушки Ганса, и если сначала он был там один, потом туда стали приглашать молодого Вальтера. Он долго не соглашался, отказывался, но Элоиза пригрозила, что натравит на его двух молоденьких сестренок Ганса, и опозорит их перед всеми. Вальтер недавно стал там бывать, а до этого были Петер и Георг, которых призвали в доблестную германскую армию. Почему все молчали? Так господа бывали редко, а потерять работу никому не хотелось.

— Так, — дядюшка долго молчал, потом сказал, — герр Шальке, пойдемте, поговорим.

Герберт, сидевший неподалеку, приканчивал бутылку коньяка и ничего не чувствовал, его, обычно пьяневшего с двух рюмок, коньяк не брал совсем, а так хотелось напиться и тут же уснуть, и спать как можно дольше, а проснувшись ничего не помнить.

Конрад фон Виллов долго разговаривал с криминальинспектором, который когда-то в далекой уже юности был дружен с Конрадом, даже одну фройляйн, было время, делили. Фройляйн предпочла бедному, имеющему всего одну пару штанов и маленького племянника, Конраду — герра Шальке, у которого были более зажиточные родители.

— Ну, что будем делать, Франц? Сам понимаешь, нельзя, чтобы мой Герби был втянут в эту грязь. Майн Гот, и это наивная, постоянно краснеющая девица?

Франц долго молчал, попыхивая ароматной сигарой из заветного ящичка Конрада. Тот не мешал ему, зная, что в изворотливости и хитрости Францу нет равных, и он искренне не завидовал тому, кто хоть раз имел неосторожность зацепить словом или делом герра Шальке. Как-то само собой получалось, что такие люди оказывались или врагами рейха, или происходили с ними всякие несчастные случаи. Мири, хмурая как ноябрьский день, вкатила тележку с коньяком и закусками.

Шальке потер руки:

— О, какой коньяк! Давно я такой не пробовал, из Франции?

— Будет, будет тебе коньяк! Ты думай, как из этого выпутаться?

— Уже, — блаженно вдыхая аромат коньяка сказал Франц. — Конни, ты что, меня не знаешь? Только вам с Гербертом надо быть в Берлине, скажем, через два-три дня, соберется невеста к жениху, и что-то случится по дороге — катастрофа, например? Я посмотрел, кроме Вилли, Мириам и горничной в имении никого нет, это хорошо, Мири за вас с племянником любого загрызет, а Вилли… тот будет молчать однозначно, в его возрасте куда он пойдет? Все же знают, что ты его из жалости держишь, доживает он свой век. Вальтер? Вот тут сложнее… — он помолчал, — так-так, точно, восточный фронт, если суждено — выживет, а нет — за фатерлянд погибнуть почетно. Его мутти сильно больна, он единственный работник в семье. Там три девочки-подростка, старшую возьмешь в горничные, а Вальтер… ради жизни мутти и швистер будет молчать, он парнишка не болтливый. Я только сейчас допер, отчего фройляйн Элоизу встретил у реки, не понял тогда… а с высокого берега противоположный в бинокль хорошо можно рассмотреть — там по жаре молодые ребята голышом купались. Вот она и приглядывала для себя у кого больше достоинство. Не повезло парнишке, не удержался. Да и в таком возрасте гормоны играют, сами такие были.

Герберт в понедельник отправился в командировку, на этот раз в Варшаву, вот там-то и догнала его весть из фатерлянда: дядя Конрад с большой печалью сказал ему, что сегодня, 19 декабря, по дороге в Берлин, погибла в автомобильной катастрофе его невеста, ехавшая в столицу с горничной и конюхом — по совместительству водителем старенького авто Гансом Штраумом.

Тщательное расследование установило, что виноват водитель — заснул за рулем, и машина улетела на крутом повороте в глубокую яму. Невеста, сидевшая на переднем сиденье, и водитель погибли сразу, а горничная, не приходя в сознание, через два дня.

Приехавший из Варшавы Герберт, естественно, первым делом посетил могилу невесты, долго стоял, опустив голову. Незаметно наблюдавшие за ним специальные агенты написали в донесении, что сильно опечаленный жених долго стоял в печали, к донесению была приложена фотография — поникший Герберт фон Виллов у могилы невесты.

Дядя Конрад целенаправленно и упорно говорил везде, как убит горем его племянник, как переживает потерю почти жены, сетуя на судьбу-злодейку.

А в феврале из главного ведомства пришел приказ, получив который, шеф Герберта надолго задумался-требовалось, ни много ни мало, собрать как можно больше данных и предоставить анализ об обстановке в отдаленных от линии фронта, оккупированных районах СССР. В Главке появились подозрения в правдивости донесений, слишком благостные сведения сообщались в них, хотя партизаны уже наносили существенный урон в технике и живой силе, особенную тревогу вызывали систематические подрывы железнодорожных путей.

Вот и выбрал генерал Дитрих самого внимательного, умеющего подмечать незначительные мелочи, фон Виллова. Выправили ему документы от интендантской службы, и поехал Герберт в инспекционную поездку. Маршрут у него был занимательный — по небольшим гарнизонам, где все было на виду. Много таких забытых Богом городишек он посетил начиная с Белоруссии, затем была Украина, а распутица застала его в Раднево, где он встретился с отцом и старшим братом Пауля.

И посмотрев, как говорится, изнутри на жизнь в «коммунистическом рае», у него где-то в дальней глубине души завелась крамольная мыслишка:

— И зачем надо было завоевывать эту дикую, непредсказуемую страну? Если уже сейчас, за девять месяцев потери германских войск составили ужасающую цифру?

Завоевание Европы теперь казалось увеселительной прогулкой. Но Герберт старался гнать от себя эти мысли, даже думать о таком было опасно, а уж озвучить — тем более.