Тайная жизнь непутевой мамочки

Глава 9 Виновная совесть не нуждается ни в каком обвинителе

Дети смотрят в гостиной фильм «Звуки музыки». Я слышу спор, Джо собрался перемотать на ту сцену, где нацисты пытаются схватить семью фон Трапп.

— Джо, здесь ничего нельзя изменить! — слышу я голос Сэма, срывающийся на крик, и незаметно вхожу в комнату. — Всегда будет одно и то же! Они всегда спасаются! Даже если ты посмотришь это сто раз, все будет точно так же.

— Но у них теперь шорты другого цвета. Были темно-зеленые, а теперь светло-зеленые, — канючит Джо, обнимая телевизор, чтобы Сэм не смог его выключить.

— Это из-за того, что мама села на пульт управления и сбила настройки! — кричит Сэм.

— Значит, что-то меняется. Я хочу посмотреть еще разок, вдруг в этот раз нацисты их схватят! — упорствует Джо, жуя рукав своей пижамы. Эта привычка появилась у него недавно, однако, манжеты всех его школьных рубашек и джемперов уже в лохмотьях.

— Если нацисты их поймают, тогда фильм будет не для детей и мама не разрешит нам смотреть его, — говорит Сэм, пытаясь урезонить брата с помощью логики, а не грубой силы. — Никто не предаст этих фон Траппов.

Фред прячется за диваном. Он спокойно играл со своими тракторами и грузовиками, с того момента как я вошла в гостиную. И хотя я знаю, что мой тихий малыш сродни неразорвавшейся бомбе, я решаю, независимо от того, что он делает, рискнуть и попытаться разобраться с накопившейся за недели почтой, лежащей нераспечатанной в верхнем ящике моего стола. С последствиями я буду иметь дело позже.

Чтобы не волновать Тома, я каждые несколько дней сгребаю конверты, которые собираются на маленьком столике у входной двери, и запихиваю их в этот ящик, пока он не заполняется доверху. Затем приступаю к разбору завала. Том вряд ли одобрил бы такую систему, но ее простота имеет некоторое преимущество, тем более что это позволяет мне подвергать цензуре все, что могло бы оказаться сомнительным.

Я размышляю, следует ли мне вмешаться в спор, происходящий в другом конце комнаты. Вопрос в том, стоит ли потворствовать неврозу Джо и разрешить ему перемотать ленту, или заставить его уступить Сэму. Я знаю, что любое мое вмешательство в целях поддержания мира обычно приводит к потере времени: дети просят меня почитать им книги, побороться или поиграть с ними, побыть в роли Шейна Уорна[42].

Я должна быть на обеде у Эммы в ее новых апартаментах менее чем через час, поэтому я не обращаю на них внимания. Если бы я могла исчезать на два часа в день, я бы достигла очень многого.

Я сажусь за свой стол в другом конце комнаты и пытаюсь навести порядок в хаосе нераспечатанных счетов, выписок из банковского счета и безымянных конвертов. Мне хотелось бы сделать это до того, как Том вернется из Италии. А вернется он нынче вечером. Мое занятие пробуждает во мне раскаяние. С момента посещения с Робертом Басом паба в начале этой недели я страдаю от приступов невольной вины. Я не лгала Тому. Но я говорила не всю правду. Если он спросит меня, что я делала в понедельник вечером, — что я должна сказать? Что способствовала развитию ситуации, при которой я достаточно близко сидела рядом с мужчиной, которого нахожу настолько притягательным, что меня обдавало волной озноба, когда наши тела соприкасались? Что я снова собираюсь встретиться с тем же самым мужчиной в конце этой недели? Что я снова и снова погружаюсь в пылкие мечты, стараясь вновь ощутить эти чувства? Я перестала относиться к Роберту Бассу как к фантазии, желанному развлечению, безопасному, как растение, привносящее яркие краски в серые оттенки лондонской зимы. Да, я понимаю, что сравнивать его с гамамелисом, цветущим в нашем саду, лицемерно. И потом — дети. Рой мыслей вихрем проносится в моей голове, как случается всякий раз, когда мной овладевают безрадостные эмоции. Я представляю моих детей взрослыми, рассказывающими своим друзьям об измене их матери, и думаю о том, как это скажется на их способности строить длительные отношения с противоположным полом, и как это отразится на их детях, и детях их детей, и так до тех пор, пока это не будет внесено через несколько поколений в их генетический код.

Бессильная разрешить эту проблему, я заставляю себя сосредоточиться на той задаче, которой занимаюсь в данный момент, — на раскладывании кипы бумаг на три большие стопки. Первая — почта для Тома, вторая — счета, которые необходимо немедленно оплатить, третья — груда разнородных бумаг, которыми можно заняться позднее, а возможно, и никогда. Последняя возвращается назад, в ящик. Я улыбаюсь про себя, предвидя восторг Тома, обнаруживающего свою почту аккуратно сложенной в стопку. Тут я снова чувствую укол вины, пользуясь тем, что знаю, какую радость может доставить ему такой пустяк. Его действительно легко порадовать. Возможно, его брак с какой-нибудь другой женщиной был бы очень гармоничным. Если бы он женился на своей матери, например.

Не желая, чтобы Том увидел конверты в ящике, я запихиваю их в самый низ стола. Среди них есть парочка забытых налоговых квитанций, талоны за парковку и счета по кредитной карте. Теперь у меня семь типов долгов по кредитной карте. Этим нечего гордиться. Тем не менее, я нахожу себя удивительно искусной в манипулировании этими счетами и прочесывании Интернета с целью найти наиболее выгодные предложения. Нулевой процент по финансовым операциям за первые двенадцать месяцев. Важная информация, напечатанная мелким шрифтом и способная заставить ваше сердце петь. Когда я иду домой из школы после особенно напряженного периода перераспределения превышенных кредитных обязательств, то обнаруживаю, что сообщаю Фреду данные о финансовом состоянии.

— Перевести счет «Амекс» на «Визу», с «Визы» на «Мастер-кард», а счет с «Мастер-кард» перевести на «Амекс», — распеваю я вслух, выбирая мелодию в соответствии со своим настроением, в данный момент выбор пал на «Джингл беллз». Я чувствую себя банкротом в этом городе, торгующим своими долгами на международном рынке. Покупать. Продавать. Держать.

Транспортные штрафы остаются «мертвой зоной». В прошлом месяце судебный пристав прибыл к нашей двери с вызовом в суд по поводу штрафа, выписанного мне около двух лет назад. Случилось так, что Том был дома, работал над своими архитектурными проектами. Судебный пристав — высокий, хорошо сложенный мужчина — был одет в плохо скроенный серый костюм, сшитый из такой дешевой искусственной материи, что, когда он вынимал ручку из верхнего кармана, чтобы я подписала повестку, полетели мелкие искры.

Он не выглядел неприятным. Скорее, наоборот. Его умиротворенность усиливалась загнутыми на концах ресницами, как у дружелюбной ищейки. В нем не было никаких признаков агрессии, которые должны были бы сопутствовать его работе. Его лицо было почти безмятежным. Мое же, напротив, перекосилось от ужаса. Это был не страх судебного преследования, а боязнь того, что Том раскроет тайну моих финансовых манипуляций.

Поэтому когда я услышала, что Том спускается по лестнице из кухни, чтобы посмотреть, кто там у двери, я уговорила судебного пристава сделать вид, что он свидетель Иеговы, — обман, на который он согласился удивительно любезно. Казалось, он совершенно не смущен подобным отклонением от своих служебных обязанностей.

— Приближается Армагеддон, — произнес он громко, глядя поверх моего плеча на Тома, который еще не успел снять пижаму, — лишь избранные спасутся. Как грешник, вы можете раскаяться, но только если вы уладите некоторые проблемы с неуплаченными квитанциями за парковку.

Том выглядел слегка смущенным и почесал в затылке, отчего его волосы встали дыбом.

— Наверняка существуют куда более тяжкие грехи, — ответил он. — В любом случае статистическая вероятность для одного из избранных — стать инспектором дорожного движения — бесконечно мала, поэтому ни от кого нельзя требовать благоразумия в данном вопросе.

— Лучше не вступать в разговор, иначе он никогда не уйдет, — прошептала я Тому, подталкивая его назад к лестнице. — Я разберусь с этим. Тебе нужно заниматься работой. — Я вернулась к входной двери и расписалась за повестку.

— Меня, конечно, это не касается, — сказал судебный пристав, — но я действительно считаю, миссис Суини, что вам следовало бы постараться уладить все это. Должно быть, очень трудно скрывать такого рода происшествия от мужа.

— О, не волнуйтесь, я делаю это постоянно, — беззаботно ответила я. — Женщины хорошо умеют обходиться с ложью. Это, по сути, одна из необходимых составляющих для решения многих задач.

Он покачал головой, открыл потрепанный кожаный портфель и засунул внутрь мои бумаги, прежде чем щелкнуть замком и пожать мне руку.

Я знаю, что однажды мне придется попросить совета у какого-нибудь практичного человека, например, у Эммы, она никогда не превышает свой кредит. Она, безусловно, даст мне совет, как решить эту проблему. Наверное, мне следовало бы сложить все счета по кредитным картам и добавить к ним штрафы за парковку, чтобы точно подсчитать, как много я задолжала. Просто у меня не хватает мужества посмотреть правде в глаза. Я начала накапливать долги так давно, что уже даже не могу вспомнить, какие именно затраты послужили толчком, вызвавшим такую катастрофическую цепь событий. Это, вероятно, было много лет назад.

— Мама, это правда, что нацисты никогда не схватят Марию? — доносится с дивана тревожный голос Джо.

— Да, она пахнет слишком сладко! — кричу я в ответ из другого конца комнаты, надеясь, что это прекратит спор.

— Мам, а можно я когда-нибудь сделаю себе шорты из занавесок в моей комнате? — опять спрашивает он.

— Конечно, дорогой, — отвечаю я в смятении, пряча конверты в дальний конец ящика и маскируя следы своей деятельности грудой каталогов.

— Может быть, Джо не следует больше смотреть этот фильм? — слышу я голос свекрови.

Я и не подозревала, что она уже поднялась из кухни! Я с безразличным — чересчур безразличным — видом задвигаю ящик и замечаю, что она подозрительно на него смотрит.

— У него одни и те же вопросы, независимо оттого, какой фильм. Даже если что-то совершенно безобидное, — говорю я, вставая и отодвигаясь от стола. — Просто он очень восприимчивый ребенок.

— А кто такой этот майор Том, о котором он все время говорит? Друг ваших родителей?

Она все еще пристально смотрит на задвинутый мной ящик, держа руки глубоко в карманах халата Тома, того самого. Его, наконец, выстирали, и он изменил свой цвет с подобия грязно-оранжевого на бледно-желтый. Он так велик ей, что она почти тонет в нем — приходится подпоясываться и завязывать сзади узел. Ее ступни и лицо раскраснелись после ванны, и она выглядывает из халата, как начинка из рулета с вареньем.

Петра здесь уже целую неделю, и нет никаких признаков, которые бы свидетельствовали об ее приближающемся отъезде. С каждым днем она всё больше втягивается в жизнь дома. Хорошо знакомая ситуация. Мне придется ждать возвращения Тома, чтобы поднять вопрос о том, когда она могла бы уехать. Всякий раз, когда положение грозит стать невыносимым, — например, когда я открываю гардероб и обнаруживаю, что она разложила его трусы в аккуратные, подобранные по цветам стопки, — я решаю попросить ее уйти. Она понимает, что перешла рубеж, и остаток текущего дня старается держать себя в узде, но ее склонность к порядку берет верх. Она пытается компенсировать это, подробно расспрашивая меня о том, где именно в доме она могла бы прибраться, и предлагает бесплатные услуги в качестве бэбиситтера, которые, она знает, я никогда не отвергну. Главным образом этот подкуп подавляет волны моей паники. Гора белья для стирки уменьшилась теперь до размеров скромного холмика, все еще возвышающегося, но уже менее внушительного. Рубашки Тома все выглажены. Носки, потерявшие свою пару годы назад, вновь воссоединились, а те, что упустили возможность счастливого воссоединения, были приговорены к мусорному ящику.

— Я размышляла над тем, Люси, не могли бы мы вместе пообедать на следующей неделе, — говорит она, нервно теребя на шее нитку жемчуга, когда я позже собираюсь выйти из дома. Том должен вернуться сегодня вечером, позже, а никаких упакованных сумок нет и в помине.

— Но, Петра, мы обедали вместе почти ежедневно всю эту неделю, — говорю я, испытывая легкую панику и протягивая руку за своим пальто, чтобы сигнализировать об уходе.

— Есть кое-что очень важное, о чем мне надо поговорить с тобой. Лучше побеседовать об этом где-то в нейтральном месте. Возможно, мы могли бы встретиться в универмаге «Джон Левис» и совместить это с рождественским шопингом? Мне нужно подобрать что-нибудь для твоих родителей. — Она ненадолго умолкает, не поднимая глаз от своей чашки кофе. — Пожалуйста, не говори Тому, что мы должны встретиться. Между прочим, я сожалею, что ты проиграла эти выборы. Но возможно, это к лучшему, учитывая все остальное, что у тебя на уме.

Уже направившись было к двери, я на полпути останавливаюсь. Предполагаю, что каким-то образом мое внутреннее смятение последней недели достигло поверхности и начало сочиться сквозь поры, так что я теперь издаю запах неуверенности и нерешительности. У моей свекрови много слабостей, но интриги во вселенском масштабе к ним не относятся. За двенадцать лет, прошедших с тех пор, как мы познакомились, это ее самое многозначительное предложение по отношению ко мне, и я понимаю, что это должно быть серьезно, поскольку она испытывает природное отвращение к эмоциональной честности. Однако у меня есть несколько дней, чтобы подготовить внушающее доверие оправдание.

Позднее тем же вечером, на вечеринке, устроенной в похожем на собор новом доме Эммы в Клеркенвелле, потягивая дорогущее вино вместе с ней и Кэти, я начинаю расслабляться. Очевидно, моя свекровь решила вмешаться, ибо испытывает страх за своего сына. С другой стороны, Петра никогда не желает слушать правду, если она неприглядная или может ее расстроить. Я представляю себе в цвете слои душевной неискренности, спрессованные друг с другом наподобие осадочных пород, причем с течением лет цвета стали переходить один в другой, так что теперь невозможно ясно осмыслить какую-либо часть в отдельности.

Стены верхнего этажа квартиры Эммы ослепительно белые, почти как в больнице. Некоторые могут сдвигаться на незаметных роликах, создавая тем самым новые комнаты и пространства. Это виды оптических уловок, которые вызывают интерес у Тома. Я же нахожу все это излишним, сбивающим с толку. Я бы не хотела, чтобы мой дом был постоянным сюрпризом. Поэтому когда Эмма показывает нам с Кэти, как гостиную можно превратить в еще одну спальню, а спальню разделить на две части, демонстрация вызывает у меня легкий приступ морской болезни.

Я не совсем понимаю, для кого была построена эта квартира. Определенно не для жизни семьи и даже не для человека, страдающего депрессией. Все эти предательские спуски с балконов, огибающие их края, огромные цветочные горшки, заполненные какой-то модной порослью, которая немилосердно режет кожу, едва ты случайно до нее дотронешься. Тем не менее, это отличное место для вечеринок.

Я узнаю несколько вещей из дома Эммы в Ноттинг-Хилле, включая парочку литографий Патрика Херона[43] и недорогую белую вазу с крупными цветами, приклеенными вокруг горлышка, которую я подарила ей на ее тридцатилетие. Все эти вещи здесь как будто уменьшились. Лифт, поднимаясь с нижнего этажа, впечатляюще открывается прямо в гостиную, но нам с Кэти потребовались совместные усилия, чтобы открыть тяжелые железные решетки, и я удивляюсь, как Эмма справляется тут одна.

Мы необычно молчаливы. Эмма мрачно сражается с ведерком мидий: чистит их, вкладывая в это занятие всю свою злость.

— Сегодня у меня был плохой день, — наконец выдавливает она. — Мне пришлось звонить родителям одного из наших корреспондентов в Ираке и сообщить им, что их сын был убит из засады. Я не хочу говорить об этом. Эти мидии — суки, не хотят чиститься, волосатые твари!

— Может быть, если взять что-то побольше, чем зубная щетка, будет проще? — тихо говорит Кэти.

Неприятности Эммы всегда вселенского масштаба по сравнению с моими и включают обычно важные международные события. Все, что угодно, — от цунами до гражданской войны. Впечатляющие проблемы. То, что моя свекровь без спросу распределила трусы моего мужа по цветовой схеме, не спросив при этом, можно ли ей войти в нашу спальню, вряд ли с этим сравнится.

Я осматриваю кухню, предоставившую приют кофейной машине «Гаджиа», миксеру «Китчен эйд» и двухсекционной посудомоечной машине. Правда, использовалась обычно лишь одна из двух секций. Все это замышлялось с поистине грандиозным размахом, и теперь, поднимаясь на стремянку, чтобы открыть дверцы буфета, находящиеся вне досягаемости простых смертных, заглядывая в огромный холодильник в американском стиле, который пуст, если не считать в нем большого количества бутылок белого вина — пилюньи-монтраше, как гласят этикетки, — и пакетика сухофруктов, Эмма выглядит так, будто находится в Бробдиньяге[44]. Она выглядит даже миниатюрнее, чем всегда, и необычно по-домашнему — в фартуке, с зажатой в кулаке деревянной ложкой, как ребенок, который впервые держит вилку. Я даже не могу вспомнить ни разу, чтобы я ела пищу, приготовленную ею.

— Что мы будем есть? — спрашиваю я.

— Мидии. За ними последуют поджаренные на сковороде в небольшом количестве жира эскалопы, — отвечает она, хмуро поглядывая на поваренную книгу Джейми Оливера и выстраивая новенькие кастрюли «Ле Крузет» на гранитной рабочей поверхности.

Что можно сказать о том, кто никогда не готовит, но выбирает рецепты, на которые отважится не всякий повар-профессионал? Она засовывает все в духовку и захлопывает дверцу, чересчур сильно.

— Давайте-ка присядем и выпьем. Это тяжелая работа — быть богиней домашнего очага. Не понимаю, как тебе удается выдерживать все это, имеете взятое, Люси, — вздыхает Эмма, устремляясь в противоположный конец комнаты и плюхаясь на устрашающих размеров диван. Ее туфли на каблуках-рюмочках громко цокают по литому цементному полу.

Я без толку потратила множество часов, объясняя Эмме, что нельзя присваивать мне статус богини домашнего очага, по причине того, что существует большое количество областей, где я терплю неудачу, пока, наконец, около года назад не осознала, что для нее просто важно поддерживать в себе эту иллюзию. Когда она просматривает новости на мониторе в своем стеклянном «стакане», я знаю, что она мысленно видит меня в цветастом переднике от Кэт Кидстон, вынимающей из духовки сдобные булочки, которые мы сделали вместе с детьми, и прикидывающей, как бы получше их украсить — сложная работа, включающая приготовление разноцветной глазури, небольшого количества серебристых шариков и посыпание крошками.

Эмма любит наделять своих друзей чертами, которые имеют мало общего с действительностью, но они всегда положительные, что делает эту ее особенность вполне терпимой. Поэтому в ее представлении я — очаровательная, хрупкая мать троих детей, с положительным банковским сальдо, опрятным домом и дружными детьми. Это картинка, нарисованная основными цветами, ибо мысль, что кто-то из нас может вести тусклое, нения гное существование, для нее неприемлема. Она во все поверит, и это ей как-то помогает. Странно, но иногда и я, уверовав в этот миф, начинаю чувствовать себя хорошо.

— Ну и как совместная жизнь по отдельности? — спрашиваю я ее, предчувствуя отчет в розовых тонах, наполненный остроумными замечаниями и забавными историями.

— Хорошо, что кровать, наконец, прибыла — это счастье! Иногда я просыпаюсь ночью, и Гай лежит рядом со мной, и я так взволнована, что не могу снова заснуть. Я не хочу тревожить его, потому что не хочу, чтобы он уходил, но, несмотря на это, я испытываю ужас оттого, что если я не отправлю его домой, его жена обо всем догадается. А в другие моменты я чувствую себя немного певчей птицей, заключенной в клетку. — Она сбрасывает туфли и расстегивает верхнюю пуговицу на джинсах. — И мы по-прежнему ходим в гостиницы в обеденный перерыв — это привычка, которую трудно сломать. Я провожу слишком много вечеров, ожидая его звонка, поскольку я почти никого в этом районе не знаю. Я избегаю планировать что-либо, на случай если у него появится возможность сбежать с работы и придумать оправдание для жены. А потом, как только он появляется, я забываю, что я чувствовала, и готовлю изысканные блюда, пью много вина и занимаюсь фантастическим сексом.

— Все это звучит весьма привлекательно, — говорю я, поскольку в значительной степени это так и есть, и это то, что хочет услышать Эмма. Она бы не хотела, чтобы мы останавливались на образе певчей птички. Однако в ее голосе слышится легкая неуверенность. Ее голос довольно явно дрожит.

— Я не могу не думать о том, что эти отношения являются ущербными с самого начала. Неполноценные отношения, которые никогда не перерастут во что-то другое, — продолжает она. — Мы существуем только в пределах этой квартиры. В те редкие моменты, когда мы бываем вместе вне этих границ, где-то на людях, мы даже не можем прикоснуться друг к другу. Хотя это же делает отношения более яркими, когда становится можно. Давайте обедать. Должно быть, уже все готово. Я больше не могу переносить звука собственного голоса.

Мы идем к кухонному столу, чтобы отведать яств, приготовленных Эммой. Рядом с каждой тарелкой — полный набор приборов: нож, вилка, два стакана — один для воды, другой для вина. Хлеб, нарезанный тонкими ломтями, лежит в корзинке посреди стола и уже собирается черстветь. Есть что-то вымученное в этих потугах, словно она собирается пометить эту новую территорию, которая на самом деле ей не принадлежит. Все словно взято на время, из чужой жизни.

В мидиях все-таки остались песок и остатки волосков, эскалопы пересушенные и жесткие: Эмма сунула их в духовку, вместо того чтобы быстро обжарить на сильном огне. Несколько минут мы сидим в дружном молчании. Я жую эскалоп правой стороной зубов — до тех пор, пока мышцы щеки не начинают просить пощады, и меняю сторону. Когда мы обнаруживаем, что они устойчивы ко всем попыткам превратить их в более удобоваримое состояние, мы проглатываем их, запивая большим количеством красного вина. Как будто принимаем витаминную добавку.

— Не стоит притворяться, повар из меня никудышный, — говорит Эмма со смехом, будто убедившись, что одна из ее отличительных черт не подверглась изменению, и она этому рада, — В действительности в основном готовит Гай. Дома жена не подпускает его и близко к кухне.

За этим кухонным столом могли бы разместиться четырнадцать, а возможно, и шестнадцать человек. Он весь такой новенький, что я начинаю тосковать по своему старому, в сплошных отметинах столу, с его щербинками и бороздками от детских упражнений с вилками и ножами. Он хоть не щеголеват, но имеет свою историю. Мы угнездились на одном конце стола, и это заставляет нас ощутить странное одиночество. Я не могу представить себе Эмму, как она ест тут одна, хотя она завтракает здесь каждое утро. На столе можно увидеть разные части Лондона, если вам посчастливится сесть со стороны, граничащей с плитой. Возможно, это некая компенсация.

— Великолепное место для вечеринок! — подает голос Кэти.

— Именно для этого оно и предназначено, но вместе мы не провели еще ни одной. — Эмма кладет на стол свои нож и вилку. — У нас не будет даже общих друзей на ужине, и мы не будем слоняться по квартире в пижамах субботним утром, хотя я надеюсь, что во время рождественских праздников, когда его жена уедет к своим родителям вместе с детьми, мы, возможно, проведем вместе целый уик-энд. Второй дом — великая вещь. У нас было такое замечательное лето, когда его жена была в Дорсете.

Я прикусываю кончик языка и вспоминаю совет Тома: надо позволить людям жить их собственной жизнью.

— Но ты можешь пригласить гостей на званый ужин. Ты можешь пригласить нас, а я могу привести своего нового бойфренда, — с энтузиазмом возвещает Кэти. — Я ужасно хочу познакомить вас с ним!

— Это было бы мило. Возможно, мне удастся уговорить Гая, — кивает Эмма. — Дело в том, что его жизнь разделена на части. Он хочет сохранить меня для себя. Он не хочет делить меня ни с кем. Выходить куда-то с друзьями — это то, что он ассоциирует со своей женой, а не со мной. Я не главное в его жизни. Я только частица.

— Однако ты можешь оценить глубину частицы или только ширину, — стараюсь я ее утешить.

Ее голос звучит необычно подавленно.

— Может быть, он расстанется с женой, — продолжаю я, желая подарить ей крупицу надежды.

— Нет, он этого не сделает, потому, что, в конечном счете, он из тех, кто действует наверняка. Женщина с карьерой — это последняя вещь, которую он хотел бы иметь. Он из тех мужчин, кто настаивает, чтобы жена оставила работу, как только она забеременеет. Я просто вношу небольшое разнообразие в его биографию. — Она время от времени проводит ногтями вверх и вниз по затылку, неистово расчесывая его.

— Ладно, у него свой пирог, и он его ест. — Я рассматриваю эту беседу как определенный прогресс.

Впервые с тех пор, как у Эммы более года назад начались эти отношения, она выказала какие-то признаки сомнения. Ее всегдашняя уверенность была ненатуральной и немного обескураживающей.

— Чего я действительно хочу — это некого свидетельства его эмоциональной эволюции. Но он, кажется, настолько удовлетворен существующим положением дел, что чувствует себя изменником, — говорит она.

Измена может принимать разные формы, думаю я про себя. Она может медленно подкрасться к тебе, как смесь самообмана и маленьких невинных обманов, или неожиданно налететь, как туман. Измена банкира Эммы не в том, о чем он говорит. Он не обещал ничего больше, кроме того, что может дать. Она в том, чего он не говорит. Она в ничего не значащих жестах, в том, как он отдает распоряжение секретарше послать цветы жене в день ее рождения, в том, как он пунктуально удаляет текстовые сообщения от Эммы каждый вечер на пороге своего дома, а затем целует детей, окутанный ароматом своей любовницы, который он только что вдыхал перед тем, как прийти домой.

Потом я для сравнения останавливаюсь на самой себе. Мой поход в паб с Робертом Бассом может показаться пустяком по сравнению с этой ситуацией между Эммой и Гаем, но это тоже измена. Время, которое я провела, думая о нем, и придуманные мной фантазии уже ослабили мои отношения с Томом. Как корабль, подплывающий к берегу после длительного пребывания в море, я чувствую себя все счастливее по мере приближения нашей следующей встречи. Конечно, в отличие от Эммы и Гая мой флирт с Робертом Бассом никогда не будет доведен до конца. Однако то, что начиналось как безобидное отвлечение от забот, теперь заняло в моей голове то место, которое гораздо лучше подходило бы для занятий «матери тысячелетия». Его могла бы занять, например, сборка подставки для обуви из «Икеа», которая стояла в упаковке около двери рядом с кучей обуви в течение последних двух лет; или овладение машиной для приготовления эспрессо, подаренной нам на Рождество в прошлом году Петрой; или занятия эпиляцией, приличествующей внешности тридцатилетней женщины.

— Люси, Люси, ты слышишь? — говорит Эмма. — О чем ты думаешь?

Я понимаю, что пропустила важнейшие участки монолога Эммы о ее неуверенности в себе, и начинаю сильно раскаиваться в этом.

— Мне интересно, чувствуешь ли ты себя когда-нибудь виноватой перед его женой? — выпаливаю я, и Кэти, потрясенная, таращится на меня, хотя непонятно почему — то ли мой вопрос не соответствует тому, что ему предшествовало, то ли он вообще совершенно неуместен. Если бы я была более уверена в своих собственных чувствах, то сказала бы Эмме, что это не осуждение ее, а скорее поглощенность собственными мыслями. На какое-то время вопрос повисает в воздухе, а Эмма снова чешет голову — теперь задумчиво.

— В прошлом месяце как-то в пятницу вечером он был со мной и забыл, что должен идти на ужин с женой и друзьями, поскольку отключил свой мобильный телефон. Она не могла до него дозвониться почти до часу ночи, когда мы, наконец, выползли из постели, и он опять включил свой телефон и обнаружил все эти сообщения от нее. Ей пришлось идти на ужин одной, лгать друзьям, будто ему пришлось вдруг улететь за границу. Он чувствовал себя ужасно, и я тоже. Но я думаю, поскольку у меня нет детей, а моя собственная семейная жизнь была дерьмовой, моя способность чувствовать себя виноватой очень ограничена, — произносит Эмма в редчайший для нее момент исключительной откровенности. — Он говорит мне, что остается с ней, потому что у него есть я, но я знаю, что это не так. Насколько бы ни был глубок мой самообман, я знаю, что не спасаю их брак. Я уже давно испытываю к ней презрение — из-за ее неспособности осознать, что происходит.

Она поднимает на нас глаза.

— Ничего нельзя изменить. Вот так, — продолжает она, обводя рукой комнату. — Он никогда не оставит жену и детей, и я даже не уверена, хочу ли я, чтобы он это сделал. Отношения, которые начались подобным образом, похоже, не должны закончиться хорошо. С самого начала здесь слишком много неправильного. Его жена использует всю свою энергию, чтобы добиться того, чтобы из этого никогда ничего не получилось, а его дети всегда будут ненавидеть меня. В любом случае мне бы не хотелось брать на себя ответственность за крах его брака.

— Не бывает такой вещи, как хороший развод, это точно, — говорит Кэти, все еще погруженная в свои собственные мысли — о денежных делах, воспитании Бена и разделе имущества. Универсальная формула взаимного несчастья. Арсенал неудавшегося брака, возможно, не имеет очень изощренного оружия, но это не делает битвы менее кровопролитными.

— Два уик-энда в месяц без детей звучит очень заманчиво для меня, — бойко говорю я, надеясь немного поднять градус нашего совокупного настроения, которое явно упало.

— Это потому, что ты не ходишь на работу, — замечает Кэти. — А я отдаю Бена раз в две недели по выходным. Когда я недостаточно вижу его в течение недели, это делает меня физически больной. Новая подружка его отца так усиленно пытается подлизаться к нему, что мне хочется визжать. Я не хочу, чтобы она даже дотрагивалась до Бена.

— А каков архитектор от Тома? — спрашивает ее Эмма, обозначая конец дальнейших самобичеваний.

— Он великолепен, — отвечает она. — Свет в конце туннеля. Во всех отношениях. Почти. Он умный, веселый, с ним здорово заниматься сексом, изумительным сексом. Я в неоплатном долгу перед Томом. Единственный отрицательный момент — это мужчина, с которым он делит жилище, который к тому же его лучший друг, — продолжает она.

— Неужели ты уже собралась переехать к нему? Не рановато ли?

— Люси, я никогда снова не буду жить с кем-то вместе, — возражает она. — Я не собираюсь подвергать себя испытаниям подобным образом. Я сумела организовать свою жизнь, теперь я зарабатываю хорошие деньги, Бен живет в пансионе. Я не хочу больше никогда зависеть от мужчины в финансовом вопросе.

— Ну, это немножко чересчур, — говорю я. — Хотя надо признать, что большинство архитекторов живут в состоянии постоянной экономической неуверенности.

— Я говорю о том, что мужчина, с которым он живет, кажется, некоторым образом ревнует ко мне.

— Ты думаешь, что между ними есть подводное сексуальное течение? — восклицает Эмма приглушенным голосом откуда-то изнутри холодильника, доставая еще одну бутылку белого вина. Я считаю бутылки на кухонном столе и прихожу к выводу, что каждая из нас уже выпила по целой.

— Я не разговаривала с ним об этом, потому что хотя это кажется мне очевидным, он не обращает на это внимания, но пока нет ничего такого, что подтверждало бы скрытый гомосексуализм, — рассуждает Кэти. — За исключением, может быть, склонности к анальному сексу.

— Так откуда ты знаешь, что он ревнует? — спрашиваю я, заинтригованная.

— Ну, сначала это были мелочи. Если я звоню ему домой, например, он никогда не передает ему мои сообщения, а пару раз он говорил, что Пита нет дома, хотя я была уверена, что он на месте. Я была бы рада не обращать на это внимания, но несколько раз во время наших встреч его сосед вел себя поистине странно. В первый раз я ужинала вместе с ними обоими, что само по себе уже странновато. Пит хозяйничал на кухне, а тот сидел в гостиной, внушая мне, что Пит закоренелый холостяк и что он никогда не будет в состоянии связать себя постоянными узами с кем бы то ни было. По его словам, он подобен самцу сороки, постоянно жаждущему подружек своих приятелей и все время неудовлетворенному своими собственными, оставляющему после себя следы несчастий и разрушений.

— Может быть, это правда, и он пытался предостеречь тебя, чтобы ты не увязла слишком глубоко, поскольку знает, что у тебя уже был неудачный опыт? — высказывает предположение Эмма.

— Я была бы рада предоставить ему презумпцию невиновности в этом, — отвечает Кэти. — Затем, в другой вечер, я думала, что получаю сексуальные сообщения от Пита, а потом обнаружила, что это кто-то другой.

— А каким образом ты это поняла? — оживляюсь я.

— Я устроила западню. — Она зло усмехается. — Я назвала кое-что, чего Пит и я никогда вместе не делали, как будто это случилось на самом деле, и он проглотил наживку.

— И о чем шла речь?

— Я прикинулась, будто мы с Питом были на вечеринке, где у нас якобы был секс еще с одной женщиной, в ванной комнате. Провела его прямо через все это, как будто все это было на самом деле, и потом в конце он сказал, что это было лучшее эротическое приключение в его жизни, и что он действительно хотел бы пережить подобное еще раз. Кто еще мог иметь доступ к телефону Пита вечером?

— А что насчет мужчин и любви втроем? — не унимаюсь я.

— В действительности это не есть «любовь втроем», — говорит Кэти. — Речь идет о сексе с двумя женщинами — не о том, чтобы женщины занимались сексом друг с другом, а о том, что мужчина занимается сексом с ними обеими. В этом нет ничего демократического.

— А что ты сделала в отношении плана Гая? — спросила я Эмму.

— Я последовала твоему совету. Сказала, что у меня сыпь от бразильского ореха, даже купила его, чтобы сделать все более достоверным, и заработала сыпь, что является наиболее болезненным переживанием во всей этой коллизии. В результате он направил свои фантазии в другую сторону — теперь они о том, чтобы заняться сексом в его офисе. Это гораздо менее сложно, чтобы от этого отказаться, и на самом деле очень возбуждающе, потому что есть риск быть застигнутыми врасплох. В этом виновата ты, Люси, поскольку планы возникли именно после тех сообщений, которые ты ему послала.

— Итак, что еще натворил нахальный сосед? — спрашиваю я, снова поворачиваясь к Кэти.

— В другой раз вечером я пришла туда раньше Пита, и он начал флиртовать со мной совершенно недвусмысленным образом.

— Что он делал? — опять допытываюсь я: с момента моей встречи с Робертом Бассом научиться распознавать такого рода признаки вдруг становится для меня очень важным. Однако в том, что она говорит дальше, нет ничего необычного.

— Он подошел сзади, когда я открывала бутылку вина на кухне, и провел пальцами по моему позвоночнику. Это было почти незаметно; начал сверху и медленно прополз вниз по спине, по моей кофточке, и остановился, когда достиг участка открытой кожи ниже, а потом убрал палец.

Мы с Эммой рты пораскрыли.

— Ужасно то, что, хотя мне следовало найти все это противным и заставить его немедленно прекратить, я позволила ему продолжить, поскольку мне это очень даже понравилось. Он тоже очень привлекательный, такой, знаете, в столичной спокойно-сексуальной манере…

— Может быть, им нравится делиться любовницами? — предполагаю я.

— Кто знает… Я не хочу ничего говорить Питу, это может поставить под угрозу их дружбу, а мы, вероятно, так или иначе разбежимся перед Рождеством. Я только посмотрю, куда это все меня приведет. Еще одна проблема в том, что Пит всегда хочет таскать его повсюду вместе с нами. Как будто они женаты. Они живут вместе уже восемь лет.

— Очень интригующе, я должна спросить Тома, как он это понимает, — говорю я. Кажется неправдоподобным, чтобы он проводил каждый день с этим человеком и никогда ничего подобного в нем бы не заподозрил.

— В сексуальном плане он определенно открыт для любой дряни, — продолжает Кэти. — Он действительно не стеснен условностями, берет меня с собой в такие места, где я забываю, кто я есть.

— Звучит прекрасно, — вставляю я замечание, имея в виду себя и пытаясь отвлечь ее от самоанализа.

— У меня было достаточно хорошего секса, чтобы понять, что это не означает любовь, — тихо говорит Эмма. — И на самом деле, я думаю, мне следует помнить, кто я. Самое лучшее, что я могу сделать, — покончить с этим сейчас. Беда в том, что желание постоянно. Ты никогда не пресыщаешься. И с каждым последующим днем я теряю еще немножко контроля. Я никогда не буду готова к тому, что все может стать обыденным и семейным, я все время в состоянии бесконечной жажды.

— Это не выглядит таким уж тяжелым испытанием, — говорю я. — Знаешь, если бы сексапильный Прирученный Неотразимец постарался хотя бы наполовину продвинуться в тот вечер, я не знаю, как бы я смогла устоять. Ощущение его руки на моей коже было таким острым. Иногда я думаю, что не смогу жить, не испытав это ощущение еще хотя бы раз, перед тем как умереть.

— О! — говорит Эмма, слегка ошарашенная. — Значит, вы ходили туда только для того, чтобы выпить? Ничего себе…

— Между прочим, это Кэти все организовала, если ты помнишь, — оправдываюсь я. — К тому же одни мы были совсем не долго, пока не пришла еще одна мамочка.

— Я действительно не думала, что это случится, — заявляет Кэти. — Я бы совсем не хотела быть ответственной за что-то, что могло бы подвергнуть опасности ваши с Томом отношения. Если ты потерпишь неудачу, то для нас, оставшихся, вообще не будет никакой надежды!

— Может быть, и нет никакой надежды для любой из нас, — говорю я.

— А не могла бы ты вернуться назад, к началу ваших с Томом отношений и возродить немного той страсти? — Нa лице Кэти любопытство.

— Это похоже на то, чтобы попытаться разжечь костер, после того как ты его уже потушила. Проблема в том, что хотя именно секс делает детей, но именно дети убивают секс, — объясняю я. — У нас никогда нет времени, и мы постоянно измученные. И наши сексуальные часы идут по-разному. — Подруги смотрят на меня в замешательстве. — Женщинам нравится заниматься сексом вечером, а у мужчин сексуальное желание достигает максимума в восемь часов утра. Натуральная контрацепция.

— Мы никогда в нашем браке не заходили так далеко, чтобы достичь данного пункта, поэтому, может быть, тебе следовало бы считать это достижением, — замечает Кэти.

— Кроме того, мы никогда не бываем в постели одни, — продолжаю я. — Иногда это похоже на «музыкальные стулья». Мы просыпаемся утром, и ни один из нас не оказывается в той же самой постели, куда мы ложились спать.

— Разве нельзя отнести детей назад в их кроватки? — наивно изумляется Эмма.

— Можно. Но часто мы так измотаны, что вставать и куда-то идти нет никакой возможности. И, кроме того, они хитрые — проскользнут под одеяло и лежат в ногах, как собачки, так что мы их даже не замечаем.

— А как насчет того, чтобы попробовать нечто совсем другое, например, тантрический секс? — Это Эмма.

— Отнимает слишком много времени. Чтобы мы ни делали, это никогда не длится дольше, чем двадцать минут, — говорю я. — Хотя это главный пункт в долгосрочном списке того, что надо сделать.

— Что именно? — уточняет Кэти.

— Заняться сексом с Томом, — как ни в чем не бывало докладываю я.

— А что еще в этом списке? — осторожно интересуется Кэти.

— Ну, например, решение проблемы с моими долгами по кредитным картам, поиски домработницы, которая действительно могла бы стирать и гладить. Поиск работы на неполный рабочий день. И развеять прах моей бабушки у нее на родине. Я забыла сделать это, когда мы были в Норфолке.

— А где он сейчас? — ужасается Эмма.

— В сушильном шкафу. Это кажется мне подходящим местом для его хранения. Удобно и надежно. Как она сама.

— Но все это выглядит как рабочий список неотложных дел. — Эмма моментально отвлекается от своих проблем. — Смерть, долги, грязное белье… Причем здесь секс? Неудивительно, что ты лишилась присутствия духа при таком существовании. Однако в действительности все это нетрудно уладить.

— Но если я все это улажу, что останется? — вопрошаю я. Они смотрят на меня в неподдельной тревоге. — Я имею в виду, что если я решу все эти проблемы, то, возможно, обнаружу, что на самом деле они — клей, соединяющий все вместе, и что без них все распадается. Я стараюсь не следовать интуиции.

— Но это иррационально, Люси, — говорит Кэти. — Если бы ты уладила их, то смогла бы чувствовать, что у тебя все под контролем.

— Возможно, я хочу быть неконтролируемой, — беспечно заявляю я. Однако, когда вижу их озабоченные лица, смягчаюсь. — Или хотя бы выйти из-под контроля на какой-то определенный период времени, чтобы вспомнить, что при этом чувствуешь.

— А какого рода дела в твоем краткосрочном списке? — спрашивает Кэти.

Я вручаю им свой дневник и указываю на парочку захватанных страниц в самом конце. Страницы очень потрепанны. Уголки оборваны, а чернила просочились сквозь страницы. Записи выглядят как иероглифы. Со странными словами, написанными разноцветными ручками.

— Это какой-то шифр? — спрашивает Эмма.

Я начинаю читать сверху вниз правую страницу:

— Шампунь от вшей, день рождения Сэма, зубная щетка Фреду, вакцинация детей, анализ мазка, вощение зоны бикини…

Эмма опять скребет свою голову.

— Это из-за того, что тут говорится про шампунь от вшей. Если ты легко поддаешься внушению, даже один вид этих слов может заставить кожу твоей головы зудеть, — поясняю я.

— Зачем тебе вощение зоны бикини посреди зимы? — осведомляется Эмма.

— Оно стоит в списке с мая, — невозмутимо отвечаю я.

— Не пытайся сбить меня с толку, я знаю твои уловки, чтобы избежать разговора! — Эмма пересчитывает пункты моего списка. Насчитав двадцать два, она останавливается. — Не могу понять, как может быть все так запутано. Наверняка ты могла бы выполнять ежедневно по одному пункту, и тогда в течение месяца он был бы исчерпан, и ты смогла бы приступить к выполнению долгосрочного списка, — размышляет она вслух.

— Каждый день появляются новые пункты, которые приходится добавлять в этот список. Есть еще один — на холодильнике. Там другие, еще более неотложные дела. А ежедневные — приготовление и упаковка завтраков, приготовление соуса болоньезе в промышленных масштабах, подготовка домашних заданий, стирка и так далее — вообще туда не включаются. — Я чуть было не упомянула беспорядок, который оставила после себя в гостиной, когда увидела, что вид у нее становится скучный.

Как раз перед уходом я обнаружила, что мне придется заплатить непомерную цену за те десять минут, что я занималась сортировкой почты, потому что Фред вытащил все пазлы и настольные игры из шкафа для игрушек и пытался нагрузить ими свою коллекцию игрушечных грузовиков. Его машинки были наполнены смесью из фрагментов «Монополии», «Скрэббл» и «Клуэдо»[45]. Сотни, возможно, тысячи разрозненных кусочков надо будет собрать и рассортировать. Часы, даже дни работы, которую не внесешь ни в какой список. Разрушение огромного масштаба — и все произошло менее чем за десять минут. Можно ли это квалифицировать как «два шага вперед и один назад», или это оставляет меня в минусе? — спрашивала я саму себя, запихивая все это под софу, прежде чем выйти из дома. Вот почему я всегда на шаг отстаю.

Иногда во время бессонницы в ранние предрассветные часы я мысленно составляю списки пропавших вещей. Нынешний включает пластиковый молоток от набора инструментов Фреда, крышку аккумуляторной батареи для пульта дистанционного управления автомобилем, самый крупный кубик от игры «Змеи и лестницы» и шахматную ладью.

Я воображаю себя судебно-медицинским экспертом, обследующим каждый дюйм площади дома, внимательно осматривающим спинки стульев, шарящим под шкафами, внутри ботинок, даже под половицами, чтобы найти все эти вещи и восстановить порядок. Этого никогда не произойдет — отчасти потому, что на это никогда не будет достаточно времени, но в основном потому, что я знаю, что не позднее чем через несколько дней хаос снова возобладает.

Одна из телефонных трубок тоже куда-то запропастилась, а также ключ от калитки в саду, но я пока ничего не говорила Тому, зная, что вину за это он возложит на меня. Он проводит дома не так много времени, чтобы понять, что дети, как муравьи, без системы и постоянно в движении, они тащат вещи из одной комнаты в другую и прячут их в укромных местах, недоступных глазу взрослого человека.

Если бы рядом не было Петры, я бы прибегла к одной из тех шумных проповедей, от которых у меня потом болит горло, и которые позволяют мне излить гнев, а Сэму дают основание обратиться к объявлениям Лиги защиты детей от насилия, где сказано, что крик приравнивается к жестокому обращению с детьми. Кто бы это ни придумал, его надо бы было послать наводить порядок на бойне.

Фред подполз ко мне и удобно устроился у меня на коленях в надежде на снисхождение, а мои глаза пылали адским огнем от усилий подавить гнев.

Ибо Фред делал это и раньше, менее чем две недели назад. Я представила свои пульсирующие кровеносные сосуды головного мозга, вздувшиеся от кровяного давления, как крошечные речные русла во время сильного ливня, изо всех сил стараясь не прорвать их берега. Все, что требуется, — один лишь краткий миг слабости, и мой мозг будет затоплен, как дельта Окаванго в сезон дождей, оставив моих детей без матери.

Я закрыла глаза и вдохнула запах Фреда на шейке сзади под его кудрями, они уже стали длинными, но я не могу разрешить их отрезать, потому что это последние следы его младенчества. Он захихикал, ему стало щекотно, но разрешил мне этот спасительный момент тоскливого сожаления. Мой нос уловил запах чистой пижамы, мыла и особенной, ни с чем несравнимой чистоты только что вымытого малыша, и я почувствовала, что смягчаюсь. Волны любви к моему малютке — ведь он уже никогда не будет таким снова — накатили на меня, и на какое-то мгновение я почувствовала, что вот-вот заплачу. Иногда через несколько дней случается что-то похожее, но потом из ниоткуда возникают такие варианты, которые хочется сохранить навсегда.

— Я думаю, Люси, что ты, возможно, перестала ощущать ценность уверенности в своем существовании, — резонно замечает Кэти. — Возможно, ты страдаешь из-за каких-то крайностей, но далеко не все они могут иметь катастрофические последствия. Ты не осознаешь привилегии быть уверенной в определенных поступках.

— Моя восемнадцатилетняя няня сказала мне на днях, что мы слишком зациклены на идее счастья как главной жизненной цели, — говорю я, неожиданно вспомнив разговор с Полли. Я углубляюсь в свой дневник, стараясь расшифровать собственные записи. — Она сказала, что наша неудовлетворенность проистекает из убежденности, что мы имеем фундаментальное право быть безусловно счастливыми, но что если бы мы признали, что все, что выходит за рамки ужасного, — уже достоинство, мы были бы более довольны жизнью. Поэтому, возможно, мне необходимо признать, что отношения не могут вместить всё.

— Боже, надеюсь, ты хорошо ей платишь! — поражается Эмма.

— Возможно, ключ в том, чтобы охватить серые области и скептически относиться к крайностям, — говорит Кэти.

— Я не доверяю любому, кто слишком верит во что-то, — говорит Эмма. — Вот почему я иду на заупокойную службу на следующей неделе. Тони Блэр и его священник убеждены, что он прав. Мы все расплачиваемся за это. Это долгосрочный кредит.

Она встает из-за стола и пересекает комнату. В противоположном ее конце стоят три огромных дивана. Мы следуем за ней и плечо к плечу садимся на один из них — с еще одной бутылкой вина. Опьяневшие и почти не способные ни к каким разговорам, мы погружаемся в игру, которую сами же и придумали много лет назад. Игра заключается в том, что на расстоянии приблизительно трех метров прикрепляются страницы с изображениями обуви из глянцевых журналов, и выигрывает та, которая сможет определить среди них пару от Джимми Чу. Хотя у меня никогда не было туфель от Джимми Чу — даже когда я работала полный рабочий день и была в лиге наставников, — мне всегда удавалось побеждать их в этом специфическом соревновании, и сегодняшний вечер не стал исключением.

Мы пошли уже по третьему кругу, я существенно лидирую, даже, несмотря на то, что не обладаю периферийным зрением, поскольку опять на мне мои неизменные окуляры Национального Здоровья.

— Люси, это особенно сложная загадка! — Эмма выставляет на обозрение страницу «Вог», посвященного вечеринкам сезона. — Больше я ничего не буду говорить.

Кэти заглядывает в холодильник, чтобы откупорить дли нас еще одну бутылочку.

— Пара вдали справа в нижнем ряду. — Я пальцем поправляю очки на переносице и долго с трудом разглядываю девять пар других. — И еще одна, верхний ряд в центре, — ликующе добавляю я.

— Как ты это делаешь? — Кэти впечатлена, как обычно.

— Тут не обувное, тут математическое мастерство, совершенное соотношение между каблуком и подошвой, не поддающаяся четкому определению пропорция, она-то и делает их поистине элегантными. Я могу подмечать это только в Джимми Чу! — Я ложусь на спину и поднимаю руку с полным стаканом, одновременно задаваясь вопросом, как мое чувство собственного достоинства стало зависеть от таких вот бесполезных достижений. — К сожалению, это не принесет мне счастья.

— Просто из любопытства, Люси, скажи, что есть такого в этом твоем Прирученном Неотразимце, чего не хватает Тому? — спрашивает вдруг Кэти.

— Полагаю, я не так хорошо его знаю, вернее, почти совсем не знаю, так что у меня есть пища для воображения, — отвечаю я. — И мне кажется, никакой он не прирученный. А совсем наоборот. И безответственный. — Говоря это, я чувствую себя предательницей.