Тайная жизнь непутевой мамочки

Глава 15 Лучше прожить один день тигром, чем тысячу лет овцой

Когда в жизни меняются приоритеты, то сразу расплываются и главные ориентиры, тогда как второстепенное становится объектом чрезмерного сосредоточения. «Дежа-вю» Тома в отношении Гая мгновенно вылетело у меня из головы. Вместо этого всю меня захватила совсем другая проблема. В начале февраля — а в это время года каждая женщина заслуживает ежедневной дозы возвышенности — Роберт Басс затаился без какого-либо объяснения своего отсутствия.

Каждый понедельник, идя с детьми в школу, я вышагивала более упругой походкой, надеясь, что вот сегодня-то он наконец появится из своего укрытия. К концу недели я сбавляла темп, плечи опускались — впереди маячил еще один уик-энд разбитых надежд. Я просматривала пропущенные звонки на своем мобильном телефоне чаще, чем это было необходимо; я писала ему электронные письма, но ни одно из них так и не отправила, поскольку не могла найти правильную интонацию и боялась, что могу случайно отправить письмо не по тому адресу. Вместо него в школе с детьми появлялись его жена или помощница по хозяйству. Я старалась не замечать их, ибо не хотела, чтобы они попирали мои мечты.

Недели тянулись одна задругой без какого-либо намека на изменения. Знаменитый Папа на месяц исчез в Лос-Анджелесе, чтобы заняться продвижением своего последнего фильма. Том уже неделю как уехал в Милан, причем в этот раз надолго. Кэти была поглощена своим счастьем с двумя мужчинами. А Эмма по-прежнему пыталась превратить свою голубятню в дом с мебелью и мужем, взятым взаймы у другой женщины.

Она стала звонить гораздо реже, а когда звонила, о Гае говорила совсем мало. Она упомянула о поездке в Париж, об очередном повышении на службе, а однажды вспомнила про новый автомобиль, но только чтобы подчеркнуть тот факт, что я забыла об ее дне рождения. Я объяснила это своими прегрешениями во время обеда и тем фактом, что она вступила в фазу более постоянных отношений с Гаем. Потому я оставила их в покое. Дружеские отношения, как сады, иногда расцветают снова, если их оставить на какое-то время без присмотра, подумала я. Это доказывало, что испробованы еще не все средства.

Даже привлекательная мамочка пропала, и детей в школу приводила ее домработница. Мой собственный запасной выход внезапно оказался закрытым, и я завидовала им всем, оказавшимся где-то в другом месте, не помышляющим о том, что иногда то место, куда приходишь, радует тебя совсем не так сильно, как то, откуда ты пришел.

На мою долю осталась Буквоедка, которая начала заниматься латынью, чтобы помогать старшему сыну с домашними заданиями.

— Errare humanuin est. Ego te absolvo[77], — сказала она однажды утром. — Вы можете сохранить свое положение.

Я ответила, воспользовавшись единственной латинской фразой, которую смогла вспомнить:

— Non sum pisces! «Я не рыба».

Она удивленно взглянула на меня.

— Я бы не стала использовать вас в качестве латинского оратора, Люси.

Я перестала заботиться о своем утреннем гардеробе и напяливала пальто Тома, хоть оно и было мне велико, поверх наспех составленного ансамбля, чтобы никто не заметил, что я потерялась сама в себе. Я стала думать, что, вероятно, никогда больше не увижу Роберта Басса. Затем я почувствовала досаду, что позволила ему так влиять на мое настроение, особенно тогда, когда я прорывалась, чтобы взять очередную высоту. С другой стороны, с тех пор как он исчез, не было больше необходимости рассказывать о нем Тому. Он отошел в историю. Мои надежды таяли, и я была убеждена, что он пытается меня избегать, поскольку центр его предпочтений сместился куда-то в другое место.

Бывали дни, когда я старательно силилась вызвать в памяти его облик. Я не могла забыть те чувства, которые он во мне вызывал, но облик его словно отдалился от меня. Я могла бы описать каждую его черту в отдельности, но с трудом соединяла их в единое целое. Я могла вспомнить его зеленые глаза, но тогда из фокуса выпадал нос; могла вспомнить точно, какой у него подбородок, но тут же забывала форму его губ. Он стал беспорядочным нагромождением черточек и штрихов, которые не соединялись вместе, как надо. Я смотрела на школьные фотографии его дочери, пытаясь найти в ней его черты, но быстро пришла к заключению, что она гораздо больше похожа на свою мать, чья дерзкая походка и облик озорной девчонки были сейчас для меня более узнаваемыми, чем внешность и манеры ее супруга.

Февральская погода говорила скорее за то, что было невозможно, но не наоборот.

Настоящих дождей было мало; бесконечной вереницей тянулись сырые с изморосью дни. Несмотря на все прогнозы, нынешняя зима не стала самой холодной после 1963 года, зато оказалась самой серой. Моя победа над отоплением потеряла свое значение. Была определенная доля комфорта в том, чтобы быть избавленной от повторения ежедневного ритуала: обертывания бутербродов с сыром целлофановой пленкой; качания на качелях Фреда в пустых парках; остановки на улицах, чтобы понаблюдать за дворниками, с их похожими на гигантские фены машинами для сгребания в кучи листьев, и потом смотреть, как ветер кружит их в танце по дороге, прежде чем уборщикам удается их собрать. Дети каждое утро задавали одни и те же вопросы, и поскольку ответы были уже хорошо отрепетированы, я могла говорить и думать одновременно.

— Не значит ли это делать два шага вперед и один назад? — спросил Сэм, указывая на мужчин, сгребающих листву с помощью воздуходувных машин.

— Да, — согласилась я. — Не обращай внимания, весна уже не за горами, совсем близко, за поворотом.

— А что же тогда за следующим поворотом, мама? Лето? — спросил Джо.

Дети толкают тебя вперед, а в такое время года это, пожалуй, хорошо.

В качестве звукового фона Фред устраивал каждодневную инвентаризацию дорожной разметки.

— Одна желтая, — произнес он, высовываясь из своей прогулочной коляски, чтобы исследовать мостовую. И затем несколько минут спустя: — Двойная желтая. — Каждая разметка на дороге удостаивалась комментария. — Пунктирная линия! — завопил он, ликуя: это встречается не так часто.

Сэм собирал красные резиновые колечки для скрепления бумаг, которые оставляли на земле почтальоны. Я думала обо всем том, чего не замечала раньше, до того как у меня появились дети: что люди добрее к детям и матерям в большинстве других европейских стран; что сходить в туалет — это не бог весть что необычное, чего надо стесняться; и так далее и тому подобное.

— Не понимаю, почему листья собраны, а резиновые колечки остались? — недоумевает Сэм.

Однажды утром в среду в начале марта я обнаруживаю себя вяло встряхивающей бубен в музыкально-игровой группе и убеждающей Фреда не так жестоко обращаться с маракасами[78], это расстраивает маленькую девочку, стоящую рядом с ним. Я размышляю над тем, что через двадцать лет мои дети, вероятнее всего, будут работать рядом с теми, чьи имена Тайгер и Калипсо, а не Питер и Джейн.

Хотя по обе стороны церковного вестибюля стоят невзрачные стулья, обтянутые искусственной кожей, по непонятным мне причинам мы все почему-то должны сидеть на полу, на матах из пенопласта, а наши дети усаживаются между наших ног. Вероятно, мы делаем так из уважения к женщине, которая ведет эту группу и имеет право смотреть на нас сверху вниз со своего стула. Холодно и неудобно. К концу часа занятий мои бедра и ягодицы деревенеют, заставляя меня испытывать боль при вставании. Однако чувство самопожертвования и снесения тяжких испытаний ради Фреда наполняет меня сознанием совершенного благого поступка, которое в основном и определяет мои чувства в оставшуюся часть дня, хотя, возможно, такое безрассудное пренебрежение к себе вызвано скорее вдыханием в течение часа смеси хлорной извести и дезинфицирующих средств. Поскольку церковный вестибюль служит не только местом собраний матерей, но одновременно является и прибежищем для бездомных, обе группы образуют партию лишенных гражданских прав.

Сегодня мне вдвойне не повезло: я сижу рядом с женщиной, которую мамы мальчиков прозвали Самодовольная Мать Девочек, или для краткости СМД. Редкая неделя проходит без ее тяжелых вздохов и самодовольных комментариев.

— Мои девочки такие сдержанные! Они весь день заняты рисованием, — говорит она, наблюдая за из конца в конец носящимися по холлу мальчишками, за которыми поспешают их матери, дабы угомонить питомцев.

В плохие дни она ворчит о гиперактивности и добавлении риталина в национальную систему водоснабжения. В конце каждого занятия ее грудь, клянусь, надута, как у индюшки.

— Этот грубый мальчик расстроил тебя? — спрашивает она свою дочь, уставившись на Фреда.

Я ощетиниваюсь, но прикусываю язык.

— Знаете, я бы не хотела иметь третьего ребенка, в случае если бы должен был родиться мальчик, — продолжает она.

— Какая досада! Это, возможно, могло бы сделать вас не столь похожей на бурлящий котел, — потрясенно говорю я, сама того не желая.

Слова сами слетают с моих губ. Она изумленно смотрит на меня и отползает подальше на своем мате, так далеко, как только это возможно. И тут дверь церковного холла открывается, я вижу знакомую буйную шевелюру, несколько более длинную и всклокоченную, чем я видела ее в последний раз, и явно немытую, — входит Роберт Басс со своим малышом. Мое душевное состояние улучшается, и я трясу бубен с удвоенной силой. Он выглядит несколько ошеломленным, обнаружив тут меня и Фреда, поскольку это столкновение не запланировано.

Он опоздал — нарушение, которое в обычном случае было бы встречено, по меньшей мере, испепеляющим свирепым взглядом суровой женщины, ведущей занятия в детской музыкальной группе. Но когда он посылает ей одну из своих обезоруживающих улыбок, я замечаю, что она смущается и приглашает его войти и присоединиться, указывая на место рядом с собой. Как просто женщины моего возраста тают, если им подарить хоть чуточку внимания! Как известно, впереди нас ждут годы полного небрежения.

Несмотря на ее лучшие побуждения, Роберт Басс отклоняет авансы руководительницы музыкально-игровой группы и предпочитает подойти и сесть рядом со мной и Фредом — за что, я в этом не сомневаюсь, мне непременно воздастся. Ее человеколюбие на матерей не распространяется.

Когда я освобождаю для него место на своем пенопластовом мате, я задумываюсь над тем, что никогда еще за всю историю нашего флирта мы не были в такой физической близости. Забудь про пабы и кафе, если ты действительно хочешь сблизиться с мужчиной. Младшая музыкальная группа — самое подходящее для этого место. Большая часть правой стороны моего тела соприкасается с его левой, хотя удовольствие я испытываю в усеченном виде: верхнюю часть бедер я не чувствую. Мысль о сидении бок о бок в течение следующего часа заставляет звучать бесконечные припевы «Винд зе бобин ап»[79] в совершенно новом свете. Поскольку это его инициатива, и мы окружены множеством присутствующих, я решаю, что могу наслаждаться этим моментом с искренним удовольствием — первый глоток пресной воды за период засухи, который предшествовал этому.

Теперь все это забыто, и я, преисполненная вновь возродившегося энтузиазма, размахиваю бубном; Фред сидит у меня между ног.

— Стоп, мама, хватит! — Он хватает меня за рубашку горячими руками.

— Ш-ш-ш, Фред! — шиплю я на него, энергично тряся инструментом, чтобы компенсировать недостаток его активности.

— Миссис Суини, миссис Суини! — восклицает руководительница. — Мы больше не поем про «зеленые бутылки, висящие на стене». Вы можете остановиться.

Я оглядываюсь вокруг и вижу, что все как один смотрят на меня, включая Роберта Басса, который взирает на меня осторожно.

— Вы, кажется, чересчур увлеклись, Люси, — наклонившись, шепчет он мне в ухо.

— Просто я иногда забываюсь, — шепчу я в ответ, наслаждаясь ощущением его дыхания на своей шее. Я так близко, что могу чувствовать его запах. Я закрываю глаза и вдыхаю смесь свежего пота, кофе и зубной пасты. Я задаюсь вопросом, переживает ли он то же самое, и сетую, что забыла воспользоваться своим дезодорантом. Однако именно так мы обнаруживаем, совместима ли наша генетическая косметика.

— А как ходит овечка? — выкрикивает руководительница, вторгаясь в мои мечты.

— Бе-е-е… — слышу я собственный пронзительный крик.

Наступает тяжелая тишина.

— Это для детей, миссис Суини, — холодно произносит руководительница.

— Где вы были? — шепчу я Роберту Басу.

— Моя жена взяла творческий отпуск на пару месяцев, а я заканчиваю книгу, — шепчет он в ответ. — Я собирался позвонить вам, но решил, что это будет слишком… э-э… отвлекающим.

В руках у меня пакетик яблочного сока, и при этих словах я его так судорожно сжимаю, что сок выплескивается через соломинку прямо ему в глаз.

— Прямое попадание! — Он протирает глаза и пиджак цвета хаки, который так хорошо к ним подходит.

Том прав. Это внимание к деталям не является бессознательным. Делается ли это специально для меня или для женщин вообще — я не уверена. Я замечаю, что все опять смотрят на меня. На нас.

— Я всегда забываю об этой смеси удовольствия и страдания в вашем присутствии, — говорит он. — Агония и экстаз.

Я чувствую, что меня бросает в жар.

— Не могли бы вы продолжить вашу беседу после занятий? — сурово интересуется руководительница музыкально-игровой группы.

Я открываю сумку и начинаю на ощупь искать салфетки, однако Фред сыт мной по горло и извивается у меня между ног. Он подбирает крошки шоколадного бисквита, застывшие на полу церковного холла, и кладет их в рот. Его лицо и ладошки вымазаны шоколадом. Я держу его руки так, чтобы эти следы не могли распространяться дальше. Самодовольная Мать Девочек осуждающе наблюдает за всем этим безобразием.

Роберт Басс предлагает мне помочь найти салфетки, и в порыве этих новых дружественных отношений я разрешаю ему рыться в моей сумке, пока держу своего чумазого непоседу. Я прижимаю Фреда к себе и щекочу носом его шею сзади, а он награждает меня мокрыми сладкими поцелуями с шоколадным вкусом. Такое удовольствие не надоедает никогда.

Роберт Басс тем временем достает из моей сумки — приблизительно в следующем порядке — один яблочный огрызок, трусы «Строитель Боб» (чистые), пару палочек от леденцов, а затем, проявив незаурядную сноровку, бутерброд с сыром, завернутый в прозрачную пленку, черно-синий от плесени.

— Ваша сумка живая, — говорит он. — Удивляюсь, что она не бьет в бубен.

— Посмотрите в боковом кармане, — прошу его я, энергично тряся маракасами. Он вытаскивает презерватив и начинает вертеть его в руке так и сяк, будто никогда раньше не видел. О Боже! Как он туда попал? Может быть, он думает, что это предназначалось для него?

Музыка прекращается. Руководительница музыкальной группы бросает на нас испепеляющий взгляд. В помещении тихо, слышны только отдельные детские возгласы.

— Я держу один на случай, если дети заскучают во время поездки в автомобиле, — слышу я свой голос, дающий пояснения всей сидящей на полу группе и Роберту Басу. — Их можно надувать, они же выглядят совсем как воздушные шары!

— Миссис Суини, — чеканит руководительница, — это уж слишком! Я вынуждена просить вас и вашего друга покинуть помещение.

Роберт Басс собирает наших детей в охапку, и мы с позором удаляемся. Мы изгнаны из младшей музыкальной группы. Самодовольная Мать Девочек настолько раздулась, что я беспокоюсь, как бы она не лопнула.

— Да, «недолго музыка играла», — говорит он, когда мы оказываемся на улице. Опять моросит мелкий противный дождь. Я решаю предложить ему подвезти его домой на машине, пытаясь прикинуть масштаб царящего в ней беспорядка.

— Хотите, я подвезу вас домой? — нерешительно спрашиваю я, вспоминая его прошлый отказ.

— Это будет великолепно, — отвечает он. — До тех пор, пока мы не остановимся на заправке.

Мы пристегиваем ремнями наших ребятишек на заднем сиденье, и я замечаю, что он задерживает дыхание, когда наклоняется, чтобы пристегнуть ремень, а затем снова выдыхает, когда выпрямляется за пределами салона.

— Впереди не так ужасно, — говорю я.

— Никогда не знаю, что могу здесь найти, — нервно смеется он. — С вами всегда чуть больше риска, чем ждешь. Итак, куда мы направляемся?

— Как насчет прогулки по Хису[80]? — дерзко предлагаю я. — Или вам пора за работу?

— Думаю, я заслужил небольшой перерыв!

Он шарит вокруг на полу и спрашивает меня, не найдется ли чего-нибудь выпить. Я преодолеваю сложный поворот, пересекая забитую машинами улицу, и не, задумываясь, предлагаю ему поискать на заднем сиденье, но прежде чем я успеваю произнести «карбюратор», я вижу, как Роберт Басс хватает пластиковую бутылочку с желтой жидкостью и припадает к горлышку.

В следующую секунду он издает звук, похожий на что-то среднее между криком боли и возгласом отвращения, и выплевывает прямо на меня все, что попало ему в рот.

— Что вы делаете?! — ору я.

— О Господи, что это?! Гадость ужасная! Это моча? — У него на глазах слезы.

Засунув пальцы в рот, он пыхтит в отчаянной попытке избавиться от следов таинственной жидкости.

Я тотчас же понимаю: он схватил то, что мы именуем «пи-пи бутылка». Давным-давно, на заре родительского статуса, я поняла, что мы никогда никуда не будем поспевать вовремя, если будем останавливаться каждый раз, когда кто-то из мальчиков захочет писать. Поэтому все три ребенка с самого раннего возраста были приучены использовать в этих случаях пластиковые бутылки.

Он с гадливостью нюхает оставшуюся в бутылке жидкость.

— Это же моча, Люси!

— Разве вам не показалось, что цвет странный? — пытаюсь я защититься.

— Я подумал, что это «Лкжозейд»[81] или один из новых энергетических напитков. Как вы думаете, мне нужно к врачу? Вдруг я подхвачу гепатит А или В?

— Нет, — твердо отвечаю я. — Не будьте смешным. Некоторые пьют урину по назначению врача. Тито, леди Ди…

— Но свежую! Здесь целая пинта[82] в этой бутылке. Как давно она тут валяется, Люси?

— Послушайте, с вами все будет в порядке, — успокаиваю его я, спрашивая себя, не относится ли он к числу тех мужчин, которые хотят, чтобы женщина приняла душ, перед тем как заняться с ней сексом.

— Просто отвезите нас домой, пожалуйста, мне необходимо почистить зубы, — с мукой в голосе просит он.

В итоге я решаю, что все же это была в основном положительная встреча.

Том приезжает домой в пятницу поздно вечером. Я уже в постели, настолько уставшая, что точно не знаю, сплю я или бодрствую, когда он, спотыкаясь, вваливается в комнату вместе со своим чемоданом. Он включает лампу, и я жмурюсь от слепящего света, когда он переодевается в очередную новую пижаму. Он в жизнерадостном настроении. Я это знаю, потому что он оставляет все, кроме средней, пуговицы расстегнутыми.

Строительные работы по возведению библиотеки начались, сообщает он возбужденно. Огромные бетонные блоки такие громадные, что для их перевозки были задействованы грузовики, обычно используемые в качестве лесовозов. Они проехали через Милан медленным конвоем, на день перекрыв движение.

Он удостоился восторженного упоминания в местной печати — и у меня в руках номер «Коррьере дела сера» с крупным заголовком «II genio inglese»[83]. Ниже его фото: он одной рукой обнимает хорошенькую брюнетку, та смотрит на него, а не в объектив.

— Кто это? — спрашиваю я.

— Это Кэт. Один из младших архитекторов.

— Очень привлекательная.

— Это один из предметов страсти Пита.

— Она все время ездит с тобой? — продолжаю я задавать вопросы.

— Да, — отвечает он. — И прежде чем ты задашь следующий вопрос, отвечаю: «Нет».

Ненависть к итальянской бюрократии, по милости которой проект был отсрочен почти на два года, обернулась любовью к сырам из Ломбардии. Том извлекает из чемодана здоровенный кусок сыра горгонзола, толстый ломоть грана-падано и миланскую салями. Он привез даже настоящий трюфель, завернутый в кусок бумажного кухонного полотенца; трюфель он планирует строгать и посыпать им каждое утро яичницу-болтунью. Он размахивает им вокруг моего носа, и я издаю возгласы признательности. Том разворачивает сыры, раскладывает их в ряд на комоде и закрывает глаза, чтобы вдохнуть их аромат. На его лице экстатическое блаженство.

— Они спали, — поясняет он.

— Я тоже, — роняю я, стараясь, чтобы мой голос не звучал сердито.

— Они должны дышать, — продолжает он, указывая на распеленатые сокровища.

— Мы тоже. — Я неохотно вылезаю из постели, чтобы отнести их вниз.

Это оказывается правильным, ибо на кухонном столе я нахожу письмо от Петры — оно пришло на мое имя сегодня утром. Это короткая формальная записка, с правильной пунктуацией, написанная ее столь хорошо знакомым мне ровным почерком. Я перечитываю письмо еще раз, чтобы убедиться, что правильно поняла его.

По пути назад я засовываю это письмо и чек на 10 000 фунтов стерлингов в верхний ящик моего письменного стола, ощущая необыкновенную легкость бытия. Это сродни отмене смертного приговора. Я уже начала было составлять список тех, кому необходимо заплатить в первую очередь, начиная с симпатичного судебного пристава.

Счастье Тома заразительно, поэтому, возвратившись, я оцениваю момент как подходящий для того, чтобы спросить его, не согласится ли он посидеть с детьми на следующей неделе, чтобы я могла пойти к Эмме отметить ее последнее продвижение по службе. Предвижу, что к середине следующей недели с его проектом случится какая-нибудь очередная катастрофа и его настроение упадет.

— Прекрасно, — говорит он. — Какой-то журналист набивался на мое интервью в «Архитектс джорнал». Он придет на днях. А, кроме того, один итальянский архитектор пригласил нас погостить недели две в его доме в Тоскане.

— Фантастика! — откликаюсь я с неподдельным восторгом. — Никаких палаток?

— Никаких палаток! Палаццо с виноградником, не меньше. Хотя я не думаю, что один лишь кемпинг повинен в полном фиаско в Норфолке.

— А что же еще? — спрашиваю я.

Он не успевает ответить — на его прикроватном столике начинает звонить телефон. Мы оба с подозрением смотрим на него, потому что телефонные звонки поздно ночью в большинстве случаев не предвещают ничего хорошего. Я протягиваю руку, чтобы взять трубку, но Том крепко кладет свою руку на телефон и ждет, пока тот не прозвонит точно пять раз.

— Алло… — осторожно произносит он. — О, Эмма, ты хочешь поговорить с Люси? Я сейчас передам ей трубку… У нее какой-то странный голос! — шепчет он, прикрывая рукой не тот конец трубки, который следовало бы. Расположение Тома к моим подругам не распространяется на те моменты, когда речь идет об их эмоциональных кризисах.

— Люси, это я. — Эмма не плачет, но говорит задыхающимся голосом, в котором я слышу панические нотки.

— Она заболела? — спрашивает Том, дергая меня за руку. — Она сильная, а у таких бывают инфаркты и инсульты. Я читал в Интернете!

— Где ты? — спрашиваю я ее, не обращая внимания на Тома, ибо даже когда он говорит о заболеваниях других людей, все равно подразумевает себя.

— Я около твоего дома, — отвечает Эмма. — Не могла бы ты спуститься?

Я подхожу к окну, отдергиваю занавеску и вижу ее, машущую мне рукой с водительского сиденья раритетного зеленовато-голубого «мерседеса» спортивной модели, которого раньше я у нее не видела. Должно быть, это подарок Гая.

Я размышляю о своем последнем подарке, который получила на день рождения от Тома, — ароматерапевтическая свеча из какого-то модного универмага, которая пахнет жженым сахаром и дешевыми химикалиями, когда я ее зажигаю. Это представляло собой незначительный прогресс по сравнению с предыдущим годом, когда он подарил мне маникюрный набор. В итоге я решаю, что если это — та цена, которую приходится платить за то, чтобы ни с кем не делиться собственным мужем, то тогда это стоит того, чтобы заплатить. Потом я вспоминаю, насколько улучшилось качество его последних подарков.

— Ты можешь войти в дом? — спрашиваю я Эмму.

— Нет, я сделала что-то очень ужасное, и мне надо сейчас с этим разобраться, — говорит она медленно и четко, чтобы подчеркнуть серьезность ситуации. — Пожалуйста, скажи, что ты мне поможешь.

— Что бы ты ни сделала, Эм, это не может быть совсем уж плохим, — говорю я.

— Куда ты собираешься? — спрашивает Том.

— В горячую точку, — шепчу я ему.

— Не могла бы ты надеть что-нибудь темное? — рекомендует Эмма. — Я вижу, что ты в пижаме. Я все объясню тебе, когда ты спустишься. Извини.

Эмма не склонна к извинениям. Фактически, думаю я, это первый раз, когда она передо мной извиняется. Но это не значит, что она не понимает своих ошибок. Просто она не любит признавать, когда в чем-то бывает не права. Эмма — женщина с убеждениями.

Я открываю входную дверь и выхожу в ночь; дрожа от холода и усталости, забираюсь на пассажирское сиденье ее автомобиля, вдыхая теплый запах старых кожаных сидений и восхищаясь деревянной приборной панелью с ее циферблатами и облицовкой под орех. Мне бы тоже понравился такой автомобильчик. Какое-то время я думаю о чеке от Петры, который лежит в ящике моего стола.

— У тебя что-то случилось? Как в «Тельме и Луизе»[84]? — спрашиваю я ее, когда она трогается с места. Мы едем по Фитцджонс-авеню, потом на запад, в сторону Мейда-Вейл[85], следуя инструкциям портативного спутникового навигатора, закрепленного над приборной панелью.

— Мы едем к югу от реки, не так ли? — уточняю я. Мне известны случаи, когда спутниковый навигатор направлял автомобиль в реку.

— Нет, в Ногтинг-Хилл.

Эмма всегда ездит быстрее, чем я. Она все время держит руку на ручке переключения передач и переключается на большую или меньшую передачу, чтобы изменять скорость, не тормозя. Практически с тех пор как мы познакомились в Манчестере в конце 1980-х, она всегда все делает быстрее, чем весь остальной мир. Я могу представить ее ребенком, печальную от скуки, когда ее четырехлетние подруги хотели играть в куклы, вместо того чтобы экспериментировать с косметикой. Потом становящуюся подростком и расстроенную, когда подружки проводили часы перед зеркалом, нанося дешевый макияж от «Эйвон», вто время как она уже перешла к более естественному облику, который исключал использование американского автозагара.

Я видела детские фотографии Эммы, и даже на них она каким-то образом выглядела более элегантной, чем все остальные. Убежденная жительница Лондона, она начала учиться в университете, обладая всеми очевидными преимуществами, которые предлагает жизнь в большом городе. В то время как я отоваривалась в магазинах эконом-класса, покупая лишь предметы первой необходимости и совершенствуя внешний облик, который можно было бы лучше всего описать как мешковатый, с преобладанием уродующих фигуру вязаных жакетов и безразмерных пальто, она уже комбинировала отдельные вещи из дешевого периода с вещицами от «Мисс Селфридж». Она знала, как надо нюхать кокаин, чтобы не чихать и не сдуть забаву у всех остальных. Она пела в ансамбле. Даже развод ее родителей казался захватывающим со всеми его взаимными обвинениями и битьем тарелок. Эмма заставила нас всех считать, будто у нас нет никакого жизненного опыта. В то время из-за своей осторожности и цинизма она казалась невозмутимой, а вовсе не раздраженной. В возрасте девятнадцати лет она уже успела устать от жизни. Она была единственным человеком из всех, кого я знала, кто точно понимал, чем желает заниматься после окончания университета. Наши последние два года, совместно проведенные в Манчестере, все выходные она работала в местной газете. Она знала, куда ведет ее дорога, в то время как остальные только открыли карту.

Во время последнего года учебы она вместе с Кэти приехала провести уик-энд в дом моих родителей. Именно во время того уик-энда выкристаллизовалось мое представление о ней. Марк приехал на пару дней, чтобы зализать раны после разрыва отношений с последней своей подружкой. Он хотел поговорить об этом со мной. Но когда в комнату вошла Эмма, его страдание по поводу его неспособности быть верным испарилось.

— Как я могу остановиться на одной женщине, когда здесь так много прекрасных девушек? — воскликнул он.

— Но разве нет такой, которая кажется тебе более замечательной, чем все остальные? — спросила я с легким раздражением в голосе.

— Они все фантастичны в разное время, — улыбнулся он.

— Ты не можешь найти девушку, подходящую под твое настроение, — настаивала я.

— Но ты можешь, вот в чем проблема, — сказал он.

Даже когда я вела с ним строгие беседы о необходимости хоть какой-нибудь передышки перед тем, как завязывать новые отношения, в его ответах проскальзывал явный интерес к Эмме.

К концу первого же вечера они прибегли к хитроумным уловкам, чтобы побыть наедине. Это был уже не первый раз, когда он западал на одну из моих подруг, и я была почти уверена, что и не последний. Но это было впервые, чтобы кому-то не удалось вернуть его. Несколько месяцев спустя Марк изведал горькую боль отказа. Ни он, ни она никогда ничего со мной не обсуждали, но Марк никогда не вспоминал о своей поруганной гордости в этой любовной связи.

К этому времени Кэти и я были в полном распоряжении Эммы, занимавшей центральное положение. Я была счастлива своим статусом наблюдателя. Жизнь не крутилась вокруг меня. Я крутилась вокруг жизни, и это было комфортное ощущение.

По дороге в Ноттинг-Хилл у меня возникает такое чувство, словно я — наблюдатель за жизнью Эммы; но когда она глушит мотор на темной улице, как раз ниже Колвилл-террас, я понимаю, что в этот раз она потребует от меня чего-то большего.

— Люси, ты знаешь, обычно я рациональна и редко теряю над собой контроль, — начинает она, поворачиваясь на своем сиденье и садясь ко мне лицом. Я киваю. Однако больше не верю в это. — Ну, разве что в последний месяц я не соответствую этой характеристике, — продолжает она. — Около четырех недель назад Гай сказал, что решил оставить жену и жить со мной. — Она для пущего эффекта выдерживает театральную паузу. Я, как она того и ожидает, включаюсь в отведенную мне роль и произношу несколько подобающих моменту реплик. Но вдруг начинаю чувствовать, что уже очень поздно, что все мое тело расслаблено и жаждет сна.

— У меня нет сил, — сонно завершаю я свой «выход», недоумевая, почему ей понадобилось вытащить меня из постели и увезти в Ноттинг-Хилл, чтобы сообщить все это.

— Так могло бы быть. Но ничего подобного он не сделал. В начале этой недели я заглянула в его «Блэкберри» и обнаружила, что он забронировал двухнедельный отдых на Сицилии, в августе. Когда я потребовала объяснений, он сказал, что должен провести еще один, последний отпуск с семьей и уж тогда рассказать жене правду. Далее, на этот уик-энд предполагалось, что мы с ним вдвоем едем в Париж. В последнюю минуту он покинул меня, ибо захотел вдруг поехать покататься на лыжах во Францию. С ними же. И тут до меня доходит, что он всегда будет иметь готовую отговорку, чтобы так и не поговорить с женой, и что я могу прожить годы и годы, становясь все старше и озлобленнее, ожидая, что он вот-вот выполнит свое обещание, хотя он, возможно, вовсе и не собирается совершать ничего подобного. И я решила взять ситуацию в свои руки.

Я выпрямляюсь и потягиваюсь. Я слишком устала, чтобы пытаться предсказать, что будет дальше.

— Сегодня вечером я совершила нечто радикальное. Я знала, что их нет дома, поэтому позвонила и оставила сообщение, в котором подробно рассказала о наших отношениях. Думаю, оно заняло всю пленку на их автоответчике.

Я смотрю на нее, не веря своим ушам.

— Но он никогда не останется с тобой после того, что ты сделала! — шепчу я одними губами. — А его жена будет просто морально убита!

— Вот именно! — Она роняет голову на рулевое колесо. — И потому мы здесь. Нам нужно проникнуть в их дом и удалить сообщение. — Она решительно выпрямляется, открывает дверцу и выпрыгивает из автомобиля, принимаясь тут же натягивать желтые резиновые перчатки. Вторую пару она вручает мне. — Мы не должны оставлять отпечатков пальцев. Люси, передай мне ту сумку, пожалуйста!

Она подходит к дверце со стороны пассажира и указывает мне под ноги. О, ее любимая черная «Хлоэ Пэддингтон»! Она такая тяжелая, что я поднимаю ее обеими руками.

— С тобой или без тебя, я сделаю это, — произносит она неумолимо.

Я открываю сумку и заглядываю внутрь. Час от часу не легче! Полный набор «Все для взлома»: отвертки, дрель, внушительного вида молоток… Я захлопываю сумку и вцепляюсь в нее. Эмма пытается вырвать ее из моих рук, мы немножко боремся.

— Ты сошла с ума! — шиплю я. — Я немедленно звоню Тому!

— У меня нет выбора, — пыхтит она. — Я приняла неверное решение, но если я его исправлю, я смогу все изменить. Обещаю тебе, Люси, если ты мне поможешь, я покончу с Гаем. В конечном счете.

— Но ты же все это затеяла, чтобы сохранить его! — От изумления я разжимаю пальцы, и сумка шлепается на землю.

— Люси, все не так плохо, как кажется! — Она, не обращая внимания на мое замечание, наклоняется и поднимает «Хлоэ». — Я раздобыла ключи от дома у его секретарши и знаю, как отключить сигнализацию. Инструменты я прихватила на случай, если автоответчик у них в комнате, которая заперта. Вот план. Забудь про сумку! В доме все равно найдутся какие-нибудь подходящие предметы.

Она поворачивается и уверенно идет в сторону дома. Я покорно следую за ней. Все же темно, и мне страшно разгуливать в одиночку, хотя в наших черных одеяниях и желтых перчатках, вероятно, именно нас-то и следует сейчас бояться. Она припускается небыстрой трусцой, надвигая налицо шляпу.

— На случай если там камеры телевизионного наблюдения, — поясняет она, будто ночные проникновения в чужие дома — ситуация для нее вполне привычная, рядовая.

Я изо всех сил стараюсь не отставать, мне даже удается бежать медленной рысью. Когда мы пересекаем Повис-сквер, мой живот так и подпрыгивает — вверх-вниз, вверх-вниз. Я настолько запыхалась, что не могу говорить. Мы еще немного бежим в слаженном ритме и вскоре поворачиваем в маленький мощеный двор. Моя грудная клетка ноет и болит от чрезмерной нагрузки.

И вдруг на меня снисходит прозрение. Я абсолютно убеждена, что в конце этой улицы Эмма повернет налево и мы остановимся перед большим домом в ранневикторианском стиле на Сент-Люкс-роуд. Я никогда не бывала в нем раньше, но знаю, кто там живет.

По какому-то странному и внезапному наитию я вдруг понимаю, что у Эммы роман с мужем нашей привлекательной мамочки. Было так много признаков, указывавших на это, но я была настолько погружена в свои собственные проблемы, что не замечала очевидного.

— Я знаю, кто здесь живет, — говорю я Эмме, когда мы поднимаемся по ступеням парадной лестницы. Я замедляю шаг, мучимая одышкой, и наклоняюсь. Мои ноги отказываются идти.

— Ну да, здесь живет Гай, — бросает она на меня взгляд из-под полей шляпы. — Ты в порядке, Люси?

— Я хочу сказать, я знаю его жену! И его детей. Мы ходим в одну школу. Она для меня где-то между знакомой и подругой. Мы собираемся здесь на школьную вечеринку на следующей неделе.

— Боже… — произносит она, не прекращая, однако, подбирать ключи к замку парадной двери. Каждые несколько секунд она нервно оборачивается, кидая вороватые взгляды в обе стороны улицы. Меня она сейчас к участию не привлекает. Это ее драма, и она проявляет трогающую меня деликатность. — Прости, что я втянула тебя в это, но я не сомневаюсь, у тебя хватит фантазии помочь мне. И ты никогда не теряешь присутствия духа, — бубнит Эмма, ковыряясь в замке.

Входная дверь открывается, и мы оказываемся в прихожей дома, где живет Само Совершенство.

— Неужели? — Ошарашенная тем, что услышала, я захлопываю за собой дверь. Я забыла, как точно умеет Эмма использовать лесть, чтобы добиться своего. Она вынимает из кармана клочок бумаги и, глядя в него, начинает набирать цифры на сигнализации.

— Ну да… Ты же привыкла иметь дело с непредсказуемыми ситуациями при неблагоприятных обстоятельствах! У матерей это хорошо получается.

— Ты делаешь из меня члена отряда особого назначения! — Я оглядываюсь. Не знаю, чего я ожидала, — такой роскоши, как время на размышления, у меня не было. Я включаю свет и таращусь на люстру из разноцветного хрусталя, которая отбрасывает цветные блики на кремовые стены. На столе рядом с огромным зеркалом букет цветов. А в нем — отражение черно-белого семейного портрета, висящего у основания лестницы.

Привлекательная мамочка в непринужденной позе лежит на траве. Рядом с ней супруг. Гай. В глубине виден дом — по-видимому, их пристанище в Дорсете. Ее голова запрокинута назад, она смеется. Гай смотрит на нее несколько снисходительно. Все их четверо детей тут же. Летний день. На детях купальники, на их матери обрезанные джинсовые шортики с бахромой, открывающие взгляду совершенство ее длинных ног. Эмма подходит, чтобы взглянуть на фотографию, и вздыхает.

— Как меня угораздило вляпаться во все это? — устало роняет она.

— Фотографии никогда не расскажут тебе всего, — замечаю я, пытаясь ее утешить. — Они всего лишь проекция того, какими люди хотят казаться в глазах других.

Букет в вазе на столе составлен из пурпурных аллиумов, сирени и зеленых хризантем.

— Точно такой же он прислал мне на день рождения! — печально говорит Эмма. — Должно быть, он получил целую партию от Полы Прайк[86]. Пойдем, давай искать автоответчик!

Мы прокрадываемся в огромную двойную гостиную, которая примыкает к прихожей, и разуваемся. Деревянные ставни закрывают окна размером от пола до потолка. Я включаю небольшую настольную лампу в той части комнаты, окна которой выходят на дорогу. Автоответчик здесь, его индикатор мигает, свидетельствуя о принятых сообщениях.

— Надеюсь, они не принимают их дистанционно! — озабоченно бормочет Эмма, покусывая рукав своей черной рубашки. Какая она сейчас маленькая и несчастная! Я нажимаю кнопку «воспроизведение». Голос Эммы заполняет пустоту огромного дома. Она медленно и сурово ведет рассказ о себе и Гае, обращаясь к его жене. Я сажусь на стул перед письменным столом, снимаю очки и сонно тру глаза.

— Ваш муж живет двойной жизнью… — слышу я. Я хочу послушать дальше, до конца, но Эмма проворно подходит и нажимает на кнопку «Удалить», прежде чем я успеваю остановить ее. Я чувствую себя немного обманутой: мне очень хотелось получше узнать Эмму — у нее есть стороны, доступа к которым я не имею.

— Не хочу, чтобы ты все это слышала, — говорит она. — Я тут в полной патетике, доведенная до отчаяния. Моя рациональная половина понимает, что мне следует покончить с Гаем, но у меня не хватает на это сил. Я ни с кем никогда не была столь близка. Думаю, он чувствует это, когда говорит, что любит меня, однако теперь я понимаю, что он также счастлив и со своей семьей, в то время как моя жизнь состоит в ожидании того, когда он вернется. Я никогда не ощущала себя такой беспомощной. А ведь сразу было ясно, что так все и окажется. — В ее голосе звенят слезы. — Я ее понимаю. Так всегда бывает, когда ты становишься от кого-то зависим. Силы покидают тебя. Это случилось с моей матерью, теперь то же самое происходит со мной.

— Влюбиться — дело рискованное, — говорю я, преодолевая оторопь от резкой обнаженности ее суждений, высказанных столь откровенно. — Но это не признак слабости. Это может быть и признаком силы. Периоды сомнений и несовместимости неизбежны, и когда их удастся преодолеть, они превращаются в нечто даже еще более ценное. Давай же спустимся и нальем себе по чашечке чая!

Она слабо смеется.

— Как я хотела бы иногда быть тобой, Люси! Все одним махом взяла и разложила по полочкам!..

— Не смеши меня. Это карточный домик! В любой момент может рассыпаться, — отзываюсь я уже с лестницы, ведущей в кухню в цокольном этаже.

Я включаю свет. Перед нами длинная, как посадочная полоса, простирается кухонная зона. На одном ее конце стоит чайник, на другом я замечаю стопку бумаг. Зубами стащив с пальцев перчатки грабителя, я начинаю одну за другой открывать и закрывать бесчисленные дверцы шкафчиков в поисках чая. Эмма уткнулась в бумаги.

— Смотри-ка, — окликает она меня, — похоже на выписку из банковского счета! Его жена думает, что получает арендную плату с той квартиры, где я живу! Каждый месяц по 2500 фунтов! Вот смотри, в графе «Рента в Клеркенвелле» так и обозначено.

Я осматриваю кухню. Здесь все парное: две раковины, две посудомоечные машины, два чайника. Я начинаю заваривать мятный чай.

— И все тут точно такое же, как в моей квартире, — игнорируя мою хозяйственную деятельность, докладывает Эмма; в ее голосе снова звучит отчаяние. — Интересно, и спальня тоже?

Она бросается вверх по лестнице, и я тащусь за ней хвостом, оставив чашку с чаем на ступеньке. Спальня на втором этаже.

— Так я и знала! — восклицает Эмма. — И кровать! Можешь ли ты поверить в то, что он выбрал для меня такую же, какую делит с женой?

— Это, безусловно, свидетельствует об отсутствии воображения, — нахожусь я. — Но ты всегда твердишь, что банкиры действуют наверняка. Вот и он нашел идеальную для себя кровать и привык к ней. Давай лучше уйдем отсюда. Такая иллюминация в отсутствие хозяев со стороны может показаться подозрительной.

Но Эмма уже исчезла в гардеробной. Я следую за ней. Меня всегда снедало любопытство по поводу одежды нашей привлекательной мамочки, и я не разочарована. Хотя в большей степени меня впечатлило не само содержимое ее гардероба, а то, как все это организовано. Есть хранилище для обуви, причем каждая пара — в коробке с фотографической наклейкой сбоку. Ряды подобранных по цветам кашемировых джемперов. Не в силах удержаться, я делаю один снимок с помощью мобильного телефона, чтобы потом показать Тому.

Эмма, кажется, что-то ищет. Она снимает перчатки, и я в ужасе вижу, что она роется в ящике с нижним бельем хозяйки дома. Вытащив оттуда изумительный лифчик «Агент-провокатор» и соответствующие трусики, она запихивает их себе за пояс.

— Ты воруешь нижнее белье? — Я хватаюсь за лямку лифчика. — Ты что, ненормальная? Это не твой размер!

— Это доказательство! Мне он купил точно такой же.

— Послушай, мы уйдем отсюда или нет?

— Это сделка! Есть еще одна вещь, которую я хочу сделать. Последняя. — Она идет в ванную комнату и возвращается, держа в руках заводного кролика. — Их два, — поясняет она.

— У нее?

— У нас с ней.

Я никогда не смогу больше снова взглянуть в глаза привлекательной мамочке. Эмма заводит кролика. Комната наполняется шумом. Она возвращается в гардеробную и опускает кролика с работающей батарейкой в карман одного из костюмов Гая.

— Теперь ему не отвертеться, — говорит она, отправляя ему сообщение с уведомлением о том, что она сделала.

Так внезапно завершился уик-энд Гая в Альпах. Я сопротивляюсь желанию посочувствовать ему. Иногда это очень неприятно — видеть все и с других точек зрения.