Тайная жизнь непутевой мамочки

Глава 14 Многое может случиться, пока поднесешь чашку к губам

Поднимаясь на лифте в апартаменты Эммы пару недель спустя, мы с Томом храним полное молчание. Напряженно стоим по разным углам огромного лифта, напротив нас зеркало во всю стену, так что когда Том, в конце концов, начинает говорить, я могу видеть его и спереди, и сзади. Одной рукой он почесывает ухо, а другую руку без конца засовывает в задний карман брюк, туда и обратно — манера, свидетельствующая о том, что он нервничает. Его губы поджаты и от этого кажутся меньше и бледнее. Я вдруг остро ощущаю, как к нему привязана. Вероятно, я единственный человек на свете, которому понятен каждый знак этого тайного языка. Нужны годы, чтобы постепенно сложить знаковую систему поведения другого человека. Я могу точно определить степень его нервозности, раздражения, усталости и любопытства. Я знаю, что тут его неотъемлемое, а что — вызвано сегодняшним обедом. Я делаю несколько шагов вперед, протягиваю руку и провожу ладонью по его щеке. Он наклоняется ко мне и закрывает глаза.

— Ты был тем, кто заставил меня жить и подарил мне вкус жизни, — говорю я тихо.

Это не взаимное обвинение.

— Быть лояльным к неприличной любовной связи — это не то же самое, что столкнуться с ней в действительности, — отвечает он. — Я рад за Эмму, что она все время твердит о своем дружке, хотя моя радость вовсе не по тем поводам, которые радуют вас, но я не хочу с ним знакомиться. И мои моральные устои тут ни при чем. Просто в данной ситуации я чувствую себя неуютно, а это омрачает удовольствие от того, чтобы провести где-нибудь приятный вечер с собственной женой.

— Но ты понимаешь, почему нам все же следует там быть? — спрашиваю я.

Он не отвечает на этот вопрос.

— Хотя у этого похода есть и хорошая сторона: я чувствую себя в высшей степени благодарным за то, что мы ведем такое простое существование, — говорит он, отклоняясь в сторону. — Я не могу представить себе сценарий, где бы я давал званый ужин с женщиной, которая не является моей женой, знакомясь со всеми ее друзьями и зная, что моя семья в это время дома в постели. Для этого надо быть сдвинутым на всю голову.

— Я тоже не могу себе представить такое, — соглашаюсь я.

И это правда.

Интересно, не отражает ли тот факт, что я не могу представить себе подобную фантазию, недостаточную глубину моих чувств по отношению к Роберту Басу — в конце концов, это разовые отношения, — или не является ли эта домашняя сцена просто антитезой того, куда я хочу сбежать?

— Я понимаю, это будет тест на выносливость. Намекни, если захочешь смыться, — говорю я.

— Кодовое слово «мелководье», — поддразнивая, говорит он. — Ты снова видела его?

— Да, пару раз, — правдиво отвечаю я.

— Он старательно тебя избегает?

— Нет, ничуть. Он был достаточно внимателен. — Одна бровь у него поднимается. — Его жена оказалась гораздо более умудренной в житейских вопросах. Да и Знаменитый Папа куда более притягателен и добавляет немного гламура во всю нашу жизнь.

— Как у Джо успехи в школе? — ведем мы неспешный диалог. Очень удобный поворот.

— За исключением того, что он ложится спать в школьной форме, на случай если мы проспим, все остальное, думаю, хорошо. А ты знаешь, что он посмотрел «Звуки музыки» один раз целиком, не возвращаясь к сценам с нацистами? Еще у него появилась подружка. Но он говорит, что они пока не обсуждали слово на букву «с».

— Он что, забыл, что у нас два будильника? Мы никогда не спим дольше обычного! А что за слово на букву «с»?

— Свадьба. Он относится к таким вещам совершенно серьезно.

— Ты звонила строителям по поводу протечки в ванной комнате?

— Да.

— Боже, Люси, ты не забыла об этом, что совершенно нетипично для тебя! Если бы я не знал тебя лучше, то сказал бы, что у тебя угрызения совести, — замечает он.

— Значит, ты слишком хорошо меня знаешь, — отзываюсь я, но в этот момент лифт останавливается, и он меня не слышит.

Двери открываются, и мы изо всех сил толкаем железные решетки. Наше появление доставляет удовольствие уже собравшимся. Выход из лифта сразу в гостиную спроектирован так, чтобы сбивать с толку вновь прибывающих, которые вынуждены ступать из темноты на свет, щуря глаза, чтобы приспособиться к яркому освещению. Решетки издают такой грохот, что появиться незаметно просто невозможно. Когда мы входим, все взгляды устремляются на нас, но мы не можем ни определить того, кто где, ни найти себе место. Мы сосредотачиваемся на том, чтобы выбраться из клетки.

Банкир Эммы, видя наши затруднения, выступает вперед и протягивает руку, чтобы поздороваться с нами, увлекая за собой Эмму. Другая его рука крепко обнимает подругу. Я пялюсь на эту руку, разглядывая ее всю, до того места, где она уверенно утвердилась чуть выше левой ягодицы Эммы, а кончики пальцев просунулись в ее низко сидящие на бедрах джинсы.

Задница Эммы — одна из лучших ее сторон. Так было решено много лет назад. И он явно с этим согласен. Они так переплелись, что с трудом можно представить себе, как отделить их друг от друга и усадить по разные стороны стола во время обеда.

— Привет! — Она быстро чмокает нас и кладет голову на плечо Гая, бессмысленно глядя на нас в ожидании, что мы что-нибудь скажем. У нее мечтательный, отсутствующий взгляд — такой бывает у женщин, когда они либо беременны, либо только что занимались сексом. А у него слегка самодовольный вид мужчины средних лет, который недавно обнаружил, что его прикосновение все еще может превращать женщину в глину.

— Я — Гай, — властно произносит банкир.

Я чувствую, что Том прячется за мою спину. Меня вдохновляет, что ради Эммы Гай решил сыграть роль радушного хозяина, несмотря на всю неловкость ситуации. По крайней мере, ей не приходится вести прием в одиночку. Насколько мне известно, это первый званый ужин, который дает Эмма. Они хотят, чтобы мы разделили их радость, однако я, очевидно, с еще большим трудом, чем они сами, могу забыть, что у него есть жена. Не знаю, чего я ожидала, однако я думала, что они должны быть немного более сдержанными или слегка застенчивыми, или, по крайней мере, достаточно восприимчивыми, чтобы понять, что других людей это может приводить в замешательство. Потому что здесь попахивает обманом.

Поскольку я немедленно начинаю заполнять неловкую паузу, возникшую между нами, у меня не много возможностей оценить человека, стоящего перед нами. Однако я замечаю, что его одежда — образчик стиля «шикарной небрежности», который, как мне кажется, для него составила Эмма. Джинсы «Тру релиджн», рубашка и полоску от Пола Смита и пара кроссовок, таких чистых и новых, что я сомневаюсь, покидали ли они когда-либо это здание. Интересно, что он носит дома? Вероятно, зависит от того, что носит его жена — одежду «Боден»[68] или от Марка Джейкобса[69]. Мужья всегда заканчивают тем, что начинают походить на своих жен. Он ниже, чем ожидалось, хотя и не коротышка, просто невысокий, поэтому Эмма надела золотистые — «балетные» — туфельки без каблуков, на плоской подошве. Симпатичный, хотя не настолько, как я себе представляла. Выглядит явно моложе своих сорока трех лет — глядя на его плоский живот под достаточно сильно облегающей тело полосатой рубашкой, можно определенно сказать, что он завсегдатай тренажерного зала. Я удивляюсь, откуда у него для этого время. Иметь по два экземпляра — уже само по себе утомительно. Две женщины; две постели суперкоролевского размера; два гардероба — один, наполненный вещами, которые выбрала для него жена, другой — подобранный Эммой, и он должен точно помнить, кто именно и что ему покупал. Хорошо еще, что у него нет двух комплектов детей. Пока.

— Рада наконец-то познакомиться с вами, — произношу я.

— Надеюсь, что так, — отвечает он. — Это необычно, я знаю.

Когда он улыбается, я понимаю, что именно ее в нем покорило: несмотря на явную самоуверенность, есть в его облике какая-то искренность, свидетельствующая о том, что он гораздо меньше полагается на жребий, вытянутый в этой жизни, чем мог бы. И в моем случае есть что-то от этого. Он внимательно смотрит на меня несколько дольше обычного, и я не завидую ему, если он оценивает меня так же, как это только что делала я. Принимая во внимание тот факт, что мы совершенно незнакомы друг с другом, мы, тем не менее, оба знаем друг о друге гораздо больше, чем следовало бы. Мне интересно, что именно Эмма рассказывала ему обо мне и настолько ли уж сильно мы отличаемся. Он, вероятно, перешел рубеж, но я тоже не слишком от него отстала. Я достаточно близка к тому, чтобы увидеть его с другой стороны.

Я вижу Кэти, сидящую на диване между двумя мужчинами, ни одного из них я не знаю. Она, извиняясь, смотрит на меня и пожимает плечами, как бы оправдываясь, что привела с собой и соседа. Но с того места, где я стою, нельзя сразу же различить, который из них ее бойфренд. Она сидит на диване босиком, поджав под себя ноги так, что ее колени касаются мужчины, сидящего слева. Однако он выглядит, как мне кажется, немного смущенным. Его колючие волосы; по меньшей мере, уже с месяц требующие посещения парикмахера, в результате значительных усилий приглажены. Он громко смеется. Мужчина с другой стороны играет волосами Кэти, убирая с ее лица непослушные пряди. Это похоже на старую картинку, где нужно как следует подумать, чтобы разобраться в отношениях между изображенными на ней людьми, выискивая подсказки в символике объектов, помещенных на заднем плане, однако в этой квартире почти все абсолютно новое, благодаря чему все еще больше запутывается.

Том тащит меня за руку, как будто ведет за собой норовистого пони.

— Отличное место, вообще-то говоря, — замечает он. — Только насчет передвижения стен я не уверен. Выглядит несколько дешево, на мой взгляд. Давай выпьем. — Он тянется к бутылке, стоящей на краю стола-острова в кухонной зоне. Я с тревогой замечаю, что он уже успел прикончить бокал шампанского.

— Который из них бойфренд Кэти? — шепотом спрашиваю я, пока он наполняет мой бокал.

— Тот, который справа, — говорит он, видимо, любуясь коллегой. — Я подумал, они могли бы быть неплохой парой. Пит хороший парень, к тому же он никогда не был женат, и детей, насколько я знаю, у него нет. Одним словом, записной похититель сердец.

— Откуда ты это знаешь? — спрашиваю я, украдкой через всю комнату бросая взгляд на «сердцееда».

— Я спрашивал у женщин в офисе. Они так и сказали.

— Мало ли что они говорят! Для кого-то сердцеед, для кого-то нет. Все решит химия!

Однако, когда мы подходим ближе, я понимаю, что Том прав. Этот мужчина — то, что надо. Даже при том, что на нем вечная униформа архитектора — черная рубашка, черные джинсы и жакет — и что он неженат, хотя ему скоро сорок. В связи с последним пунктом возникает множество вопросов.

— Кстати, забыл тебе сказать — ты великолепно выглядишь. Я люблю это платье, — спохватывается Том.

— О, спасибо, — признательно отвечаю я.

Я тоже люблю это платье. Оно без пуговиц, с глубоким запахом и длинным поясом, завязывающимся сбоку; по мере того как я полнею, узел на моей талии сдвигается все дальше и дальше от первоначальной точки.

Пит машет нам, приглашая подойти и присесть рядом. Он явно чувствует облегчение и, вскочив при виде нас с дивана, бросается к нам с протянутой для рукопожатия рукой. Рука невероятно длинная, а сам он высокий и долговязый, так что слегка даже нависает над нами, когда мы подходим вплотную.

— Это Пит! — взволнованно произносит Кэти. — А это Джеймс, его сосед.

— Рад познакомиться с вами, Люси. Конечно, я узнал вас. У Тома на столе стоит фотография, там вы и ребятишки, — сообщает Пит.

Это меня несколько настораживает. Я и понятия не имела, что у Тома на работе есть наше фото! На первый взгляд в этом есть что-то слащавое, некое показное семейное умиление. Хотя… Почему бы и нет? На расстоянии семейная жизнь выглядит такой чистой, такой приглаженной… Однако обычно я требовала представить фотографии на свое одобрение, если знала, что буду находиться в центре внимания.

— Что за фото? — спрашиваю я Тома.

— Ты там держишь Сэма и Джо и скоро собираешься родить Фреда, — отвечает Том, пристально глядя на свой бокал, — он понимает, что совершил бестактность. По какой-то причине ему всегда очень нравился этот снимок. Возможно, потому что он подчеркивает его мужскую силу. Но я от этого снимка в ужасе. Он знает это. У меня там выражение лица отупевшей самки, свойственное многим женщинам на последней стадии беременности; черты моего лица расплылись, растворились в мягких складках лица и шеи. Я выгляжу этакой сукой с прилипшими к ней щенками. Я непременно должна поговорить с Томом! Хотя, пожалуй, теперь слишком поздно. Этот образ уже запомнился людям.

— Вы изумительно выглядите! Я бы сказал — могущественный символ плодородия ацтеков, — сияет Пит.

Я теряю дар речи. Это совсем не тот образ, к которому я стремилась. Я уверена, что наша привлекательная мамочка никогда бы не удостоилась сравнения с символом плодородия какого бы то ни было племени, хотя бы и ацтеков. Ее последняя беременность, когда она носила четвертого ребенка, была первые шесть месяцев вообще незаметна, а позже многие спорили, ждет ли она ребенка или попросту начала набирать вес.

С облегчением я замечаю, что Эмма не оставлена на свое собственное попечение в кухне. Кажется, там командует Гай — распоряжается, сколько и каких продуктов следует положить на каждую тарелку и в какой последовательности нужно класть прошютто[70], брынзу и грецкие орехи. Процесс идет неспешно — каждые несколько минут они прерываются для поцелуя.

— Если они продолжат в том же духе, до обеда у них дело не дойдет! — Пит наклоняется к Кэти и целует ее в губы. — И у нас тоже.

— Если бы я когда-нибудь устроила званый обед с любимым человеком, то была бы, наверное, похожа на нее, — улыбается Кэти.

Пит по-хозяйски обнимает ее:

— Мы сможем давать столько званых обедов, сколько ты захочешь!

— Я пойду, помогу с приготовлениями, — вызывается Джеймс.

— Он превосходный повар, — замечает Пит. — Правда, Кэти?

— Очень хороший! — Кэти, глядя на меня, закатывает глаза. — Я собираюсь выкурить сигаретку. Хочешь со мной, Люси? За компанию.

— Я все знаю, — снисходительно вступает Том. — Мне дети рассказали.

Мы открываем двери и выходим на балкон. Здесь тепло, и мы садимся за круглый столик в окружении цветочных горшков с проклюнувшимися в них ростками. Я вижу, как Том и Гай оживленно беседуют в комнате. Я закуриваю «Мальборо лайте» из пачки Кэти. Я легко могла положить конец этой забаве: пока я не покупаю новой пачки, то не испытываю серьезной тяги к сигарете. Один раз я даже, выкурив в саду полсигареты и загасив ее, докурила оставшуюся часть лишь спустя пару дней. Кажется, если бы я сумела держать это пристрастие под контролем, то смогла бы каким-то образом справиться и со всем остальным.

Я пытаюсь объяснить это Кэти, но она смотрит на меня недоверчиво.

— Люси, как бы ты ни пыталась разумно объяснить положение дел, ты на скользкой дорожке. Твой брат прав. Надо держаться подальше от этого мужчины, особенно теперь, когда ты знаешь, что ваши чувства взаимны.

— Это вовсе не означает, что раз ты так думаешь, так и должно случиться, — возражаю я. — Это просто поднимает мне настроение. Тонизирует.

— Если вы оба думаете об одном и том же, то вероятность, что это произойдет, гораздо больше, — продолжает она. — Особенно поскольку вы не выказываете намерения расстаться.

Мне бы хотелось продолжить этот разговор, но тут на балкон выходит Джеймс. Он подходит к стулу Кэти и обнимает ее — так, что становится ясно: между ними было гораздо большее, чем между мной и Робертом Басом. Он смотрит мне в глаза, в то время как его пальцы поглаживают Кэти. Она пытается немного отодвинуться от него, но не потому, что хочет остановить его, а скорее потому, что понимает, о чем я думаю. «Почему, — думаю я, — она так сильно печется о моем моральном облике, в то время как сама, очевидно, спит и с Джеймсом?» Второй вопрос, на который мне хотелось бы получить от нее ответ: «Знает ли об этом Пит?»

Едва лишь эта мысль вспыхивает в моем мозгу, как на балкон выходит Пит. Я замечаю, что Кэти и Джеймс даже и не делают никаких попыток отстраниться друг от друга. Видимо, дело тут куда сложнее, чем я предполагала.

— Обед готов, — сообщает Пит, и оба мужчины возвращаются в комнату.

— Что происходит? — без обиняков спрашиваю я.

— Я не очень понимаю, — шепчет она. — Знаю, это немного необычно. Они не гей, дело не в этом. Думаю, они столько раз соперничали из-за одних и тех же женщин, что, в конечном счете, решили делиться. Тогда ни один из них не подвергается опасности брать на себя обязательства. Это противоречит условностям, я знаю, но это очень хорошо для моего «эго».

И тут меня поражает догадка. Все близкие мне люди, включая мою свекровь, захвачены одной большой авантюрой. По сравнению с ней моя интрижка с Робертом Басом — детский лепет. Я в достаточной мере реалистка, чтобы понимать: мое тело предаст меня еще многими способами в течение последующего десятилетия. Пожалуй, финальный рывок в этих обстоятельствах — вещь вполне разумная. Я пребываю в «Салоне последних надежд»[71]. Подумай о Мадонне. Четыре часа упражнений в день. Строгая макробиотическая диета. Борьба с разрушительным воздействием времени после пятидесяти — работа на полный рабочий день. А у Тома впереди еще двадцать лет, чтобы быть привлекательным для молодых женщин. Если мы с Робертом Басом разок переспим и заключим соглашение не допускать этого впредь, то тогда мы сможем контролировать удары взрывной волны. Решение проблемы в том, чтобы не позволять процессу продвигаться дальше. Это как с курением. Таким образом, я смогу держать под контролем последствия. Возможно, это решение принято под влиянием момента, однако я не буду ничего делать, чтобы продолжать отношения, но также и не предприму никаких мер, чтобы помешать тому, что должно случиться.

Впервые за шесть месяцев в моей голове появилась какая-то ясность.

— Ты осуждаешь меня, Люси? — спрашивает Кэти. — Ты как-то странно оживилась.

— Вовсе нет, — отвечаю я. — Мне просто интересно, не обгоняешь ли ты события.

— Ну, вот еще! Я не рвусь вступать в menage a trois[72]. Моя жизнь в этот формат не вписывается.

— А если бы вписалась? — не унимаюсь я.

— Если бы у меня не было детей, то, возможно, да. Хотя, думаю, было бы трудно объяснить Дену концепцию сразу трех пап, — смеется Кэти. — На самом деле это просто способ отвлечься и от ужасов развода, и от ненависти.

— Я думала, дело было немного проще.

— Было бы проще, если бы один из нас умер. Тогда у живущего осталось бы несколько положительных воспоминаний. Я диву даюсь, зачем вообще выходила за него замуж! Я теперь не верю ни в какие отношения. За исключением дружбы, конечно. Ты и Эмма — вы всегда рядом со мной.

Мы встаем, чтобы пройти в комнату. Я поднимаюсь так быстро, что задеваю ногой горшок с травой и чувствую, что поцарапалась. Я трогаю ногу на месте ушиба — палец в крови. А Гай уже машет мне рукой, призывая поторопиться.

— Я хочу сидеть рядом с вами, Люси! — Он выдвигает для меня стул. — Вы кажетесь мне очень знакомой.

«С чего бы?» — думаю я про себя, изо всех сил стараясь перестать представлять себе, как они с Эммой занимаются сексом в его офисе.

— Вы с Кэти давно знаете Эмму? — спрашивает он.

— Мы были неразлучной троицей еще задолго до того, как я вышла замуж, — отвечаю я. И чувствую, что краснею. Он разглядывает салат на своей тарелке, критически оценивая пропорцию инжира и грецких орехов, и я не вижу выражения его лица. — Мы все познакомились в университете, — бодро продолжаю я. — И последний год учебы жили вместе. А сколько вечеринок мы устраивали! Как неразлучная троица! — Уже дважды за минуту я упомянула эту чертову «неразлучную троицу».

— Что вы подразумеваете? — сконфуженно спрашивает Гай.

«Глубокие отмели, глубокие отмели!» — внутренне кричу я Тому через весь стол.

Неожиданно я замечаю, что с рукава рубашки Гая свисает ценник с надписью «100 фунтов». Я обращаю его внимание на него. Он мило смущается и просит меня оторвать его, для чего расстегивает пуговицу и приподнимает рукав, обнажив предплечье. Я смотрю на его руку. Тонкая, хилая, почти женская. Волоски нежные, как пух, и такие бледные, что под ними видны веснушки. Запястье такое узкое, что я бы легко обхватила его двумя пальцами — средним и большим. На его безымянном пальце я замечаю простое золотое кольцо.

— Эмма пытается заставить меня выглядеть соответственно, — улыбается он.

Я изо всех сил стараюсь разорвать кусочек пластика, на котором держится ценник. Когда, наконец, он рвется, моя рука резко отдергивается, и я опрокидываю на него свой бокал вина. Он пытается отодвинуться от стола, но поздно — его рубашка мокрая.

— Боже, мне так жаль! — Я вижу, как Том взирает на меня в изумлении с другого конца стола.

— Это какая-то проверка? — спрашивает Гай, благожелательно улыбаясь. — Не волнуйтесь. У меня есть другая в портфеле. Моя секретарша всегда кладет мне запасную, на всякий случай. Даже не знаю, что я буду делать, когда она выйдет на пенсию.

— А разве она у вас в таком возрасте, в каком уходят на пенсию? — бездумно спрашиваю я. И задаю себе вопрос, не развилась ли у меня некая форма синдрома Туретта[73], вследствие которого беседа наполняется сексуальными намеками, благодаря моей осведомленности об их отношениях.

— Откуда вы знаете, какого возраста моя секретарша? — спрашивает он подозрительно, вытираясь кухонным полотенцем, которое дала ему Эмма. Она слышала его последний вопрос и теперь смотрит на меня с неодобрением.

Пока он переодевает рубашку, я даю себе пять минут, чтобы перейти к безопасной теме, но это не так-то просто. Я глубоко дышу, чтобы восстановить душевное равновесие. Это трудная задача. Разговоры о женах, детях, школах и чем-либо, касающемся семейной жизни, должны быть строго ограничены. Я пытаюсь вспомнить, какой последний фильм я смотрела.

«Кальмар и Кит»[74]. Целиком про то, как разрушается один брак. Что еще я смотрела? «Сириана»[75]. Но об этом я вряд ли решусь поговорить, потому что не смогла уследить за сюжетом, даже когда сидела в кинотеатре. Где это происходило — в Дубай или Катаре? Ах да, в Ираке. Ирак! Мы должны говорить об Ираке. Тут много тем, которые мы можем обсудить. И ни слова о любовных связях, троицах или секретаршах.

Иракская тема хороша тем, что позволяет многое понять о людях, о том, как они относились к Ираку до войны, хотя, конечно, сейчас они отрицают, что поддерживали его. Я обычно веду разговор о санкции ООН. Я спрашиваю Гая, есть ли какой-то политический контекст в его работе, и он говорит, что нет. И тогда я спрашиваю, чем именно он занимается.

— Я создаю механизмы для обмена иностранного долга на международном рынке, — отвечает он. Я выгляжу озадаченной. — Не волнуйтесь. Даже в моем банке люди не понимают, чем я занимаюсь. Но Эмма понимает. — Он гордо смотрит на нее через стол, и она ему улыбается.

Потом он рассказывает мне о недавнем обеде, на котором присутствовали видные представители бизнес-сообщества и в их числе Гордон Браун[76]. Гордон Браун не умеет шутить, что поставило всех в затруднительное положение, сообщает мне Гай.

— А вы не скучаете по всей этой атмосфере? — спрашивает он. — Я все знаю о вашем прошлом! — Это сказано так, что я понимаю: он не просто так перевел разговор на мою работу.

— Иногда мне не хватает прилива адреналина, — признаюсь я, — работа режиссера полностью захватывает, к тому же я очень скучаю по своим коллегам. — Мне хочется вернуть беседу на общедоступную территорию. — Однако я рада тому, что когда случаются неприятности, мне больше не нужно сдерживать себя, я могу открыто выражать свои чувства. Правда, когда на вопрос о том, чем я занимаюсь, я говорю, что я мама-домохозяйка, я, конечно, не произвожу такого впечатления, как если бы сказала, что работаю в «Вечерних новостях». Люди главным образом хотят слушать не про меня, а про Джереми Паксмана, каков он в жизни.

— И каков же? — быстро реагирует он.

Я еле сдерживаю тяжкий вздох.

Именно это у меня первым делом и спрашивают, узнав, что я целых семь лет работала в «Вечерних новостях». Некоторые топчутся вокруг да около с хорошо подобранными вопросами, которые, как они надеются, убедят меня в серьезном интересе собеседника к проблеме процесса подготовки главных новостей и тем самым помогут выведать не публиковавшиеся ранее сведения о Джереми Паксмане. Но я понимаю это еще задолго до того, как меня соберутся спросить о нем.

— Он отличный парень. Очень яркая личность. Его все обожают, — говорю я в надежде, что этого будет достаточно. А на самом деле пытаюсь вспомнить, какой была моя жизнь до появления детей. Последнюю фразу я случайно проговариваю вслух.

Он смеется:

— Ну, мы все периодически пытаемся это вспомнить!

— Вам нравится ваша работа? — улыбаюсь я.

— Я к ней привык, — просто отвечает он. — Когда мне было двадцать, мне приходилось утверждать себя делом, и я работал как лошадь. В тридцать я стал управляющим банка и по-прежнему продолжал работать как лошадь. Я зарабатывал денег больше, чем могла потратить даже моя жена. Когда мне стукнуло сорок, я начал терять интерес. Не хочу показаться самонадеянным, но к этому времени не осталось ни одной проблемы, которую я не смог бы решить с закрытыми глазами, а делание денег перестало быть таким уж сильным побудительным мотивом.

— Только тот, кто не имеет никаких финансовых затруднений, может сказать подобное, — замечаю я.

Несколькими днями ранее я села за письменный стол, вынула из тайника список моих долгов по кредитным картам и подсчитала все неоплаченные парковочные штрафы. Цифра заставила меня ахнуть: двенадцать тысяч семьсот шестьдесят фунтов и двадцать два пенса! Первоначальный долг составлял, вероятно, половину этой суммы. Остальное набежало в виде неоплаченных счетов и процентов по ним.

— К тому же я начал беспокоиться о своей собственной смертности. Я спросил себя: когда я удалюсь от этого однообразного механического труда, смогу ли я сказать, что хорошо прожил свою жизнь? Ваш супруг счастливый человек.

— Потому что женат на мне? — Я приготовилась к комплименту.

— Ну, этого я не знаю, — отвечает он. — Я хотел сказать, что он занимается горячо любимым делом. А единственная моя страстная любовь — это Эмма. Она заполнила пустоту, вдохнула в меня новую жизнь. Я несчастлив в браке уже очень давно.

— Но не кажется ли вам, что это просто аргумент, чтобы оправдать свой обман? Возможно, вам лишь следует свыкнуться с кризисом средних лет, — говорю я, наклоняясь к нему. — Вы не можете использовать Эмму в качестве краткосрочного противоядия!

— Она, вероятно, будет долгосрочным противоядием, — парирует он, наклоняясь ко мне.

— Людям, имеющим любовные связи на стороне, всегда нравится думать, что их ситуация уникальна, словно их чувства почему-то более сильные, чем у кого бы то ни было, пережившего подобное. Но на самом деле это — клише. Вы всего лишь один из многих тысяч мужчин среднего возраста, переживающих то же самое, — говорю я и еще до окончания этой своей обличительной речи понимаю, что мне следовало бы остановиться после первого предложения. — Мой брат, психолог, утверждает, что мужчинами правит секс и что моногамность для них противоестественна. Они предназначены для того, чтобы разбрасывать свое семя. Те же, кто исповедует моногамность, стоят выше на шкале эволюции. А что же ваша жена? Неужели она даже не подозревает, что происходит? Разве она не заслуживает права знать, что творится в вашей голове? И если нет, то как быть с моральным долгом перед собственными детьми?

Гай выглядит совершенно подавленным. В течение какого-то времени он молчит. Я вспоминаю, как Эмма говорила мне, что он не любит, когда ему напоминают о жене, и понимаю, что он разозлился на меня. Он ставит свой бокал с вином — резче, чем следовало бы, и крутит кольцо на своем пальце.

— Я не собираюсь оправдываться за свое поведение. Во всяком случае, перед вами. Но в интересах дружбы хочу, чтобы вы знали, что я пытался поговорить с женой о том, что я чувствую, но она и слышать не хочет о каком-то там кризисе. Это, мол, потакание своим слабостям. Я говорил ей, что хочу спуститься на ступеньку ниже и изменить наш образ жизни. Я говорил ей, что сыт по горло зваными обедами с другими банкирами и их женами, где все разговоры крутятся вокруг школ, детей и работы, с плохо скрытым чувством соревнования, лежащего в основе всей этой болтовни. Она говорит, что мы не можем позволить себе, чтобы я зарабатывал меньше денег, но на самом деле она имеет в виду, что просто не желает поступаться своими привычками. Иногда я думаю, что это деньги купили меня, жену, четырех прекрасных ребятишек, дом в Ноттинг-Хилле и замечательную возлюбленную, которая питает мое «эго» и все остальные места, куда никто другой больше добраться не может.

— Но как же Эмма? Разве она не заслуживает большего, чем положение любовницы? И как насчет детей?

— Эмма не хочет детей. А если бы захотела, то я не вижу причин не иметь ребенка.

Я потрясена.

— А как насчет вас, Люси? Ваш муж знает, что творится в вашей голове? — Он проводит рукой по своему бокалу. — Есть ли такие супруги, которые знают, что происходит в головах друг друга? А вы сами знаете, что происходит в вашей голове?

— Так-то оно так, но было бы лучше бороться с вашим экзистенциальным кризисом до того, как вступать в любовные отношения, — формулирую я. — Вожделение уводит в сторону.

— Итак, я понял. — Он приподнимает бровь. — Это то, что вы делаете?

— Простите? — переспрашиваю я.

— Со слов Эммы я знаю, что вы боретесь со своим собственным кризисом. Так что мы с вами не сильно отличаемся друг от друга. Дело в том, Люси, что мы все похожи на многих других людей, и это одновременно и замечательно, и ужасно.

Я роняю на пол нож, все оборачиваются и смотрят на нас. Звонит мой телефон. Няня!

— Фреда все время рвет, Люси! Ничего не могу с ним поделать! Не могли бы вы приехать домой? Он говорит, что съел пачку таблеток, которую нашел у вас в спальне… — Голос Полли дрожит от страха и напряжения.

— Какие таблетки? — от ужаса я чувствую спазм в животе.

— На пачке сбоку написано «Омега-3».

— Рыбий жир! — отпускает меня. — Мы сейчас приедем.

Вечер заканчивается в отделении неотложной помощи клиники, где работает Марк.

— Что вы думаете? — спрашиваю я врача.

— Он выглядит слегка позеленевшим вокруг жабр, — улыбается он. — Простите, неудачная шутка. Я на дежурстве с девяти утра.

— Долго ли будет продолжаться это побочное действие? — в тон ему осведомляется Том.

— Ну, если начнут расти плавники, приходите. Тогда мы хорошенько его обследуем.

Я несу Фреда на руках, как младенца, шепотом напевая ему на ухо песенку. Он быстро засыпает, измученный плачем и рвотой. Я пою ему то, что в течение веков матери поют своим детям, — нить, связующая поколения.

Почти три года назад мы принесли домой Фреда из этой же больницы. Я чувствую, как течет время — как песок сквозь пальцы. Может быть, это и хорошо, что мы помним не каждый миг их детства. В противном случае, когда они вырастают, потеря была бы слишком велика.

Мы возвращаемся домой, но заснуть невозможно. Страх трудно поддается контролю, как только он просочился в систему кровообращения. Том, который обычно засыпает сразу, едва лишь примет горизонтальное положение, лежит без сна, уставившись в потолок.

— О чем ты думаешь? — спрашивает он меня.

— Ругаю себя, что не положила таблетки в шкафчик с аптечкой.

— Я не о том. Что ты думаешь о Гае?

— Не знаю. Не думаю, что он надежный, но в нем есть отзывчивость, которой я не ожидала.

Том фыркает.

— Доступность, ты хотела сказать! Просто типичный представитель!

— Типичный представитель чего?

— Тех мужчин, которые трахаются направо и налево и пытаются оправдать это, вызывая к себе сочувствие тем, что их якобы не понимают. Это великолепная стратегия! Стоит усвоить ее в сорокалетнем возрасте. Может быть, мне даже удастся завоевать тебя таким способом. Единственное, что меня удивляет, — он кажется мне знакомым. Кажется, я встречал его где-то раньше.