Тайная жизнь непутевой мамочки

Глава 4 Этот может и кобылу украсть, а тот не смей и через забор глянуть

В пять часов утра следующего дня, распростившись с надеждой поспать еще немного, я перегнулась через Тома, чтобы взглянуть на один из его будильников. Тот, что слева на его прикроватном столике, — электрический, он подает сигнал ровным механическим голосом, повторяя одну и ту же фразу: «Том, встапай!» Будильник справа работает на батарейках, его Том забрал у Сэма, когда тот был еще мал, чтобы что-то понимать в этом. На будильнике кроличья мордочка, и если его вовремя не выключить, то он, звоня, «дотанцует» до края стола и свалится на пол, столь оглушителен его звонок.

Справедливости ради надо сказать, что с тех пор как мы вместе, мы никогда не просыпали. Ни одни из часов нас не подводили, и в тех редких случаях, когда наши дети позволяют нам доспать до семи утра или поспать подольше, нас будит целый хор сигналов. Несколько раз случалось, что я порывалась перевести стрелки на час назад, чтобы убедить Тома, что мир не рухнет, если мы будем начинать все на час позже.

Впрочем, бессонница позволяет не торопясь пересмотреть устаревшие аргументы. Конечно, утром обо всех умозаключениях забываешь, и все, что остается, — это неприятный привкус во рту, а настойчивая, никогда не прекращающаяся внутренняя полемика вновь и вновь повторяется такими вот ночами, как сегодняшняя. Сегодня я возвратилась к «старой фаворитке», одной из главных тем наших споров, которые вертятся вокруг моих опозданий и веры Тома в то, что все в мире хорошо, если делается вовремя. Очень хорошее качество для архитектора и гораздо менее привлекательное — в муже.

Последний раунд имел место в кладовой дома моих родителей в Мендипсе, за несколько недель до злополучной поездки в кемпинг в Норфолк. Если составить диаграмму важных семейных событий, то кладовой на ней отводилась бы чрезвычайно важная роль в качестве фона происходящего. Именно там много лет назад я сообщила маме, что выхожу замуж за Тома, и она поздравила меня со слезами на глазах, прежде чем сказать: «Ты, наверное, понимаешь, что если бы ты была химическим экспериментом, то взорвалась бы?..» И в этот момент вошел мой отец, бормоча о нестабильных элементах и превосходстве эксплозии, силы высвобождающейся во время взрыва и выходящей наружу, над имплозией, взрывом, направленным внутрь, как о способе побуждения к браку. «Каждое действие вызывает противодействие», — сказал он мудро.

Не помню точно, как началась та ссора между мной и Томом, однако в моей памяти прочно запечатлелось воспоминание, что кафель у меня под ногами был холодным, меня знобило, но все же я и сквозь холод чувствовала неприятный запах гниения от старого куска сыра «Стилтон», оставшегося там с предыдущего Рождества. Мы же с Томом искали банку кофе.

— Не могу понять, как твои родители могут обходиться без такой важной вещи, как кофе, — произнес Том, отскакивая в сторону, когда мышеловка щелкнула у самого его ботинка. — Этот продукт должен быть одним из основных в любой кладовой, особенно кладовой такого размера.

— Их больше занимают другие проблемы, — возразила я, пытаясь отвлечь его внимание.

— Например, их неспособность делать что-либо вовремя, даже на нашей свадьбе, — сказал он.

— В жизни есть много гораздо более худших вещей, чем опоздание, — снова возразила я ему, будучи совершенно в этом не уверенной. Должна ли я чувствовать удовлетворение оттого, что дискуссия вышла за пределы темы кофе, или прийти в уныние от ее нового направления? Ведь я знала, что критика в адрес моих родителей, в конечном счете, направлена на меня, а не на них. Затем, поскольку он проигнорировал мой выпад, я добавила: — На самом деле это невежливо — являться раньше времени. Почему бы нам не добавить немного разнообразия в нашу жизнь и в течение следующих четырех недель в качестве эксперимента не приходить на полчаса позже?

— Ты призываешь нас рисковать, Люси. Мы находимся на той стадии жизни, когда это больше неприемлемо. Мы — порождения наших привычек, которые создают нам комфорт и удобства. Как старые диваны.

Должно быть, я посмотрела на него скептически, поскольку он стал более откровенным.

— У дивана в гостиной в правом углу ослабла пружина. В центре на спинке липкое место от конфеты, которую раздавили когда-то давным-давно — думаю, это был лимонный шербет, есть также дыра, которая становится все больше и больше, потому что кто-то из детей использует ее как тайник, чтобы прятать там деньги.

Я не могла поверить, что он все это заметил.

— Даже при том, что это должно несколько раздражать, этого не происходит: привычные дефекты действуют успокоительно. Разве ты не заметила, что я больше ничего не говорю, когда ты в очередной раз теряешь кредитную карту?

Глаза смело смотрят вперед. Дыхание нормальное. Брови неподвижны. Все мышцы лица под контролем.

— Я просто подумала, ты стал понимать, что потеря кредитной карты не такая уж большая проблема, — пробормотала я, но его лицо было непроницаемо.

— Как только ты понимаешь, что не бессмертен, в заведенном порядке находишь успокоение, Люси. Вспомни, как ты была расстроена, когда муж Кэти ушел от нее. Молчишь? И потом, ты никогда не жаловалась на то, что приходишь рано. На самом деле, Люси, ты не любишь перемен. И тебе очень не понравится, если я вдруг начну опаздывать.

И по обыкновению, все закончилось тем, что я с ним согласилась. Потому что он, вероятно, прав.

Том проспал всю ночь в одном положении — на животе, разметавшись и обнимая подушку. Мне же на другой половине постели выпали обычные ночные испытания. Рядом со мной пристроился вездесущий Фред, и около половины второго я резко просыпаюсь от его плаксивого скрипа мне в самое ухо: «Хочу, чтобы ты обняла меня! Прямо сейчас!»

Через час весь в слезах пришел Джо и объявил, что ему страшно.

— Я стал какой-то маленький, я уменьшился, пока спал, — прохныкал он, стискивая мою руку с такой силой, что утром я обнаружила на ней следы от его крохотных пальчиков.

— Уверяю тебя, что ты все тот же, — убеждала я. — Посмотри на свою руку, она занимает в моей руке столько же места, как и вчера, когда мы шли в школу.

— Зато ноги стали короче и болят, — произнес он так обыденно, что я невольно усомнилась: а может быть, он прав?

— Это оттого, что ты растешь, — выдала я заготовку для объяснения любых таинственных ночных болей. — У папы и у меня тоже такое было.

— Откуда ты знаешь, что болит не оттого, что я уменьшаюсь? — настаивает Джо. — Бабушка же сейчас меньше, чем была. И я к утру стану таким маленьким, что ты меня и не заметишь, — почти шепчет он. — И тогда меня сможет съесть любая собака по дороге в школу.

Делать нечего. Я встаю с кровати и веду его вниз по лестнице к кухонной двери, где Том периодически отмечает, как растут наши дети.

— Посмотри, ты сейчас даже выше, чем в последний раз, когда мы тебя измеряли! — Я показала ему отметку.

Он сонно улыбнулся и обнял меня. Мы медленно пошли назад в постель, и я уговорила его заснуть, пока еще не заявила о себе моя частая гостья — предутренняя бессонница.

Пытаясь подсчитать, сколько же времени мне удается поспать, я сбилась и махнула рукой, остановившись на пяти с тремя четвертями. Застигнутая на границе между глубоким сном и полным бодрствованием, я ощущаю в животе провал, сосущее беспокойство, поселившееся во мне, но происхождение его мне не ясно. Я начинаю методично прокручивать в голове все последние события, накопившиеся к этому времени. Задержки месячных у меня нет. Я помню, где припарковала свой автомобиль. Я спрятала свои сигареты. Вчерашний спектакль с панталонамми? Но я уже сумела засунуть воспоминания о нем в самые глубокие тайники подсознания. Некоторые события столь ужасны, что копаться в них себе дороже.

И тут я вспомнила. Этим утром надо сдать творческую работу Сэма «Шесть великих художников мира». Три части уже сделаны, осталось сделать еще три. Одним движением я вскакиваю с кровати, ошарашив размягченные мускулы внезапным рывком.

Скверно, но поправимо. Стараясь делать все бесшумно, я несусь в свободную спальню и натягиваю халат, висящий с обратной стороны двери. Тот самый халат, что и надела, когда в первый раз встретилась с Томом. Халат напоминает ковер с грубым ворсом — длинный, лохматый, его невозможно почистить, подарок моему будущему мужу от его матери, когда Том был подростком. Его появление, следовательно, датируется даже более ранним числом, чем мое появление на сцене, он же теперь выполняет свои функции лишь в кризисные моменты жизни. Мысли о прежнем Томе, каким он был до встречи со мной, обычно заставляли меня ревновать его ко всему, чего мы не делали вместе. Но сейчас я пытаюсь извлечь из всего этого наслаждение. В браке есть ситуации, когда неизвестное гораздо интереснее, чем известное. Например, я пытаюсь склонить его повторить со мной сексуальные подвиги, которые он совершал с женщинами — моими предшественницами; но он слишком благороден, чтобы потворствовать моим неодолимым желаниям.

В ворс халата въелись пятна, внизу с одной стороны есть даже какие-то заплатки и проплешины — все это, как мне представляется, следы тайных юношеских увлечений Тома. Такой отчет о его подростковых годах гораздо информативнее, чем множество слайдов и невразумительных фотографий, сделанных его матерью.

Это привет из эры печатной графики Лоры Эшли и отчетов о «Статус-кво». Я нащупываю что-то в кармане и, наполовину уверенная, что увижу сейчас какую-нибудь затертую страницу с фотографией пышногрудой модели из журнала «Плейбой» 1978 года, извлекаю на свет листок с печатным текстом. Ошибиться сильнее было невозможно! Страница из старого издания госпожи Битон[10]! Я пробегаю глазами пару предложений: «Нет более сильного источника семейных неурядиц, чем дурно приготовленные обеды и неопрятность домохозяйки. Мужчин теперь великолепно обслуживают где бы то ни было — в клубах, хороших закусочных и столовых, — поэтому чтобы конкурировать с их соблазнами, хозяйка должна отлично знать теорию и практику кулинарии, а также быть сведущей во всех других областях искусства создания и поддержания уютного дома».

Миссис Битон должна за многое держать ответ, думаю я про себя, уныло засовывая клочок бумаги глубоко в карман халата. Как он сюда попал? Я пытаюсь вспомнить, когда халат был востребован в последний раз. Обычно в этой комнате останавливалась моя свекровь, когда приезжала к нам. Я делаю для себя заметку поразмышлять над этой находкой позже. Неужели Петра пыталась послать мне, таким образом, предостережение? Впрочем, в данный момент у меня есть другие, более первостепенные вопросы. Спустя несколько минут я уже забываю о существовании этого.

За порогом спальни я натыкаюсь на Фреда. Он бредет по проходу, отчаянно спотыкаясь, и трет глаза. На данном этапе его можно было бы уговорить снова лечь в постель. Однако он чувствует степень моего волнения, замечает, что я закутана в какую-то незнакомую хламиду, и протестует, заявляя, что тоже хочет со мной вниз. Внизу в кухне я оцениваю ситуацию, пока ищу кисти и краски, резко открывая и закрывая шкафы и еле слышно бормоча себе под нос: «Дега — сделано. Гойя — готово. Констебль — тоже». Фред возбужденно повторяет за мной каждую фразу, смекая, какую выгоду сулит ему это неожиданное изменение в его утреннем распорядке. Я водружаю его на стул за чертежный стол Тома и вручаю ему ножницы, коробку с красками и другие запрещенные сокровища. «Хоть бы что-нибудь сработало! Хоть бы что-нибудь сработало!» — повторяю я про себя как заклинание. Ведь даже в семьях, где телевидение разрешено только по выходным, матери иной раз прибегают к недозволенным приемам, чтобы выкроить несколько дополнительных минут, от которых зависит то, сложится или не сложится текущий день, да что там день — весь остаток их жизни, ибо детали, иногда совсем незначительные, казалось бы, имеют огромный резонанс. Эффект бабочки!

Должно быть, я произвожу шума больше, чем думаю, поскольку в разгар этого прилива активной деятельности на кухне появляется Том.

— Я должна сделать Ван Гога, Джексона Поллока и Матисса, — объясняю я, шурша папиросной бумагой у него перед носом, — и все к восьми часам.

— Что ты делаешь, Люси? Идите спать, оба. Вам приснился кошмарный сон об абстрактной живописи, — говорит он. И замечает в руках у Фреда ножницы. — Зачем ты его разбудила?

— Я? Разбудила? Да мне гораздо проще сделать все самой. Но пусть он вырежет кусочки папиросной бумаги для коллажа в стиле Матисса!

— Звучит на первый взгляд логично. Но с моей точки зрения, это нельзя считать разумным объяснением происходящему.

— У Сэма творческая работа. Ее надо сдать сегодня. Он сделал половину, но, к счастью, я вспомнила про остальное. И если Сэм не закончит работу, держать ответ придется мне.

— Но ведь не Сэм все делает, а ты вместо него!

— Так быстрее. И меньше беспорядка. Если оставить все ему, он никогда не закончит. Но главное другое: если он не сдаст вовремя работу, это будет упреком мне как матери.

— Люси, это нелепо! Да кто осудит тебя?

Я положила краски и глубоко вздохнула.

— Вот как раз здесь ты заблуждаешься. Если Сэму что-то не удается, это отражается на мне. Просто такова природа материнства в этом новом тысячелетии, — отмечаю я, размахивая в воздухе кисточкой, дабы проиллюстрировать свою точку зрения.

— Опусти кисть, Люси. Посмотри, что ты сделала с моей пижамой, — говорит Том.

Пижама покрыта мелкими пятнышками красной краски. Фред прикрывает ладошкой рот и хихикает, как это делают дети, когда чувствуют, что родители теряют над собой контроль.

— Многие родители, по большей части матери, но также некоторые отцы, придут сегодня с проектами своих детей «Художники мира», сделанными уже в виде презентации на компакт-дисках.

— Но это не творческая работа родителей, — говорит он, захваченный врасплох. — Так или иначе, ты никогда не смогла бы сделать это. Фактически не мог бы и я.

— Вот именно. Поэтому самое малое, что я могу сделать, — это закончить начатое.

— Вероятнее всего, мы столкнемся с тем, что он вот-вот отрежет себе ухо! — Том указывает на Фреда, упоенно щелкающего ножницами.

Том оглядывает кухню и хмурится: повсюду пятна краски — на поверхности стола, на стене.

— Как ты умудрилась развести такую грязь?

— Это Джексон Поллок[11], — объясняю я. — И выглядит это совсем неплохо. — Я показываю ему работу, законченную только что. — Могло быть и хуже, если бы Сэм выбрал Дэмиэна Хёрста[12].

— Разделка карпа вызвала бы меньше грязи, чем это. Люси, если бы ты записывала подобные детали, все было бы гораздо проще.

— А ты можешь вообразить, о скольких мелочах мне приходится помнить в течение дня? Ты обращаешь внимание лишь на то, о чем я забыла!

— Мы не на осадном положении, когда невозможно что-либо планировать.

— Ты — нет. А я — да! Я живу как в осаде, — говорю я, ничуть не лукавя.

— Но ты каждый день делаешь одно и то же. Знаю, это скучновато, но разве нельзя каждое утро просто повторять некую формулу?

— Ты не можешь себе представить, сколько всего мне нужно переделать за один-единственный день, только чтобы держаться на плаву. Причем заранее известно, что всего успеть я не могу, и что в любой момент все может развалиться, как карточный домик.

— Каким образом? — осторожно осведомляется он.

— Драки вспыхивают как пожар. Что-то разливается, что-то ломается, теряется, вечно что-то случается, к чему никогда нельзя быть готовым. А эти необъяснимые болезни?! Происходят события, которые отбрасывают тебя на месяцы назад. Например, ветряная оспа. Помнишь? Я несколько недель не могла выйти из дома. И все же какая-то часть меня страстно желает этого неожиданного, потому что, в конце концов, это хоть как-то вырывает меня из рутины и придает азарта в мою жизнь.

Том ошеломленно взирает на меня.

— Ты хочешь сказать, что элемент скрытого хаоса для тебя привлекателен? — спрашивает он, силясь понять, о чем я говорю. — Тогда все абсолютно безнадежно.

Он пристально смотрит на меня этим своим странным взглядом — искоса, слегка приоткрыв рот, словно пытается сдержать слова. Это совсем не естественно для мужчины, который любит оставлять за собой последнее слово.

Входит Сэм, Он уже полностью одет в школьную форму и держит в руке крикетный мяч, который периодически подбрасывает в воздух и ловит. Его карманы набиты футбольными карточками. Я делаю для него тост — с джемом, без масла — и, по меньшей мере, пять раз прошу его прекратить бросать мяч во время еды. Потом спрашиваю себя, а может быть, это и не плохо — поощрять мальчика к выполнению сразу нескольких задач. Например, он вырастет и будет уметь с легкостью готовить брокколи, менять подгузники и разговаривать о работе — и все это одновременно. А пока что после нескольких кусков тоста он любезно соглашается написать короткий текст, сопровождающий каждое произведение искусства. Я беру один и читаю: «Винсент был очень азартным человеком. Если бы он занимался крикетом, то, вероятно, не отрезал бы себе ухо. Матисс, несомненно, был любителем крикета».

Я решаю ехать в школу на машине, чтобы досушить рисунки на отопителе в салоне и испытать хоть немного комфорта в удобном водительском кресле — после утреннего напряжения.

— Можно ли рассматривать завершение задания как маленький шаг для одного человека, но гигантский прыжок для человечества, мама? — интересуется с заднего сиденья Сэм.

— Сэм говорит про майора Тома? — спрашивает Джо.

— Что-то вроде этого, — отвечаю я сразу на оба вопроса.

— Почему ты все время говоришь «что-то вроде этого»? Разве нельзя сказать, правильно это или нет? — добивается ответа на свой вопрос Сэм.

— Жизнь чаше всего серая, — вздыхаю я. — Белых и черных полос в ней немного.

— Если только ты не зебра, — говорит Джо. И замолкает. Но я знаю, он хочет сказать что-то еще. — Может быть, майор Том добрался до Луны, и там было так красиво, что он там остался.

Я замечаю, что улицы сегодня какие-то очень уж пустынные. Запечатанной в автомобиле с включенным обогревателем и вентилятором, дующим во всю мощь, легко почувствовать себя отрезанной от всего мира. Остановившись на следующем перекрестке, я вижу толпу родителей с чадами — лица у всех неестественно радостные, этакая масса коллективного дружелюбия. Внезапно я с ужасом вспоминаю, что сегодня День поддержки безопасности пешеходного и велосипедного движения. А я совсем об этом забыла. Придется вспомнить про детское ожирение, глобальное потепление и перегруженные дороги. Я уменьшаю мощность обогрева и объясняю детям ситуацию:

— Разъезжая на автомобиле, мы выбрасываем в атмосферу вредные химические соединения. Сегодня множество детей в Лондоне идут в школу пешком, чтобы показать, что они к этому неравнодушны. Я забыла об этом. Мы опаздываем, поэтому едем на машине. Но если вы заберетесь в багажник и полежите там до тех пор, пока я не разрешу вам выходить, мы, возможно, сможем выйти из положения.

Я натягиваю детскую шапочку «Человек-паук» — это шапочка Джо — и съезжаю ниже уровня приборной панели, чтобы проехать двести метров до школы. Мы терпеливо ждем разрыва в потоке шагающих по тротуару родителей.

На глаза мне попадается Буквоедка. В тяжелых туристических ботинках и с рюкзаком за плечами, она широким шагом идет по дороге. Их дом в нескольких милях отсюда. Вряд ли она пришла сюда пешком, но, судя по ее целеустремленному виду, это именно так. Как раз в тот момент, когда она поравнялась с нашей машиной, Фред встает и начинает стучать в стекло. «Помогите, помогите!» — кричит он.

Я пытаюсь оторвать его от окна, но он протестующе царапает стекло своей маленькой ручкой. К стеклу прижимается нос, один из тех вздернутых, немного высокомерных носов, на котором никогда не бывает веснушек, поскольку он всегда защищен от солнца широкополой шляпой и защитным кремом «Фактор 40». Затем пара широко распахнутых немигающих глаз пытается сфокусироваться на маленьком личике внутри салона. В целом выражение лица «за бортом» омерзительное, и Фред начинает орать еще громче.

— Кто-то запер ребенка одного в автомобиле! — кричит на всю улицу Буквоедка. Несомненно, она из тех, кто в экстренных случаях добровольно берет на себя бремя ответственности. — Нужно сообщить в школу! Вы тут не подежурите? — обращается она к кому-то.

Я слышу, как затихает буханье ее ботинок, и закрываю глаза, упражняясь в технике глубокого дыхания. Надеюсь, стекла в автомобиле достаточно запотевшие. Через некоторое время я слышу еще один голос со стороны проезжей части:

— Вы посмотрите, сколько мусора на переднем сиденье! Яблочные огрызки, шоколад, пластиковые тарелки — невероятно! А что это за жуткие рисунки? — О, Само Совершенство…

— А это не автомобиль Люси? — слышу я голос Прирученного Неотразимца — при иных обстоятельствах он был бы таким желанным! Но не сейчас.

С группой поддержки во главе с директрисой возвращается Буквоедка.

— Миссис Суини, вы там?

С торжественным видом я покидаю авто.

— Мы воссоздавали инсталляцию в духе Трейси Эмин[13] для проекта «Художники мира». Ее название — «Неприбранный автомобиль». — Я говорю взволнованно.

Директриса радостно всплескивает руками:

— Как изобретательно! Мы должны сделать несколько фотографий. Хорошо придумано, миссис Суини. Очень образно! Очень умно!

Она берет за руки двоих старших и ведет их к школе. Сэм бегом возвращается.

— Мама, напомни, пожалуйста, чего я не должен говорить, — шепчет он.

— Не говори, что три из шести рисунков сделала я. И что наша машина всегда так выглядит. Я не прошу тебя лгать, а только экономно обходиться с правдой.

— Это и есть серая ситуация?

— Да.

Стоя на тротуаре и вцепившись Фреду в капюшон куртки, я на краткий миг закрываю глаза. Маленькая передышка. Еще нет и девяти. Когда через мгновение я открываю глаза, Фред со спущенными до щиколотки штанами писает на колесо.

— Мое колесо! — гордо говорит он, но я хватаю его в охапку и затаскиваю назад, в «пежо».

Повернув голову, я вижу, что позади нашего автомобиля на своем велосипеде пристроился Прирученный Неотразимец. Его ноги вывернуты в коленях, на сломанной руке висит шлем. На нем джинсы, он в меру взъерошен и растрепан, его белая футболка вылезает из-под несколько тесноватого ему зеленого пиджака прямого покроя. Вряд ли ему есть дело до производимого впечатления, однако я думаю, что ему все же не безразлично, как он выглядит: обычно, сняв шлем, он тщательно приглаживает волосы, прежде чем предстать перед родительницами.

Там, где разошлись полы пиджака, я вижу наметившееся брюшко, футболка над животом слегка морщинится.

— Это из гардероба моей жены, — сообщает он, оправдываясь, когда ему становится ясно, что я его изучаю, и проводит рукой по пиджаку, как будто приглаживая его по фигуре. Несмотря на это и, несмотря на его северо-лондонскую одержимость красно-белой фасолью борлотти и ездой на велосипеде с фанатизмом, граничащим с религиозным, есть в нем что-то безнадежно непрезентабельное и прямо-таки неприличное. — Хорошо вам думать на своих-то двоих, — произносит он, перекидывая правую ногу через раму и слезая с велосипеда.

Я не могу определить, комплимент это или вызов, но уверена, мне надо немедленно возвращаться домой, ибо это мелкое замечание будет резонировать во мне гораздо дольше, чем следовало бы, с бесконечными повторами, до тех пор, пока не приобретет значение, которого он вовсе не имел в виду. И вдруг я понимаю, что моя свекровь не совсем права. Воображение, взращенное на любви к мужу, гораздо бледнее воображения, возделывающего безбрежное поле не встречающих взаимности фантазий. Пытаясь скорее закончить, а не начать беседу, я, наконец, реагирую:

— Годы практики, Роберт! — как мне кажется, сухо и лаконично.

Стоит утро одного из тех дней ранней осени, когда уже достаточно холодно, так что при дыхании виден пар. Когда я произношу свою реплику, два туманных облачка у самых губ смешиваются в одно. На мне никакой косметики, и я чувствую, как разрумянились мои щеки.

— Извините, я вчера торопился, — говорит мой визави. — У меня, знаете ли, производственный кризис. Не могу нащупать подходящую структуру книги, а американцы хотят выпустить ее до кинофестиваля «Сандэнс» в следующем году.

Могло бы показаться, что он хвастается, но нет — он явно пытается завязать разговор.

— Я сейчас пишу о сапата-вестернах[14], — продолжает он. — О тех, что рассказывают о времени мексиканской революции, например, «За пригоршню динамита», но хотя они и были навеяны мексиканской историей, ничто больше, пожалуй, их с Латинской Америкой не связывает…

Я понимающе киваю.

Однако использую эту его необычную разговорчивость, чтобы беспрепятственно есть глазами его правую руку, высунувшуюся вдруг из рукава жениного пиджака, — он энергично жестикулирует, стараясь ярче донести до меня смысл того, что говорит.

На мой взгляд, нет другой части мужского тела, которая столь верно характеризовала бы ее обладателя. Я бы даже рискнула пойти еще дальше, утверждая: взглянув на руку мужчины, можно почти безошибочно сказать, каков, он сам. Можно представить тело, угадать характер, сделать вывод о том, сколько времени он проводит в тренажерном зале и давно ли был за границей. Рука Прирученного Неотразимца почти безукоризненная — среднего размера, сильная, не короткая, с нормальным количеством волос, что выглядит мужественно; но достаточно бледная и худая — это в значительной степени гарантирует отсутствие волос на спине. Я улыбаюсь.

— О чем вы думаете? — спрашивает он.

— Все это очень многое объясняет, — говорю я загадочно. — Мне нравится Серджио Леоне[15].

— Замечательно, — отвечает он, одергивая рукав, — но я спрашивал о другом. Я сменил бы тему раньше, если бы мог заметить, что ваши глаза поскучнели. Впрочем, не важно. Так бывает всегда, пока я не начинаю говорить о Бенисио дель Торо, к этому женщины обычно проявляют интерес. А спросил я, не собираетесь ли вы выставить свою кандидатуру на школьных выборах в качестве представителя от нашего класса и войти в состав родительского комитета школы? Сам я не могу заниматься всем этим, времени ни на что не хватает, но я могу помочь вам, внести, так сказать, свою лепту. — Он на минуту замолкает. — Вы удивлены?

Даже если бы он попросил меня лизнуть ему руку, я не могла бы быть более изумленной.

— Хорошо, я подумаю. Мой младший уже начал холить в детский сад, и было бы самое время решиться на что-то подобное. Но мне не хотелось бы выглядеть слишком назойливой. — Звучит так правдоподобно, что я сама почти в это верю.

— Я буду голосовать за вас, — говорит он доброжелательно. — Изобэль тоже. Она сказала, что это будет по-настоящему интересно, если вы победите.

— О, она так сказала? — Хотела бы я знать, какие мотивы у Привлекательной Мамочки номер один.

— Я рассказал своей жене о вчерашнем происшествии… ну, э-э… об эпизоде с нижним бельем. Она считает, что это было очень смешно. Изобретательно. И я с ней согласен!

Интересно, в каком контексте они все это обсуждали? И какие определения он использовал? Рассказал ли он ей, что мы сидели так близко, что я чувствовала жар от его бедра? После того как он приготовил обед или когда они были в постели? Кстати, в чем она — в постели?

— И пижама! — слышу я. — Про пижаму я ей тоже рассказал.

Я знаю, что должна чувствовать удовлетворение от того, что он поделился всем с женой. Обещает зарождение дружбы. Я мгновенно представляю себе уютные совместные обеды вчетвером, семейные пикники на вересковой пустоши Хэмпстеда, даже совместный отдых за границей. Но я не желаю, чтобы в мои фантазии вторгались посторонние! Тем и хороша фантазия, что далека от реальности.

Вечером, лежа на одном краю софы, я наблюдаю, как Том на другом читает номер «Архитектс джорнал», вышедший на прошлой неделе. После почти годовой проволочки строительные работы по возведению его библиотеки в Милане наконец-то начались, и настроение у него теперь бодрое. Наши ступни соприкасаются. Перевалило за полночь. Дети в постели, а вместо ужина мы уничтожаем бутылку вина.

Через пару недель муж едет в Милан. Сообщает он мне об этом, как бы оправдываясь, стараясь продемонстрировать понимание того, какое тяжкое бремя падает на меня. Однако я знаю, что он в радостном возбуждении: сегодня он не инспектировал холодильник в поисках просроченных продуктов питания. Не было и никаких судебно-бухгалтерских экспертиз банковского счета, поисков штрафных квитанций за неправильную парковку или свидетельств других моих преступлений. Никаких вопросов по поводу новых царапин на боку автомобиля.

— Я установлю будильник так, чтобы утром ты не опаздывала. И оставлю сто фунтов наличными в ящике комода на тот случай, если ты потеряешь свою кредитную карту. Когда вернусь, буду вместо тебя сидеть с детьми. Носки себе куплю в аэропорту.

Чем меньше я говорю, тем более абсурдными становятся его предложения, однако я храню молчание.

— И мы никогда больше не поедем в кемпинг. В следующий раз мы арендуем дом. У нас никогда больше не будет такого ужасного отдыха. И возможно, мы даже будем в состоянии позволить себе оплачивать уборщицу дважды в неделю.

В ответ на это я даю всевозможные опрометчивые обещания:

— Я не буду врать по мелочам. Школьные формы буду готовить накануне вечером. Буду заглядывать в холодильник, прежде чем идти за покупками.

Тут звонит телефон, и начинаются деловые переговоры. Ответив на пятый звонок, Том в качестве компенсации открывает для меня еще одну бутылку вина.

— Это тебя, — говорит он на шестой звонок. — Какой-то родитель из школы. — Держа руку с телефоном на отлете, он удивленно приподнимает одну бровь.

— Скажи, что я занята! — шепчу я, но Том уже сует трубку мне в руки.

— Надеюсь, я не сильно помешал? — Прирученный Неотразимец. — Вы ужинаете?

Я хлопаю себя по щекам в отчаянной попытке протрезветь:

— Нет, нет, мы как раз закончили. — Язык у меня заплетается. — Немного тушеных овощей. Муж проглотил все в один момент — так вкусно.

Том смотрит на меня в изумлении.

— Ты опять врешь? Скажи ему, что ты указала неправильный месяц в банковском приказе о выплате денег и что в холодильнике у нас только репчатый лук и банка джема, — бормочет он ошеломленно и, шатаясь, начинает приближаться ко мне. В его глазах вожделение. — Мне нравится, когда ты пытаешься притворяться, это тебе очень плохо удается!

«Не сейчас, не сейчас!» Меня разрывает дилемма: окончить ли сексуальное воздержание, длившееся два месяца, или рискнуть отпугнуть Прирученного Неотразимца в самом начале нашей дружбы? Я пытаюсь оттолкнуть Тома ногой.

— Дело в том, — продолжает мой ничего не подозревающий собеседник, — что я предложил вашу кандидатуру в родительский комитет. — Все мои мысли о сексе мгновенно угасают. — Однако у вас уже есть соперница, и oнa обзванивает других родителей, чтобы настроить их против вас. Своего рода подрывная кампания. — Я силюсь переварить информацию. — Она говорит, что у вас нет опыта ведения дел, и что ваши необычные домашние привычки свидетельствуют не в вашу пользу.

— Это наша привлекательная мамочка, да? Я знала, что она не заслуживает доверия, — говорю я безнадежно заплетающимся языком. — Что ей известно о моих домашних привычках?

Том снимает футболку и показывает глазами на софу.

— Послушайте, мы сможем поговорить об этом в другой раз, — бормочет Прирученный Неотразимей, явно сбитый с толку моей манерой речи. — Но это не Изобэль. Это та, чьи дети изучают мандаринское наречие китайского языка.

Я слышу собственный голос, переходящий в крик.

— Буквоедка! Вот кто это! Перемирие кончено! — ору я в трубку.

— Послушайте, не убивайте вестника, — с тревогой в голосе ответствует моя погибель. — Я звоню, чтобы предложить свою кандидатуру в качестве рекламного менеджера кампании в поддержку вас.

Телефон замолчал, и я готова пересмотреть свой выбор между двумя мужчинами. Но не тут-то было. Раздается звонок в дверь. Посыльный, доставляющий интернет-заказы, выглядит слегка озабоченным.

— Где нам разместить ваш заказ? — спрашивает он Тома. — Разве это не итальянский ресторан? — Он вносит три больших мешка на кухню.

Том открывает один и присвистывает:

— Уму непостижимо… Ты не объяснишь, в чем дело?

— Я думала, что заказываю в штуках, а не в килограммах.

— Но заказывать тридцать красных луковиц?! Все, я иду спать!