В доме Шиллинга (дореволюционная орфография)

10.

Наступилъ 1868 годъ. За эти восемь лѣтъ произошло много важныхъ событій въ двухъ частяхъ свѣта; много крови пролито въ Шлезвигъ-Голштиніи [10] и Богеміи [11], а въ Соединенныхъ Штатахъ въ продолженіе четырехъ лѣтъ бушевала ожесточенная война [12], которой разрѣшились ненависть расъ и многолѣтній раздоръ между земледѣльцами и плантаторами. Эти восемь лѣтъ были роковыми для милліоновъ людей, а также для отверженнаго, который въ прекрасный іюньскій день покинулъ свое нѣмецкое отечество и отправился съ горячо любимой невѣстой за море къ своему вновь найденному отцу; роковыми были они и для дома Шиллинга, глава котораго старый баронъ Крафтъ послѣ вторичнаго удара закрылъ навсегда свои веселые глаза, вслѣдствіе чего великолѣпный домъ съ колоннами стоялъ часто осиротѣлымъ и покинутымъ; только монастырское помѣстье, казалось, осталось неприкосновеннымъ; перемѣны обошли его, какъ будто оно въ своей замкнутости лежало въ сторонѣ отъ пути.

И теперь, по вечерамъ въ тотъ же часъ, какъ и прежде, скрипѣла боковая калитка, и люди приходили за хорошимъ неразбавленнымъ „монастырскимъ“ молокомъ. Во дворѣ суетились тѣ же работники и поденщики и отправлялись съ боронами, плугами и топорами въ поля и лѣса обширныхъ вольфрамовскихъ владѣній, въ большія ворота въѣзжали воза съ хлѣбомъ и дровами – все по старымъ обычаямъ безо всякихъ измѣненій. Ни въ курятникъ, ни на голубятню не допускались новыя породы. По мнѣнію окрестныхъ жителей все было того же вида и цвѣта и такъ же неизмѣнно, какъ старая безцвѣтная куртка совѣтника, какъ гордая осанка и холодное суровое лицо маіорши. Но они должны были согласиться, что плечи съ гордо сидящей на нихъ головой похудѣли, что въ темныхъ волосахъ появилась сѣдина и что энергія и быстрота движеній значительно уменьшились.

Если что и поражало въ монастырскомъ помѣстьѣ, такъ это дикій мальчикъ, который часто порывисто отворялъ скрипучую калитку и, выскакивая на улицу, пугалъ гуляющихъ. Онъ часто также стоялъ въ открытыхъ воротахъ и билъ кнутомъ проходившихъ мимо дѣтей, дергалъ за платья гуляющихъ дамъ, наступалъ имъ на шлейфы и наставлялъ длинные носы. Когда онъ вбѣгалъ во дворъ, вся домашняя птица съ крикомъ разбѣгалась по всѣмъ угламъ, злая цепная собака, поджавъ хвостъ, забиралась въ свою конуру, и даже грубая служанка сторонилась отъ него, такъ какъ никто не былъ застрахованъ отъ постоянно мелькавшаго въ рукахъ Вита бича.

Поздно родившемуся потомку Вольфрамовъ ничего не досталось отъ предковъ земледѣльцевъ: ни здороваго мозга, ни крѣпкаго тѣлосложенія, – онъ былъ нервно раздражителенъ и склоненъ къ припадкамъ.

До одиннадцати мѣсяцевъ его пеленали, а потомъ потребовались дорогія укрѣпляющія средства, чтобы поставить его на сухія паукообразныя ноги. И до сихъ поръ онѣ еще были невѣроятно тонки и худы; небольшое смуглое лицо между торчащими врозь ушами было угловато, необычайно густые и низко спускавшіеся на лобъ, какъ у совѣтника, волосы, щетиной торчали на его узкой головѣ. Но Витъ былъ очень высокій мальчикъ, онъ былъ не по лѣтамъ длиненъ и очень гибокъ. Онъ лазилъ какъ обезьяна по винограднымъ шпалерамъ и заднимъ строеніямъ и бѣгалъ по крышамъ и узкимъ карнизамъ. Никакая лѣстница не была для него слишкомъ крута, никакой уголъ не былъ слишкомъ теменъ; онъ заползалъ въ слуховыя окна чердаковъ и амбаровъ, отыскивалъ, какъ хорекъ, птичья гнѣзда и выпивалъ яйца. Онъ зналъ что всѣ его боятся, такъ какъ и умственно онъ былъ развитъ выше своихъ лѣтъ, – и это дѣлало его истиннымъ бичемъ, – своими приказами онъ весь домъ держалъ въ страхѣ.

Совѣтникъ смотрѣлъ на него съ любовью и гордостью, но что думала маіорша о безпокойной крови, странныхъ привычкахъ и характерѣ этого настоящаго Вольфрама, она не говорила ни слова какъ и обо всемъ, касавшемся ея брата. Только одинъ разъ вырвалось у нея рѣзкое замѣчаніе о его характерѣ, на что совѣтникъ колко отвѣтилъ: „Вольфрамы должны соображаться съ обстоятельствами; время тихаго труда и сбереженій прошло, милая Тереза, теперь надо умѣть противостоять современникамъ, показывать имъ зубы, а мой мальчикъ какъ бы созданъ для этого, онъ пойдетъ наравнѣ съ вѣкомъ“… Съ тѣхъ поръ она ограничилась матеріальными попеченіями о мальчикѣ, и хотя при справедливыхъ жалобахъ прислуги глаза ея гнѣвно вспыхивали, она отвѣчала только пожатіемъ плечъ и молчаливымъ указаніемъ на дверь присутственной комнаты, какъ на высшую инстанцію. Она сдѣлалась еще скупѣе на слова; приходившіе за молокомъ увѣряли, что даже краткій вечерній привѣтъ былъ ей въ тягость. Въ домашнемъ хозяйствѣ она работала, не покладая рукъ, зато въ мезонинѣ онѣ большею частью праздно лежали на колѣняхъ, какъ будто бы смертельно усталыя. Тамъ сидѣла она за бѣлымъ кленовымъ столомъ и думала, и въ первые годы смотрѣла съ чувствомъ удовлетворенной мести на пустое мѣсто въ оконной нишѣ, гдѣ прежде висѣлъ портретъ ея сына; казалось, что изъ всей жизни ея ребенка у нея въ душѣ сохранилось лишь воспоминаніе о томъ моментѣ, когда закутанная вуалемъ дѣвушка, опираясь на его руку, восторжествовала надъ матерью… Потомъ она ужъ и не смотрѣла на это мѣсто: ея строгіе упрямые глаза, которые прежде никогда не отрывались отъ домашняго хозяйства, такъ какъ праздный взоръ всегда стоитъ денегъ, теперь часто блуждали и безцѣльно устремлялись вдаль… Только они избѣгали постоянно сосѣднихъ владѣній – маіорша очень хорошо знала, что ея сынъ провелъ послѣднюю ночь въ домѣ Шиллинга и что тамъ его поддерживали въ его оппозиціи материнской волѣ.

Вообще между домомъ Шиллинга и монастырскимъ помѣстьемъ не существовало никакихъ сношеній: даже не было послано извѣщенія о кончинѣ стараго барона… Только одинъ разъ баронъ Шиллингъ подошелъ на улицѣ къ маіоршѣ съ намѣреніемъ поговорить съ ней. Она была въ церкви, что съ ней не часто случалось; на возвратномъ пути онъ заговорилъ съ ней и послѣ длиннаго вступленія, которое она выслушала въ глубокомъ молчаніи, подалъ ей письмо отъ Феликса. Она только измѣнилась въ лицѣ и, гордо выпрямившись, – молодой человѣкъ потомъ утверждалъ, что она будто выросла у него на глазахъ, – смѣрила его сверху до низу уничтожающимъ взглядомъ и сказала съ ледяной вѣжливостью: „я не знаю, о комъ вы говорите, господинъ баронъ, и не имѣю основанія принять это письмо, такъ какъ я не состою ни съ кѣмъ въ перепискѣ“. Затѣмъ она равнодушно взглянула на письмо и пошла дальше, a баронъ поклялся никогда больше не безпокоить эту „ледяную сосульку“, какъ ее называлъ его отецъ.

Такъ она и не узнала, подъ какимъ небомъ жилъ ея сынъ. Она не знала, что отецъ дѣйствительно принялъ его и его молодую жену съ распростертыми объятіями и окружилъ ихъ по истинѣ княжескимъ блескомъ и богатствомъ, да и слава Богу, что не знала, a то умерла бы отъ досады, неудовлетворенной жажды мести и… материнской скорби. Она не знала и того, что американская гражданская война совсѣмъ опустошила богатую Южную Каролину, что плантаторская аристократія юга, подъ знаменами которой стоялъ и маіоръ Люціанъ, сражаясь на собственной землѣ, отступала шагъ за шагомъ и, наконецъ, была окончательно поражена.

Можетъ быть, извѣстіе о смерти человѣка, имя котораго она носила, смягчило бы душевное ожесточеніе и озлобленіе этой женщины, потому что со смертью человѣка оканчиваются всѣ земные разсчеты, и нерѣдко враги, преслѣдовавшіе его при жизни, измѣняютъ о немъ мнѣніе. При словѣ „умеръ“ потухаетъ всякая вражда, какъ свѣтильникъ, опущенный въ воду. Но она не слыхала, что маіоръ Люціанъ, здоровье и силы котораго уже давно пошатнулись, умеръ во время войны. Она мысленно съ наслажденіемъ повторяла ежедневно изреченіе: „благословеніе отца строитъ дома дѣтямъ, но проклятіе матери разрушаетъ ихъ“ въ своемъ упорномъ ослѣпленіи полагая, что всѣ библейскія изреченія исполняются. А въ это время ея несчастный сынъ, тяжело раненый при защитѣ своего очага, лежалъ на смертномъ одрѣ, ожидая преждевременной смерти.

По безмолвному соглашенію между совѣтникомъ и его сестрой никогда не произносилось имя Феликса: для обитателей монастырскаго помѣстья онъ пропалъ безъ вѣсти, какъ и его отецъ…

Напротивъ того, въ домъ Шиллинга особенно часто приходили извѣстія изъ Америки, восторженныя описанія, дышавшія счастіемъ, которое однако съ 1861 года омрачается дурными предчувствіями. Потомъ они совсѣмъ прекратились: и только въ 1865 году, когда послѣ окончательнаго покоренія Юга окончилась совсѣмъ гражданская война въ Америкѣ, Феликсъ съ одра болѣзни написалъ своему другу Шиллингу о смерти своего отца и объ опустошеніи и разореніи своихъ владѣній… Въ этомъ письмѣ было вложено и то письмо, которое отвергла маіорша… Съ тѣхъ поръ переписка опять оживилась, потому что баронъ Шиллингъ все время оставался вѣренъ своему далекому другу.

Его собственная жизнь, за исключеніемъ смерти отца, не потерпѣла никакихъ потрясеній. Его слава, какъ художника, постоянно возрастая, перешла далеко за предѣлы Германіи, и его могучій талантъ къ величайшей радости стараго барона, смѣшанной съ огорченіемъ, сдѣлался источникомъ, изъ котораго неожиданно полилось золото, возстановившее пошатнувшееся состояніе Шилллиговъ и сдѣлавшее безполезной „недостойную безчеловѣчную жертву бѣднаго Исаака“ какъ съ горькимъ сарказмомъ выразился незадолго до смерти старый отецъ, жестоко обвиняя себя.

Баронъ Шиллингъ жилъ почти исключительно своимъ искусствомъ. Онъ выстроилъ въ саду и отдѣлалъ великолѣпную мастерскую, которую однако часто покидалъ, много путешествуя и живя то въ Италіи, то во Франціи, преимущественно же въ Скандинавіи, потому что она наиболѣе соотвѣтствовала его идеямъ, которыя онъ олицетворялъ въ своихъ картинахъ. Но всюду, гдѣ его ни встрѣчали на улицахъ Рима, Парижа, Стокгольма, его видали подъ руку съ длинной, бѣлокурой, блѣдной женщиной, весьма изящно одѣтой, но почти всегда во все сѣрое.

Она, очевидно, отказалась отъ борьбы съ артистической дѣятельностью мужа послѣ долголѣтней проповѣди о своей горячей ненависти къ малеванью, послѣ того какъ она тщетно старалась всѣми силами воспрепятствовать постройкѣ мастерской въ древнемъ дворянскомъ домѣ, послѣ всѣхъ потрясеній ея слабыхъ нервъ. Никогда эти старанія не имѣли никакого дѣйствія на веселое спокойствіе, на расположеніе духа ея мужа, не только на его любовь къ живописи и вдохновеніе. Этотъ молодой человѣкъ къ ея удивленію былъ еще менѣе податливъ, чѣмъ ея старый строгій духовникъ, – великолѣпная мастерская воздвиглась на ея глазахъ, прекрасныя картины оканчивались одна за другой, ненавистныя модели, не стѣсняясь, ходили мимо „хозяйки дома“, и еще болѣе ненавистная „плата за живопись“ присылалась на имя знатнаго барона Шиллинга… Итакъ молодая женщина предпочла охранять преисполненное опасностей призваніе своего мужа, тѣмъ болѣе, что скрываемая ею страстная любовь указывала ей этотъ постъ. Ея слабое здоровье запрещало ей утомительныя путешествія, но тѣмъ не менѣе она предпринимала ихъ. Она безъ всякихъ возраженій со своей стороны и безъ требованій съ его приказывала все укладывать, какъ только онъ назначалъ день отъѣзда. Она ходила съ нимъ по всѣмъ музеямъ и картиннымъ галлереямъ, спускалась въ ущелья, поднималась на вершины горъ и молча сидѣла возлѣ него съ вѣчнымъ вышиваніемъ въ рукахъ, когда онъ начиналъ рисовать.

Въ артистическомъ кружкѣ баронессу ненавидѣли за тотъ важный видъ, съ которымъ она уклонялась отъ всякаго пониманія художественныхъ дарованій своего мужа и вообще искусства, и когда въ 1866 году баронъ Шиллингъ внезапно явился на мѣсто военныхъ дѣйствій въ Богеміи въ качествѣ кавалера ордена св. Іоанна и вмѣстѣ съ тѣмъ въ качествѣ живописца и дѣлалъ походы, то его знакомые художники радовались, что „таскавшаяся подлѣ него длинная сѣрая тѣнь“ на этотъ разъ должна была отстать отъ него и остаться дома. Высшее общество, напротивъ, находило, что она хотя и некрасива, но совсѣмъ comme il faut[13] со своими гордыми манерами. На ея визитныхъ карточкахъ стояло два знатныхъ почтенныхъ имени, она была единственной наслѣдницей богатаго барона Штейнбрюкъ и строгой почти до фанатизма католичкой – все это доставляло ей не мало почета и уваженiя, въ особенности, въ Римѣ.

Къ немалому удивленію окрестныхъ жителей въ послѣдніе зимніе мѣсяцы въ домѣ Шиллинга ежедневно дымились трубы, и каждый вечеръ зажигался газовый фонарь у подъѣзда; но наступила и прошла весна, а въ бель-этажѣ каждое утро продолжали подниматься занавѣски и изъ-за нихъ виднѣлись кружевныя и шелковыя драпировки. Говорили, что баронъ Шиллингъ работаетъ надъ большой картиной и потому удалился сюда отъ общества. Его рѣдко видали въ переднемъ саду, и еще рѣже въ окнахъ бель-этажа, гдѣ жила баронесса… Между тѣмъ онъ ѣздилъ верхомъ по окрестностямъ; онъ ѣздилъ всегда одинъ и часто забирался на непроходимыя тропинки, чтобы срисовать прекрасное дерево или выступъ утеса.

Его мастерская находилась въ саду, лежащемъ за домомъ какъ разъ среди густо населенной части города, но садъ былъ такъ великъ, что въ срединѣ его царствовала глубокая тишина, точно въ уединенномъ паркѣ. Въ семнадцатомъ столѣтіи гордые рыцари выставили на восточномъ фасадѣ дома среди зелени буксовъ огромный гербъ Шиллинговъ; розмариновыя и тисовыя изгороди были подстрижены въ видѣ вазъ, пирамидъ и громадныхъ птицъ и перемѣшивались съ гротами изъ раковинъ и безобразными каменными статуями. Эти лишенныя всякаго вкуса сооруженія почитались всѣми потомками до барона Крафта, который со своимъ здравымъ смысломъ уничтожилъ это безобразіе. Изувѣченнымъ деревьямъ и кустарникамъ предоставлено было разрастаться, какъ имъ угодно, устроены были прекрасныя лужайки, посажены хорошія молодыя деревья, и всѣ ручейки и фонтаны, вытекавшіе изъ птичьихъ носовъ и ртовъ жабъ, теперь вытекали самымъ естественнымъ образомъ изъ мшистыхъ камней и, весело журча, струились серебристыми нитями по лужайкамъ до самаго пруда, обсаженнаго молодыми здоровыми липами, служившими убѣжищемъ для простыхъ и черныхъ дроздовъ, зябликовъ и пугливой иволги, сладкіе цвѣты клевера на лужайкахъ усѣяны были жужжащими пчелами и шмелями, а для лакомыхъ бабочекъ было много клумбъ, переполненныхъ лѣтними цвѣтами… Съ восточной стороны садъ отдѣлялся стѣной отъ уединенной улицы. Густыя сосны въ перемежку съ лиственными деревьями закрывали каменную стѣну, и къ этому то лѣсочку мастерская была обращена своимъ свѣтлымъ оштукатуреннымъ фасадомъ и смотрѣла на этотъ зеленый оазисъ, полный благоуханія и птичьяго пѣнія.