В доме Шиллинга (дореволюционная орфография)

3.

Маіорша, пожимая плечами, вернулась къ кухонному столу.

– Съ такого рода людьми ничего не сделаешь, – они сейчасъ выходятъ изъ себя, – сказала она, какъ всегда, спокойно.

– Хотѣлъ бы я видѣть, кто можетъ сохранить равнодушiе, когда его несправедливо обвиняютъ и кромѣ того лишаютъ куска хлѣба! – воскликнулъ ея сынъ глубоко взволнованный. – He сердись, мама, но въ монастырскомъ помѣстьѣ въ продолженiе столѣтiй родятся только богатые, умные, но безсердечные люди.

– Мы въ продолженіе столѣтій еженедѣльно печемъ шесть хлѣбовъ для бѣдныхъ, хорошъ ли, плохъ ли урожай, – возразила она съ серьезнымъ спокойнымъ лицомъ. – Мы часто помогаемъ и инымъ образомъ, хотя мы и не благовѣстимъ объ этомъ въ большой колоколъ; но мы разсудительны и не занимаемся пустяками. Ты впрочемъ родился не въ монастырскомъ помѣстьѣ, – спокойный равнодушный голосъ могъ иногда дѣлаться очень язвительнымъ, – у тебя взбалмошная новомодная голова, которая однихъ превозноситъ до небесъ, a права другихъ попираетъ ногами… Неужели ты думаешь, что дядя, въ самомъ дѣлѣ, долженъ бы публично заявить, что онъ ничего не зналъ о тайнѣ господина Шиллинга?

– He совсѣмъ такъ, но…

– Это нисколько бы не помогло ни чудаку Адаму, ни старому барону Шиллингъ, – перебила она егo. – Блестящая женитьба не безусловно возвратила въ ихъ владѣнія заложенныя имѣнія. Опекунъ молодой женщины, хитрая лисица, составилъ такой брачный контрактъ, который оставляетъ Шиллингу еще многаго желать – поэтому и дурное расположеніе духа, которое старикъ и вымѣщаетъ на прислугѣ.

– Бѣдный старый папа Шиллингъ, – воскликнулъ Феликсъ съ сожалѣньемъ. – Этимъ онъ, конечно, глубоко оскорбленъ и потому вдвойнѣ раздосадованъ неудавшимся планомъ, – угольныя копи помогли бы ему возвратить состояніе. Мне его невыразимо жаль, – онъ искупаетъ грѣхи своихъ предковъ.

Маіорша многозначительно откашлялась – она знала это лучше всякаго другого, но ни слова не возразила. Она возражала и весьма энергично, но лишь тогда, когда этого требовали ея интересы. Между тѣмъ какъ сынъ ея быстро ходилъ взадъ и впередъ по сѣнямъ, она чистила огурецъ для салата.

– Очень странно, однако, что чуть ни въ одинъ часъ двоимъ людямъ пришла въ голову одна и та же мысль разработать сокровище, мимо котораго ихъ предки, да и они сами довольно долго проходили, не подозрѣвая о немъ! – сказалъ молодой человѣкъ послѣ минутнаго напряженнаго молчанія и снова остановился въ дверяхъ кухни.

– Гмъ… Я очень рѣдко разспрашиваю брата и принимаю событія, какъ они есть, – отвѣчала ему мать, не прерывая своего занятія. – Братъ гораздо раньше инженера зналъ объ этомъ, но боялся хлопотъ и риска предпріятія… Но родился маленькій Витъ, возстановился родъ Вольфрамовъ, и новыя пріобрѣтенія сдѣлались обязательными.

– Боже мой, неужели эта лихорадочная жажда пріобрѣтенія будетъ продолжаться вѣчно, мама? Мнѣ казалось, что твоя семья уже давно имѣетъ больше, чѣмъ нужно.

Маіорша съ ужасомъ поглядѣла кругомъ и потомъ смѣрила сына долгимъ укоризненнымъ взоромъ, – въ немъ не было ни малѣйшей искры фамильнаго духа Вольфрамовъ!

– „Больше, чѣмъ нужно!“ Подобная мысль еще никому и въ голову не приходила въ монастырскомъ помѣстьѣ, не только не высказывалась вслухъ, – легкомысленный окликъ спугнетъ робкое счастье, какъ лунатика, и опрокинетъ его. Въ нашемъ семействѣ никогда не говорятъ о денежныхъ дѣлахъ, замѣть это! – заявила она ему рѣшительно и рѣзко. Она повернулась къ умывальнику и стала лить себѣ на руки свѣжую колодезную воду. – Твой поздний обѣдъ готовъ, иди въ столовую, и я сейчасъ приду! – сказала она, взглянувъ на него черезъ плечо.

Это было сказано, какъ приказаніе. Феликсъ гнѣвно закусилъ нижнюю губу и пошелъ въ сосѣднюю комнату. Тамъ постоянно находился обѣденный столъ, а въ глубокой оконной нишѣ постоянно сидѣла хозяйка. Окна такъ же, какъ и кухонныя, выходили на задній дворъ, который былъ окруженъ хозяйственными строеніями и стѣной дома Шиллинговъ. Вдоль верхняго этажа строеній шла крытая галерея, куда выходилъ рядъ маленькихъ оконъ и узкихъ дверей нѣкогда монашескихъ келлій, – теперь это были амбары и кладовыя. На наружныхъ стѣнахъ висѣли сита и рѣшета, а на деревянныхъ перилахъ хлѣбные мѣшки и лошадиныя попоны. Висячая галлерея затемняла дворъ, а особенно комнату, передъ окнами которой еще вѣковой вязъ раскидывалъ свои могучія вѣтви. Въ этомъ зеленоватомъ мутномъ свѣтѣ, падавшемъ въ нишу, стоялъ рабочій столикъ, и кроткая совѣтница проводила тамъ часы отдыха своей скудной любовью брачной жизни. Кудахтанье и клохтанье куръ, мычанье коровъ въ стойлахъ, шмыганье взадъ и впередъ работниковъ и работницъ были единственными проявленіями жизни для одинокой затворницы.

Феликсъ вспомнилъ, какъ однажды въ воскресенье послѣ обѣда, думая, что ея строгій мужъ ушелъ, она поставила возлѣ себя корзинку со своей спавшей маленькой дочкой. Вдругъ совѣтникъ вошелъ въ комнату. Бѣдная женщина испуганно вздрогнула, яркая краска разлилась по блѣдному лицу, наперстокъ, ножницы, иголки посыпались на полъ, а мрачный человѣкъ, бросивъ косой взглядъ на дѣтскую постельку, язвительно сказалъ, что здѣсь его столовая, а не дѣтская.

Этотъ случай живо вспомнился Феликсу при входѣ въ комнату, потому что на томъ самомъ мѣстѣ спалъ теперь ребенокъ, но не въ простой корзинкѣ подъ пестрымъ одѣяломъ, тамъ стояла теперь изящная колыбель съ зеленымъ шелковымъ пологомъ и такимъ же одѣяломъ поверхъ бѣлой тонкой простыни… А у рабочаго стола на мѣстѣ стройной кроткой женщины сидѣла толстая почти четыреугольная баба, повязанная по-деревенски платкомъ, съ грубымъ нахальнымъ лицомъ и вязала толстый чулокъ. Она не приподнялась, когда вошелъ молодой человѣкъ и продолжала качать ногой колыбель, – она прекрасно понимала, что кормилица теперь была главнымъ лицомъ въ монастырскомъ помѣстьѣ.

Феликсу очень хотѣлось заглянуть подъ пологъ, чтобы увидеть лицо своего маленькаго спящаго двоюроднаго брата, но видъ служанки на мѣсте покойной тетушки возмущалъ и оскорблялъ его. Онъ молча сѣлъ за столъ и досталъ изъ кармана кожаный футляръ, изъ котораго вынулъ серебряный столовой приборъ. Это была единственная фамильная вещь Люціана, которую раздраженная непримиримая женщина привезла съ собой изъ Кенигсберга, подарокъ дѣдушки давно уже умершаго полковника Люціана своему внуку Феликсу, которого онъ крестилъ. Съ тѣхъ поръ футляръ стоялъ въ самомъ темномъ углу шкафа, гдѣ хранилось серебро. Во время своего продолжительнаго пребыванія въ монастырскомъ помѣстьѣ юный владѣлецъ его случайно увидѣлъ старательно спрятанный дѣдовскій подарокъ; онъ тотчасъ же узналъ его и, несмотря на протесты матери, съ радостно бьющимся сердцемъ объявилъ его своей собственностью.

И теперь онъ отстранилъ простой накрытый для него приборъ и разложилъ свой серебряный. Въ эту минуту вошла маіорша. Она несла на подносѣ жаренаго цыпленка и салатъ изъ огурцовъ и, только что хотѣла поставить сыну горячую тарелку, какъ увидѣла серебряный приборъ. Она сильно покраснѣла и остановилась безъ движенія.

– Что же, нашъ приборъ недостаточно чистъ или приличенъ для тебя? – спросила она рѣзкимъ, прерывающимся голосомъ.

– Вовсе нѣтъ, мама, – возразилъ молодой человѣкъ и съ нѣжнымъ выраженіемъ въ лицѣ положилъ руку на ручку ножа, гдѣ крупными буквами было вырѣзано имя Люціана, – но я такъ счастливъ, что имѣю въ употребленіи вещь, напоминающую старое время – съ этимъ сувениромъ я никогда не разстаюсь!… Я хорошо помню своего красиваго гордаго дѣдушку, хотя мнѣ было всего четыре года, когда онъ умеръ. Папа…

Стукъ и звонъ заставили его вздрогнуть и опомниться, – первый разъ въ теченіе многихъ лѣтъ съ языка его почти безсознательно сорвалось дорогое для него слово „отецъ“, которое строгая мать запретила ему произносить, – и она стояла передъ нимъ разгнѣванная, съ сверкающими глазами. Отъ ея только что вспыхнувшаго было лица отхлынула вдругъ вся кровь, и невольно дрогнувшая рука уронила тарелку на полъ.

Кормилица вскрикнула, и ребенокъ въ колыбели тоже закричалъ.

– Еслибъ это зналъ совѣтникъ, госпожа маіорша! У Вита можетъ сдѣлаться припадокъ отъ испуга, – сказала дерзко кормилица и взяла на руки раскричавшагося ребенка. Къ величайшему удивленію сына гордая суровая женщина не возразила ни слова. Она помогла успокоить крикуна, потомъ собрала съ пола черепки и вышла въ кухню. Феликсъ зналъ, какъ страстно его дядя и его гордившаяся своимъ родомъ мать желали прямого наслѣдника имени Вольфрама, но онъ не подозрѣвалъ, какую власть имѣлъ этотъ малютка въ монастырскомъ помѣстьѣ. Молодой человѣкъ съ какимъ-то ужасомъ смотрѣлъ на жесткіе черные волосы, торчавшіе изъ подъ сбившейся шапочки.

Еслибы совѣтница, имѣвшая пять дѣвочекъ съ нѣжными бѣлыми личиками и съ синими, какъ васильки глазками, могла заглянуть въ свое земное жилище, она бы очень удивилась, увидавъ цыганенка въ сынѣ, который ей стоилъ жизни. Смуглое худое лицо съ торчащими ушами, длинные сухіе пальцы, двигавшіеся по подушкѣ, точно лапки паука, – таковъ былъ наслѣдникъ монастырскаго помѣстья.

– Спи, крошка, спи, спи спокойно, какъ графъ! – запѣла кормилица и, укачивая ребенка, прошла мимо стола, отворила дверь и вошла въ сосѣднюю комнату. Это былъ рабочій кабинетъ совѣтника, очень большая комната, огромныя въ видѣ арокъ окна которой выходили на передній дворъ. Ребенокъ заснулъ, а кормилица открыла окно и обратилась съ грубыми шутками къ занятымъ во дворѣ работникамъ – нѣчто неслыханное въ монастырскомъ помѣстьѣ! Хотя все въ домѣ велось на мѣщанскій ладъ, но прислуга держалась строго, въ безусловномъ повиновеніи, почти рабствѣ, – Вольфрамы умѣли заставить себя уважать.

Маіорша, которая между тѣмъ вернулась и поставила на столъ другую тарелку, взглянула искоса на окно, у котораго происходилъ шумный разговоръ, но не сказала ни слова. Холодное спокойствіе, снова появившееся на ея прекрасномъ лицѣ, сегодня впервые показалось ея сыну неестественнымъ и непріятнымъ, – нѣсколько минутъ тому назадъ онъ узналъ, что благоразуміе и разсудительность и все ничтожество повседневной жизни не могли затушить тлѣющую искру въ уголкѣ ея души, и отъ одного слова вспыхнуло пламя…

Противъ обѣденнаго стола находилась грубая каменная арка двери, за которой поднималась лѣстница, ведшая въ коридоръ дома съ колоннами, соединявшій монастырскую кухню и столовую гостиницы, и такимъ образомъ эта дверь соединяла оба дома. При раздѣлѣ монастырскаго именія дверь была заложена кирпичами, и практическіе Вольфрамы устроили въ углубленіи шкафъ. Этотъ шкафъ теперь отперла маіорша. Тамъ лежали хозяйственныя книги и на узкой полкѣ стояла жестяная шкатулка, въ которую складывались деньги, получаемыя за птицу и молоко.

Феликсъ мрачно смотрѣлъ, какъ его мать вынула изъ кармана грубый кожаный мѣшечекъ и высыпала изъ него мелочь въ шкатулку. Она должна была теперь, какъ прежде бѣдная совѣтница, стоять за прилавкомъ и продавать молоко, ловить для чужихъ кухарокъ требуемую птицу, срѣзать въ огородѣ салатъ и кольраби и считать гроши и пфенниги.

Кусокъ останавливался въ горлѣ молодого человѣка: вдругъ кормилица громко взвизгнула у окна отъ удовольствія. Онъ бросилъ ножикъ и вилку и вскочилъ съ мѣста.

– И ты допускаешь такую вольность, мама? – спросилъ онъ раздражительно.

– Если бы я не была благоразумна, я навѣрно возмущалась бы этимъ, – сказала она спокойно, запирая шкафъ. – Дитя больное и слабое – его жизнь въ рукахъ этой неотесанной бабы. Остается терпеть и молчать.

Онъ чувствовалъ, какъ кровь ударила ему въ голову, – какую великую жертву приносила эта женщина для ребенка своего брата, тогда какъ своего собственнаго сына лишила отца, потому что не хотѣла молчать! Онъ вспомнилъ сцены, происходившія между его родителями; онъ зналъ, что мать всегда оставалась холодной и непреклонной въ то время, какъ отецъ горячился, и последнее слово всегда оставалось за ней, а онъ, взбѣшенный и выведенный изъ терпѣнія, покидалъ комнату.

Она, конечно, не поняла невыразимой горечи, поднявшейся въ душѣ ея сына, въ противномъ случаѣ она не прошла бы мимо него съ такимъ равнодушнымъ видомъ въ соседнюю комнату.

– Мы лучше закроемъ окно, Трина, – сказала она ласково и спокойно, – сквозной вѣтеръ можетъ навредить ребенку.

– Совсѣмъ и не дуетъІ Я бы чувствовала! – возразила Трина дерзко. – Я кормилица, госпожа маiорша, и мнѣ лучше знать, что надо дѣлать и чего не дѣлать.

Но она очевидно уже знала характеръ маіорши, потому что, пока маіорша, сдѣлавъ видъ, что не слыхала грубаго отвѣта, закрывала окно, она все же вернулась къ колыбели, положила туда ребенка и снова взяла свой чулокъ.

Между тѣмъ Феликсъ так же вошелъ въ комнату дяди и, къ величайшему своему удивленiю, съ той же робостью, какую испытывалъ въ дѣтствѣ… обитыя деревомъ стѣны сохраняли все тотъ же тяжелый воздухъ, наполненный запахомъ кожанныхъ переплетовъ, и тотъ же непріятный полумракъ царилъ въ углахъ. Во время его служебной дѣятельности – нѣсколько лѣтъ тому назадъ совѣтникъ отказался отъ должности оберъ-бургомистра – эта комната, называвшаяся присутственной, внушала всемъ страхъ. Оттуда часто слышались громкія слова сильно споривших мужчинъ, сердитые голоса возвышались и раздавались даже въ сѣняхъ, некоторые выбегали оттуда съ раскраснѣвшимся отъ гнева лицомъ и яростно хлопали дверями, такъ какъ совѣтникъ не ладилъ съ своими согражданами, которые его ненавидѣли за произволъ, за непримиримость, доходившую до жестокости, и за его язвительныя насмѣшки.

Ребенкомъ Феликсъ входилъ въ эту комнату лишь тогда, когда мать посылала его, чтобы выслушать какой нибудь выговоръ отъ дяди, и онъ какъ бы пригвожденный какой-то магической силой стоялъ у порога еще нѣсколько минутъ по окончаніи проповѣди, пока совѣтникъ сурово не выгонялъ его вонъ.

Съ южной стороны дома, вдоль той стѣны, въ которой нѣкогда было устроено сообщенiе между монастыремъ и домомъ съ колоннами, шла галерея, въ которую вела деревянная лѣсенка въ нѣсколько ступенекъ. Стѣна была покрыта грубой нехудожественной деревянной рѣзьбой, изображавшей библейскія легенды. Но не эти священныя фигуры съ ихъ уродливыми членами и неуклюжими сіяніями надъ головой привлекали къ себѣ взоры мальчика: это былъ органъ, къ которому вели ступеньки.

Органъ былъ старинный и самаго первобытнаго устройства; онъ имѣлъ только нѣсколько оловянныхъ трубокъ и очень широкія клавиши, такъ что на немъ нельзя было исполнять полный хоралъ. И его, должно-быть, дѣлалъ тоже монахъ, а именно самъ настоятель, кельей котораго была эта просторная въ родѣ залы комната… Вольфрамы оставили неприкосновенной всю обстановку комнаты, она служила для святыхъ цѣлей, и они боялись осквѣрненіемъ святыни спугнуть благословеніе со своихъ владѣнiй, ибо часто страхъ Божій въ эгоистической человѣческой душѣ соединяется со страхомъ потерять земныя блага.

Теперь молодой человѣкъ сразу увидѣлъ, что органъ исчезъ. Безмолвный отъ изумленія глядѣлъ онъ на темную доску, помѣщавшуюся на мѣстѣ органа между изображеніями святыхъ и странно выдѣлявшуюся среди рѣзьбы.

– А, ты удивляешься, – сказала маіорша, повернувшись отъ окна. – Мы ужасно испугались… Трубки, конечно, уже давно сдвинулись съ мѣста, но мы не обратили на это вниманія, какъ вдругъ на другой день рожденія Вита все рушилось съ ужаснымъ шумомъ… Конечно, онъ служилъ только убѣжищемъ мышамъ, но всѣ мы его почитали, и до обломковъ не коснулась чужая рука – дядя все убралъ самъ – и ни малѣйшій кусочекъ не попалъ въ печку.

Молодой человѣкъ взошелъ на галлерею и отворилъ дверь, образовавшуюся изъ поставленной доски. Въ довольно глубокомъ темномъ углубленіи стѣны, гдѣ прежде помѣщался органъ, были тщательно сложены его остатки. Тамъ лежали оловянныя трубки, толстые деревянные херувимы, окружавшiе ихъ, разсыпавшіяся клавиши – и все это было такъ тщательно собрано, какъ будто бы отъ исчезновенія малѣйшей частицы его зависѣли неудачи и даже гибель всего монастырскаго помѣстья.

Когда совѣтникъ приводилъ все это въ порядокъ, онъ также собственноручно исправилъ поврежденія внутреннихъ стѣнъ. Феликсъ нагнулся, чтобы рассмотрѣть досчатую обшивку.

– Дядя работалъ, какъ настоящій плотникъ! – сказалъ онъ со смѣхомъ матери, которая только что хотѣла выйти изъ комнаты.

Въ эту минуту отворилась дверь изъ сѣней, и послышались твердые шаги.

– Чего ты ищешь тамъ наверху? – раздался вдругъ рѣзкій непріятный голосъ.

Феликсъ вздрогнулъ – этотъ тонъ въ голосѣ дяди всегда дѣйствовалъ на его нервную систему, какъ внезапный звонъ металла. Онъ тотчасъ же быстро сошелъ со ступенекъ и съ легкимъ изящнымъ поклономъ протянулъ вошедшему руку.

– He будешь ли ты такъ любезенъ запереть прежде шкафъ, въ которомъ ты шарилъ съ такимъ любопытствомъ? – продолжалъ совѣтникъ съ мрачнымъ взглядомъ, не взявъ протянутой руки. – И съ какихъ это поръ вошло у насъ въ обычай принимать меня въ моей собственной комнатѣ?

Молодой человѣкъ поспѣшно взобрался на лѣстницу и старался запереть разбухшую отъ сырости дверь.

– Съ тѣхъ поръ, дядя, какъ прислуга показала сюда дорогу, – возразилъ онъ не безъ рѣзкости и, повернувъ голову, черезъ плечо указалъ на кормилицу, которая, кланяясь, поднялась со стула.

– Витъ всегда спитъ здѣсь – господинъ совѣтникъ это знаетъ, – сказала кормилица, увѣренная въ своихъ правахъ.

Совѣтникъ молча бросилъ шляпу на ближайшій столъ. Высокаго роста, не широкій въ плечахъ, но настоящее олицетвореніе силы, онъ въ старинномъ костюмѣ съ кружевнымъ воротничкомъ и въ шляпѣ съ перьями могъ бы какъ нельзя лучше изображать Валленштейна [3]. Густые, коротко остриженные и слегка сѣдые волосы низко спускались на лобъ его умнаго продолговатаго лица, загорѣвшаго отъ воздуха и солнца. Стараясь какъ можно тише ступать, онъ подошелъ къ колыбелькѣ, осторожно приподнялъ пологъ и, прислушиваясь, наклонился къ ребенку.

– Что это значитъ, Трина? Ребенокъ тяжело дышитъ, и головка у него, кажется, горячая, – продолжалъ онъ, едва переводя духъ отъ испуга – трудно было узнать это самодовольное лицо, искаженное страхомъ и безпокойствомъ.

– Витъ испугался, – господинъ совѣтникъ, сказала кормилица жалобнымъ тономъ, складывая руки на животѣ. – Онъ не можетъ выносить шума, а госпожа маіорша уронила на полъ тарелку – я чуть не умерла отъ страха, и тотчасъ же подумала, что Витъ захвораетъ, – онъ очень кричалъ, господинъ совѣтникъ!

Совѣтникъ молчалъ и бросилъ искоса мрачный взглядъ на сестру, которая, блѣдная отъ досады и гнѣва, медленно ходила вокругъ стола и безцѣльно брала въ руки различные предметы, чтобы тотчасъ же опять положить ихъ на мѣсто. Теперь она быстро подошла къ колыбели и пощупала лобъ спящаго малютки.

– Тебѣ померещилось – ребенокъ совсѣмъ здоровъ, – сказала она коротко и рѣшительно, но, какъ казалось, и сама почувствовавъ облегченіе послѣ своего изслѣдованія.

– Слава Богу, – воскликнулъ совѣтникъ, переводя духъ. – Я увѣренъ, что ты знаешь въ этомъ толкъ, Тереза! Но во всякомъ случаѣ было бы умнѣе подать Феликсу обѣдъ въ твоей комнатѣ. Трина права, – Витъ не можетъ выносить ни сильнаго шума, ни громкаго разговора, поэтому, пока твой сынъ пробудетъ здѣсь, мы будемъ обѣдать въ угловой комнатѣ… А теперь надо отнести ребенка въ дѣтскую, – здѣсь воздухъ тяжелъ и пахнетъ кушаньями.

Онъ взялъ колыбель за одинъ конецъ и сдѣлалъ знакъ кормилицѣ взяться за другой, но маіорша взялась сама, и они оба понесли новаго преемника имени Вольфрамовъ, преемника ихъ фамильной гордости и высокомѣрія, какъ принца крови, черезъ кухню и сѣни, а кормилица съ чулкомъ въ рукахъ важно послѣдовала за ними.