В доме Шиллинга (дореволюционная орфография)

13.

Прошло нѣсколько дней послѣ этого бурнаго утра.

Въ верхнемъ этажѣ дома съ колоннами въ большихъ полукруглыхъ окнахъ были спущены сѣрые шторы и царствовала глубокая тишина; комнаты были заперты на ключъ и никто не смѣлъ входить туда, баронесса передъ отъѣздомъ строго наказывала прислугѣ, чтобы ихъ не убирали безъ нея и даже не провѣтривали.

Послѣ обѣда баронъ Шиллингъ былъ въ своей мастерской. Только что прошла гроза съ сильнымъ дождемъ; дулъ свѣжій вѣтерокъ и раскачивалъ мокрыя отъ дождя вѣтви деревьевъ; птички, пріутихшія было передъ грозой, снова защебетали, и небо прояснилось, какъ будто бы между нимъ и землей никогда не было облаковъ.

Но этой перемѣны въ саду не замѣчалъ стоявшій передъ мольбертомъ человѣкъ. Онъ видѣлъ душную, освѣщенную факелами лѣтнюю ночь. Яркій красноватый свѣтъ лился изъ оконъ дворца, находившагося на заднемъ планѣ среди густого тѣнистого парка, и волны его, казалось, проникнутъ сейчасъ сюда, наполнятъ всю мастерскую и разсѣятъ ея полумракъ. Въ настоящую минуту свѣтъ падалъ въ мастерскую только сверху и то черезъ занавѣсъ. При этомъ царствовала полная тишина, прерываемая только однообразнымъ мечтательнымъ журчаніемъ фонтана за темнозеленой бархатной драпировкой, падавшей тяжелыми складками и закрывшей всю стѣну съ южной стороны. И это скрытое меланхолическое журчаніе, казалось, смѣшивалось съ душнымъ дыханіемъ лѣтней ночи, такъ живо представленной на полотнѣ, – свѣтъ факеловъ, мелькавшій между деревьями въ аллеяхъ, освѣщалъ тамъ и сямъ высоко поднимавшіяся струи фонтановъ, выступавшіе, какъ призраки, изъ глубокаго мрака.

Какъ во снѣ, совершенно отрѣшившись отъ дѣйствительности, работалъ художникъ. Онъ не видалъ, какъ отворилась боковая входная дверь, и въ комнату ворвался яркій солнечный свѣтъ, онъ не слыхалъ легкихъ шаговъ, приблизившихся къ нему, пока не раздался подлѣ него робкій женскій голосъ.

– Господинъ баронъ, чужеземцы пріѣхали, – доложила Анхенъ.

Онъ вздрогнулъ, какъ будто бы эти произнесенныя чуть не шепотомъ слова были трубными звуками, и на лицѣ его отразилось неудовольствіе. Онъ гнѣвно отбросилъ кисть, между тѣмъ какъ дѣвушка поспѣшила удалиться. Легкій шумъ затворившейся двери заставилъ его придти въ себя.

– Дѣти Люціана, – прошепталъ онъ и, снявъ блузу, поспѣшно вышелъ въ садъ.

Когда онъ вошелъ въ сѣни, главная дверь дома, выходившая въ передній садъ, была открыта настежь. Слуги носили чемоданы и, какъ видно было, нетяжелые сундуки, по всей вѣроятности, съ дамскимъ гардеробомъ.

Подлѣ разныхъ вещей, нагроможденныхъ другъ на друга, передъ полуразломаннымъ сундукомъ со шляпами стояла на колѣняхъ горничная Минна; вокругъ нея виднѣлись волны кружевъ и лентъ, a на рукѣ у нея раскачивалась приплюснутая дамская шляпка.

Нѣжный, какъ флейта, голосокъ, весело и звонко раздававшійся въ этихъ стѣнахъ въ богатый событіями вечеръ восемь лѣтъ тому назадъ, снова раздавался здѣсь, бранясь и весело хохоча въ одно и то же время.

– Глупые люди! такъ изуродовать такую изящную эффектную вещь! Это только и можетъ случиться въ милой доброй Германіи! Мнѣ это очень обидно, – шляпа была такъ восхитительна, я была безъ ума отъ нея. Господи, какая она сейчасъ смѣшная! Ха, ха, ха! Ба, не дѣлай такого сердитаго лица, Минна! Развѣ я виновата въ этомъ?

Она подбросила кончикомъ изящной ножки свертокъ голубыхъ шелковыхъ лентъ, который покатился по каменному полу по направленію къ сундукамъ; вокругъ ея подвижной фигуры слышался шелестъ тяжелой шелковой матеріи и звонъ золотыхъ украшеній; она подняла было руки, чтобы поправить разсыпавшіеся локоны, но вдругъ опустила ихъ и, протягивая входившему хозяину дома, бросилась къ нему съ радостнымъ крикомъ.

– Вотъ и мы, дорогой баронъ. Ахъ, Боже мой, какъ мнѣ вспомнился бѣдный Феликсъ, когда я васъ увидала. He правда ли, кто могъ бы сказать тогда, что я такъ скоро буду вдовой? Такая молодая! – А онъ бѣдняжка лежитъ тамъ одинъ въ землѣ. И что онъ долженъ былъ вынести, это ужасно, говорю я вамъ. Знаете ли, для меня Феликсъ умеръ съ той минуты, какъ получилъ тяжелую рану. Я не могу видѣть страданій; комната больного для меня страшна не меньше ада: темно, душно, жалобные стоны, ходятъ на цыпочкахъ, говорятъ шепотомъ, – все это дѣйствуетъ на меня подавляюще, и потому я бѣгу отъ этого.

Она умолкла и обернулась назадъ – по лѣстницѣ несли обитый желѣзомъ сундукъ; онъ былъ значительно тяжелѣе другихъ, что замѣтно было по тяжелому дыханію и неровнымъ шагамъ несшихъ его людей.

– Намъ надо много мѣста, не правда ли! – продолжала съ живостью маленькая женщина и смѣясь указала на багажъ. Съ нами случались и несчастія. Посмотрите на этотъ неопредѣленный предметъ, который съ такимъ огорченіемъ вертитъ въ рукахъ моя горничная; онъ былъ прелестнѣйшей шляпкой, купленной мной въ Гамбургѣ для полутраура… Мнѣ сломали сундукъ – баснословные болваны!

Баронъ Шиллингъ вдругъ выпустилъ ея руку, которую невольно было удержалъ въ своей. Это нѣжное существо, стоявшее передъ нимъ, вернулось такимъ же (можетъ быть нѣсколько блѣднѣе) какимъ оно было восемь лѣтъ тому назадъ, когда отправлялось за море, такой же легкокрылой бабочкой, которая порхаетъ вокругъ цвѣтовъ жизни и боязливо удаляется отъ негостепріимнаго поля скорбей и заботъ. Двѣ слезы объ умершемъ, скатившіяся по ея щекамъ, были имъ приняты за выраженіе искренняго горя, но вслѣдъ за ними появились на щекахъ ямочки шаловливой улыбки надъ смѣшной формой смятой шляпки.

– Виной этому мои люди? – спросилъ баронъ Шиллингъ коротко, почти мрачно.

– Нѣтъ, нѣтъ, это случилось на желѣзной дорогѣ… Да это ничего не значитъ! Я завтра же напишу въ Берлинъ моей прежней модисткѣ, которая, вѣроятно, еще существуетъ и страшно обрадуется…

Она вдругъ замолчала, какъбудто проболталась, и украдкой взглянула въ сторону, баронъ Шиллингъ послѣдовалъ глазами по направленію ея взгляда и теперь только увидѣлъ группу, которая безмолвно стояла у входа въ большой коридоръ.

Стражи сѣней – каріатиды со своими строгими бѣлыми каменными лицами вверху на карнизахъ, конечно, никогда еще не видали такого чернаго курчаваго человѣческаго существа, какое стояло тамъ на мраморныхъ плитахъ.

Негритянка въ домѣ Шиллинга!… Ходившіе взадъ и впередъ слуги смотрѣли на нее съ удивленіемъ, а она добродушно улыбалась имъ своими толстыми губами. Она держала на рукахъ маленькую блѣдную черноглазую дѣвочку въ длинной бѣлой кашемировой накидкѣ, падавшей мягкими складками, казалось, будто большая бѣлая бабочка прильнула къ негритянкѣ… Ребенокъ, очевидно, боялся въ чужомъ домѣ; его тоненькая рученка крѣпко обвила шею няни, а маленькое личико, обрамленное бѣлокуро-золотистыми волосами крѣпко прижалось къ черной толстой щекѣ… Тамъ же подлѣ мраморной статуи стояла дама. Въ правой рукѣ она держала руку мальчика лѣтъ семи, а лѣвой опиралась на высокій пьедесталъ богини. Между тѣмъ какъ въ туалетѣ молодой вдовы преобладали полутраурные цвѣта, – бѣлый и сѣрый, эта была вся въ черномъ – въ самомъ глубокомъ траурѣ; какъ статуя ночи стояла она въ своей длинной одеждѣ, спускавшейся мягкими складками, и въ черной вуали подлѣ бѣлой мраморной фигуры… Своими большими черными глазами эта серьезная прекрасная женщина, слегка сдвинувъ брови, слѣдила за живыми движеніями молодой вдовы.

– Мой менторъ недоволенъ, – проворчала Люсиль съ подавленной досадой. – Пойдемте, баронъ! Госпожа Мерседесъ не любитъ ждать, – она, эта испанская хлопчатобумажная принцесса, высокомѣрна въ высшей степени.

Баронъ Шиллингъ быстро направился къ неподвижной группѣ, въ которой проявились жизнь и движеніе. Дама положила руку на плечо мальчика и такъ низко наклонилась къ нему, что черный вуаль, ниспадавшій, какъ мантилья, отъ надѣтой на лобъ шляпки, совершенно закрылъ ея лицо.

Она прошептала мальчику нѣсколько словъ и повела его навстрѣчу барону Шиллингъ.

– Мой папа велѣлъ тебѣ кланяться, дядя Арнольдъ; онъ говорилъ мнѣ это много разъ, прежде чѣмъ пошелъ къ дѣдушкѣ на небо, – сказалъ мальчикъ чистымъ нѣмецкимъ языкомъ.

Глубоко взволнованный поднялъ его баронъ и поцѣловалъ нѣсколько разъ. Малютка, котораго онъ съ такой страстной любовью прижималъ къ своей груди, былъ поразительно похожъ на бѣлокураго мальчика въ голубой бархатной курточкѣ, на несчастнаго „колибри“, съ которымъ обходились такъ строго и для котораго суровое соколиное гнѣздо никогда не было роднымъ пріютомъ, – съ его ребенкомъ должно быть иначе…

– Ты мой милый, маленькій, славный Іозе [18]? – сказалъ онъ.

– Ахъ да, позаботьтесь, пожалуйста, о немъ, дорогой баронъ! – воскликнула Люсиль. – Я не могу его воспитывать, это невозможно! Я еще слишкомъ молода, я такая маленькая, ребенокъ-мама, какъ называлъ меня Феликсъ… Мы съ Іозе, какъ братъ и сестра; онъ смѣется надо мной, когда я хочу быть благоразумна, да и по лѣтамъ мы вполнѣ могли бы быть братомъ и сестрой. Вотъ посмотрите. Паула больше подходитъ къ своей мамѣ, не такъ ли милая малютка? – и она ласково провела рукой по бѣлокурымъ локонамъ дѣвочки. – Это мой кумиръ, было бы вамъ извѣстно; она похожа на меня, какъ двѣ капли воды, развѣ вы этого не находите, баронъ?

Онъ не отвѣчалъ. Поставивъ мальчика на полъ, онъ отошелъ въ сторону. Дама въ траурѣ до сихъ поръ оставалась пассивной; теперь же она сдѣлала знакъ людямъ, принесшимъ тяжелый сундукъ, поставить его у ея ногъ, – это былъ рѣзкій повелительный жестъ настоящей владѣтельницы плантацiй, привыкшей съ колыбели повелѣвать толпой рабовъ. При этомъ движеніи хозяинъ дома невольно отступилъ на нѣсколько шаговъ.

Люсиль замѣтила это и зло засмѣялась. Только теперь собралась она представить ихъ другь другу; въ ту же минуту появилась мадемуазель Биркнеръ съ внѣшняго конца коридора. Въ отворенныя двери слышно было, какъ поспѣшно открывали ставни и передвигали мебель; пріѣзжіе прибыли раньше, чѣмъ ихъ ожидали, и теперь экономка доложила, что все готово.

– Ну, слава Богу, наконецъ-то мы подъ кровлей! – воскликнула Люсиль и сдѣлала движеніе, точно маленькая уставшая птичка, переступающая съ одной ножки на другую. – Я смертельно устала! Я жажду протянуться на постели! Пойдемъ, Мерседесъ.

Но Мерседесъ не тронулась съ мѣста.

– Хозяйка дома больна? – спросила она и въ первый разъ еще взглянула прямо въ лицо барона. Онъ старался побороть очевидное смущеніе.

– Моя жена въ настоящую минуту въ Римѣ, – возразилъ онъ нерѣшительно.

Люсиль громко засмѣялась.

– Что вы говорите! Какъ разъ теперь? Впрочемъ, это возможно, – ваша жена, дорогой баронъ, всегда держится въ сторонѣ.

Мерседесъ молчала. Она застегнула перчатку на лѣвой рукѣ, спустила снова бѣлую тюлевую вуаль на нѣжное личико Паулы и взяла Іозе за руку.

– Будьте такъ добры указать намъ ближайшій отель, господинъ баронъ, – сказала она съ холодной вѣжливостью, между тѣмъ какъ въ ея глазахъ пылало чувство оскорбленной гордости. Легкими шагами, устремивъ глаза на выходъ, она хотѣла пройти мимо него, но онъ невольно поднялъ руку, какъ бы удерживая ее.

– При другихъ обстоятельствахъ вы были бы совершенно правы, отказавшись отъ гостепріимства въ домѣ, гдѣ нѣтъ хозяйки, – сказалъ онъ серьезно и твердо. – Но вспомните, сударыня, что вы пріѣхали не въ гости, a по порученію, для выполненiя котораго вы должны непремѣнно остаться въ этомъ домѣ… Мой бѣдный другъ конечно не предполагалъ, что его самое горячее желаніе можетъ не исполниться изъ-за такихъ пустяковъ.

Это послѣднее замѣчаніе прозвучало рѣзко.

– Я не знаю, какъ долго моя жена будетъ въ отсутствіи, – продолжалъ онъ, – но до ея возвращенія вы будете, за исключеніемъ необходимой прислуги, единственными обитателями дома, я самъ живу въ саду въ своей мастерской.

При упоминаніи о миссіи Мерседесъ выразительно взглянула на дѣтей и, быстро рѣшившись, утвердительно кивнула головой.

Баронъ Шиллингъ пошелъ впередъ, а Люсиль взяла его подъ руку; другіе послѣдовали за ними, также и горничная Минна, собравшая въ свой дорожный плащъ всѣ вещи изъ разломаннаго сундука, а мадемуазель Биркнеръ поспѣшила въ погребъ, чтобы принести чего нибудь прохладительнаго.

Карета, привезшая чужеземцевъ, отъѣхала отъ крыльца. Слуги, между которыми не было ни одного изъ тѣхъ, которые служили восемь лѣтъ назадъ, стояли въ галлереѣ и смотрѣли вслѣдъ уходившимъ.

– Горничная и не подумала заплатить за карету, я долженъ былъ отдать свой талеръ, а получу ли я его? – пробормоталъ одинъ изъ слугъ, пожимая плечами. – Ну, да я его запишу барынѣ въ счетъ – вотъ удивится-то. Наканунѣ отъѣзда, прислуживая у стола, я собственными ушами слышалъ, какъ она сказала фрейлейнъ фонъ Ридтъ, что это испано-американскіе нищіе. И она права. Что у нихъ въ чемоданахъ? Тряпье и больше ничего, а въ томъ, – онъ указалъ на обитый желѣзомъ сундукъ, – книги и немного бѣлья, такъ надо полагать. Нашъ баринъ познакомился съ ними въ Парижѣ, говоритъ Биркнеръ; очень можетъ быть, – я не былъ съ нимъ въ послѣднемъ путешествіи. Но барыня совсѣмъ взбѣшена этимъ приглашеніемъ, это и слѣпой видитъ… Шутка ли, шесть человѣкъ, – пересчиталъ онъ по пальцамъ, – ихъ надо поить и кормить, а барыня разсчетлива, она жалѣетъ каждый пфеннигъ, передержанный на кухнѣ, и не спускаетъ съ глазъ ни одной початой бутылки вина. Вотъ – посмотрите, мы не скоро избавимся отъ этого общества вмѣстѣ съ чернымъ чудовищемъ, – еще будетъ исторія между господами.