В доме Шиллинга (дореволюционная орфография)

36.

Во всѣхъ городскихъ кружкахъ господствовало неописанное волненіе. Вѣдь несчастіе въ копяхъ уже давно предвидѣлось, но благодаря алчному упрямству владѣльца копей и легкомыслію его рабочихъ случилось то, что въ нѣсколько часовъ много здоровыхъ работниковъ, отцовъ и сыновей, погибло ужасной смертью, – очень немногіе спаслись. Многимъ въ ихъ безграничной печали и горести служило истиннымъ утѣшеніемъ и какъ бы удовлетвореніемъ то, что совѣтникъ Вольфрамъ понесетъ всю тяжесть отвѣтственности и долженъ будетъ искупить свою вину…

И вдругъ онъ умеръ – сдѣлался самъ жертвой катастрофы въ ту самую ночь, когда умеръ его единственный сынъ. Многіе считали это неизбѣжнымъ искупленіемъ его несправедливости, очевиднымъ наказаніемъ Божiимъ, другіе напротивъ предполагали, что здѣсь не обошлось безъ его собственнаго желанія.

Въ обществѣ ничего не было извѣстно о томъ, какъ и отчего умеръ Витъ. Тѣмъ сильнѣе было впечатлѣніе въ домѣ Шиллинга. Анхенъ тотчасъ же побѣжала въ мастерскую и доложила хозяину дома о случившемся, а мадемуазель Биркнеръ не имѣла никакого основанія умалчивать въ людской о блестящемъ оправданіи Адама.

Это извѣстіе мигомъ собрало вмѣстѣ всю прислугу дома… Какъ? это не душа бѣднаго служителя бродила за деревянной стѣной салона. Настоящія руки, и ноги, изъ плоти и крови, двигались тамъ и ощупывали стѣну, а мнимый призракъ гордо и высокомѣрно расхаживалъ по городскимъ улицамъ, заставлялъ титуловать себя „господиномъ совѣтникомъ“, былъ самымъ богатымъ изъ всѣхъ богачей въ окрестности и никогда не находилъ нужнымъ отвѣчать на почтительные поклоны шиллинговыхъ слугъ! Этотъ шпіонъ, этотъ подслушиватель, этотъ негодяй, укравшій у стараго барона цѣлое состояніе!

Никогда еще слуги не суетились такъ въ сѣняхъ и въ коридорѣ, какъ въ этотъ день, когда они надѣялись заглянуть какъ нибудь черезъ отворенную дверь въ интересный салонъ и увидѣть крушеніе, причененное прыжком „храбраго“ Пирата.

Но Якъ мрачно стоялъ у двери какъ черная мраморная статуя, и гордая обитательница комнаты, которая обыкновенно въ эти часы уходила въ садъ, сегодня не покидала своихъ аппартаментовъ.

Къ тому же внезапно пожаловалъ баронъ Шиллингъ и, хотя онъ, послѣ того какъ Якъ доложилъ о немъ, пробылъ въ салонѣ лишь нѣсколько минутъ, чтобы, какъ хозяину дома, убѣдиться въ произведенномъ поврежденіи, но могъ каждую минуту придти опять, а онъ такимъ строгимъ и мрачнымъ взоромъ смѣрилъ любопытныхъ, толпившихся въ сѣняхъ, что у нихъ морозъ пробѣжалъ по кожѣ.

На слѣдующее утро вся прислуга опять собралась у желѣзной рѣшетки передняго сада; они шопотомъ разговаривали между собой и съ прохожими, которые останавливались толпами – мальчикъ изъ булочной принесъ извѣстіе о смерти совѣтника. Прислуга также была не мало удивлена, когда мимо нихъ быстро и молча прошла служанка изъ монастырскаго помѣстья съ заплаканными глазами въ домъ съ колоннами и сейчасъ же вышла оттуда вмѣстѣ съ донной Мерседесъ. Она держалась на почтительномъ разстояніи отъ прекрасной стройной женщины, которая накинула себѣ на голову и плечи черный кружевной платокъ и вела за руку маленькую Паулу.

Всѣ робко разступились передъ легкой величественной фигурой, которая еще впервые ступила своей изящно обутой ножкой на тротуаръ за желѣзной рѣшеткой, чтобы въ слѣдующую же минуту исчезнуть за калиткой монастырскаго помѣстья.

Маіоршѣ не удалось, какъ она надѣялась и желала, постучаться въ дверь дома Шиллинга и просить тамъ пріюта, чтобы утѣшиться и успокоиться среди внучатъ, единственныхъ близкихъ ей существъ. Какъ только появился первый свѣтъ зари, птицы зашевелились въ кустахъ и пѣтухи запѣли на заднемъ дворѣ, въ домѣ поднялась странная суета и движеніе. Она слышала, какъ служанки звали ее и, вѣроятно, разыскивали по всему дому. Но она не хотѣла, чтобы ее нашли; для нея не было больше дороги въ братнинъ домъ.

Она встала со скамьи и быстро выбѣжала въ калитку, выходившую на пустынную улицу, но ихъ старый работникъ Ѳома, разыскивая ее, высунулъ голову въ калитку и прокричалъ ей ужасную вѣсть…

Bсe, все было кончено! На носилкахъ, стоявшихъ посреди сѣней, лежалъ конецъ болѣе чѣмъ трехсотлѣтней дѣятельности, лежалъ самовластный деспотъ, который въ послѣднее время связался съ злымъ демономъ и въ своемъ безуміи хотѣлъ превзойти всѣхъ своихъ предковъ.

Съ сухими глазами, но едва держась на ногахъ, пошла она въ бывшую трапезную, растворила настежь двери и молча сдѣлала знакъ людямъ нести посдѣдняго владѣльца монастырскаго помѣстья въ лучшую комнату въ домѣ, бывшую его гордостью. Она собственноручно уложила рядомъ съ нимъ его маленькаго сына и зажгла на стѣнахъ массивные серебряные канделябры, которые зажигались послѣдній разъ во время крестинъ Вита. Еще разъ должны были горѣть въ нихъ восковыя свѣчи и потомъ ужъ никогда болѣе не свѣтить ни одному Вольфраму.

Она ходила, какъ лунатикъ; виски ея бились и кровь лихорадочно волновалась; но все, что слѣдовало, было сдѣлано съ необычайнымъ самообладаніемъ, и уже потомъ, когда все стихло въ запертомъ домѣ, она послала сказать доннѣ Мерседесъ, что не можетъ сегодня придти, потому что должна остаться при покойникахъ.

И вотъ, казалось, прелестная Психея появилась надъ разверзшимися въ роковую ночь могилами – маленькая бѣлокурая дѣвочка въ бѣломъ платьѣ, держась за руку донны Мерседесъ, вошла въ мрачныя сѣни монастырскаго помѣстья, но осматривалась кругомъ большими испуганными глазами и спрятала свое маленькое личико въ складкахъ тетинаго платья, какъ это сдѣлалъ нѣкогда бѣдный мальчикъ въ голубой бархатной курткѣ.

И женщина, которая тогда сильно побранила за это мальчика, такъ какъ, по ея мнѣнію, не было дома, болѣе прекраснаго, почтеннаго и привлекательнаго, чѣмъ ея родной домъ въ монастырскомъ помѣстьѣ, теперь невольно окинула взоромъ стѣны и потемнѣвшій потолокъ и все это показалось ей перекосившимся и покривившимся, точно постарѣвшимъ за ночь, какъ будто бы со сломанной волей лежавшаго на носилкахъ и старое „соколиное гнѣздо“ Вольфрамовъ такъ одряхлѣло, что кривыя балки не выдержатъ тяжести обрушившихся на нихъ обломковъ стѣнъ, когда разрушится мрачное монастырское строеніе.

– Я не останусь здѣсь долѣе, чѣмъ требуетъ долгъ, – какъ бы безсознательно сказала маіорша дрожащими губами и, поднявъ дѣвочку съ полу, прижала ее къ своей груди. Донна Мерседесъ, какъ бы движимая какимъ-то непреодолимымъ побужденіемъ, съ живостью протянула ей руку. Эта молодая величественная женщина, въ жилахъ которой текла гордая кровь, пришла, какъ вѣрная дочь, утѣшить и поддержать ее, не обращая вниманія на то, что офиціально вступила въ домъ, обезчещенный преступленіемъ… И хотя она была дочъ его и ненавистной „второй“ жены, вмѣстѣ съ тѣмъ она была сестра Феликса, которая нѣжно любила брата и ухаживала за нимъ до самой смерти, которая одна оставалась при его дѣтяхъ, – всѣ прочіе лежали въ землѣ, недоступные для мщенія. И маіорша обратила бы оружіе противъ себя, еслибы распространила мщеніе на невинную, на единственную особу, съ которой она могла говорить о прошломъ, когда она любила и дѣйствительно жила… He пора ли было снова поискать солнечнаго тепла любви, когда такъ близко надвигался холодъ старости.

Въ то время какъ бури судьбы бушевали надъ монастырскимъ помѣстьемъ, очищая его, въ белъ-этажѣ сосѣдняго дома Шиллинговъ чувствовалась душная тяжелая атмосфера.

Хозяйка дома была все еще больна, и прислуга, вращавшаяся около нея находила, что фрейлейнъ фонъ Ридтъ, которая за ней ухаживала, занимала въ высшей степени тяжелый постъ. Она никогда не теряла терпѣнія и такъ спокойно выслушивала обращенныя къ ней сердитыя слова и брань, какъ будто и не слыхала ихъ. Иногда, впрочемъ, выпадали и тамъ тихіе спокойные дни, и тогда баронесса не знала, какъ и чѣмъ отблагодарить фрейлейнъ фонъ Ридтъ за ея любовь и доброту, – недоставало только того, чтобы она становилась передъ ней на колѣни. Такая перемѣна происходила всегда по полученіи письма съ извѣстнымъ почтовымъ штемпелемъ.

Баронесса все еще продолжала попрежнему безпокойно ходить по комнатамъ и заламъ, но не выходила изъ своихъ комнатъ. Только одинъ разъ садовникъ видѣлъ, какъ она около полуночи ходила взадъ и впередъ около мастерской, пока ни пришла за ней фрейлейнъ фонъ Ридтъ и ни увела ее въ домъ послѣ горячаго разговора, во время котораго баронесса гнѣвно топала ногами.

Больше всего ее видали на террасѣ. И тамъ она также безпокойно ходила между апельсинными деревьями и всегда около балюстрады, окружавшей террасу съ восточной стороны. Оттуда ей видно было всю платановую аллею, и сквозь чащу деревьевъ проглядывалъ верхній этажъ мастерской, гдѣ помѣщался баронъ Шиллингъ. Тамъ же она и обѣдала съ фрейлейнъ фонъ Ридтъ и сидѣла съ книгой или вышиваньемъ въ рукахъ, но главнымъ образомъ терраса служила ей обсерваціоннымъ [40] пунктомъ, съ котораго она наблюдала за сношеніями между домомъ и мастерской. Ни одна порція кушанья, ни одна бутылка вина, снесенныя въ мастерскую, не ускользали отъ ея зоркихъ глазъ, a тѣмъ болѣе ни одно живое существо, ступившее на убитую гравіемъ дорожку аллеи.

Такимъ образомъ она однажды увидала своего мужа, въ первый разъ по его возвращеніи, идущимъ подъ платанами. Въ первую минуту радостнаго испуга – ей и въ голову не пришло, что нижній этажъ также былъ обитаемъ, – ей овладѣло невыразимо пріятное чувство побѣды – онъ уступилъ, онъ подчинился наконецъ и идетъ къ ней!… Она посмотрѣла долгимъ насмѣшливымъ торжествующимъ взглядомъ на слегка поблѣднѣвшее склоненное надъ работой лицо канониссы, но осталась на террасѣ и гордо выпрямилась, – такимъ образомъ она ждала его, по внѣшности холодная, какъ статуя, и строгая, на самомъ же дѣлѣ сгорая отъ нетерпѣнія; но знакомые шаги не раздались въ бель-этажѣ, „кающійся“ не появлялся въ стеклянной двери, на которую былъ устремленъ ея взоръ, только камердинеръ Робертъ вошелъ съ кушаньемъ и сообщилъ о происшествіи въ нижнемъ этажѣ и о томъ, что „господинъ баронъ сейчасъ отправился туда“.

Послѣ этого она нѣсколько разъ звала къ себѣ мужа письменно, чтобы переговорить съ нимъ о поправкахъ въ салонѣ, необходимыхъ послѣ этого скандальнаго происшествія, такъ какъ при этомъ затронуты ея интересы, на что получила короткій и рѣшительный отвѣтъ, что приличія требуютъ не поднимать шума до похоронъ въ сосѣднемъ домѣ.

Баронъ Шиллингъ не приходилъ больше въ домъ съ колоннами, но посѣтилъ монастырское помѣстье.

Онъ долго сидѣлъ въ присутственной комнатѣ и имѣлъ интимный разговоръ съ маіоршей, a по возвращеніи домой приказалъ садовнику съ помощью конюха сейчасъ же при себѣ прорубить проходъ въ изгороди, отдѣлявшей домъ Шиллинга отъ монастырскаго помѣстья.

Баронесса, сильно раздраженная, смотрѣла на это съ террасы; она законная владѣтельница шиллингова дома, безъ ея вѣдома не можетъ быть пересаженъ никакой кустъ, измѣнена никакая грядка. И вдругъ онъ распоряжается тамъ какъ полновластный хозяинъ… это невыносимо!… Онъ самовольно уничтожаетъ благодѣтельную преграду, отдѣлявшую „мужицкій элементъ“ отъ знатнаго рода, и, кажется, хочетъ завести интимныя сношенія съ сосѣдями и именно въ ту минуту, когда открылось, что „эти люди“ безчестно похитили у Шиллинговъ тайну и пріобрѣли участокъ земли, обогатившій ихъ.

– Онъ съ ума сошелъ! – сказала она съ гнѣвомъ и схватила шляпу и перчатки, чтобы отправиться туда и по праву собственницы наложить запрещеніе; но канонисса не пустила ее. Она встала въ дверяхъ и съ непоколебимымъ спокойствіемъ объявила, что не допуститъ, чтобы „личность, порученная ея попеченію, подвергла себя оскорбленію передъ прислугой, а что она получила бы рѣзкій отказъ, было несомнѣнно послѣ его недавняго безпощаднаго поступка и обращенія съ ней въ мастерской“.

Такимъ образомъ пылавшая негодованіемъ баронесса принуждена была остаться и видѣть, какъ маіорша въ тотъ же вечеръ прошла черезъ вновь продѣланную брешь въ изгороди и направилась въ домъ съ колоннами.

Итакъ примиреніе, очевидно, совершилось; цѣль была достигнута, несмотря на то, что баронесса отказалась отъ всякаго участія и злобно старалась помѣшать выполненію плана своимъ отъѣздомъ. Въ ней не нуждались и ей ни разу не написали, прося вернуться, какъ она думала изъ упрямства, теперь же она убѣдилась, что о ней и не думали. Она готова была плакать отъ злости и досады.