В доме Шиллинга (дореволюционная орфография)

30.

Въ монастырскомъ помѣстьѣ царствовало тяжелое настроеніе. Прислуга робко пряталась по угламъ, когда раздавались шаги совѣтника; всѣ тревожно прислушивались къ его рѣзкому голосу, между тѣмъ какъ онъ бранился и ворчалъ цѣлые дни…

У него было много заботъ.

Въ каменноугольныхъ копяхъ вдругъ появились въ узкихъ трещинахъ и щеляхъ тонкіе, но довольно быстрые струйки воды, очень встревожившія его и рабочихъ… Вся мѣстность такъ называемой малой долины, гдѣ находились каменноугольныя копи, была очень богата родниками; небольшіе холодные ручейки пробивались всюду и при входѣ въ долину образовали большіе пруды. Съ самаго начала много толковали о томъ, что совѣтникъ обнаружилъ при этомъ предпріятіи скупость и корыстолюбіе, что мѣры безопасности были неудовлетворительны и хищническая разработка производилась самымъ ужаснымъ образомъ.

Но совѣтникъ мало заботился о городскихъ рѣчахъ. Онъ съ все возраставшей жадностью собиралъ богатства, которыя доставляли ему копи, и гдѣ только можно сокращалъ расходы, какъ вдругъ изъ глубины вынырнуло привидѣнье, страшный врагъ, выступившій изъ стѣнъ въ видѣ водяныхъ струй. Врагъ наступалъ все сильнѣе, такъ что надо было принять какъ можно скорѣе мѣры, стоящія большихъ денегъ, чтобы отклонить явную опасность, и это-то дѣлало совѣтника мрачнымъ и сердитымъ.

Маіоршу, казалось, это нисколько не печалило. Она никогда не была разговорчива, прислуга знала ее всегда такой, и праздныя рѣчи были строго запрещены въ монастырскомъ помѣстьѣ. Все-таки люди удивлялись, что братъ и сестра едва обмѣнивались словомъ, здороваясь утромъ и прощаясь вечеромъ. И когда совѣтникъ возвращался домой разстроенный и съ мрачнымъ лицомъ проходилъ черезъ кухню въ столовую, маіорша ни о чемъ не спрашивала его. Она аккуратно приносила кушанья, снимала фартукъ и садилась за столъ. Разговаривалъ одинъ Витъ, прочіе же молчали.

Напротивъ того, у маіорши все болѣе и болѣе развивалась новая привычка, – она проводила въ саду каждую свободную отъ хозяйственныхъ занятій минуту. У нея и тамъ было дѣло: ощипываніе гороха и бобовъ, поливаніе овощей и полотна, разостланнаго для бѣленія. Но служанки хихикали и говорили, что полотно никогда не высыхаетъ, такъ часто она его поливала, и ни одинъ благоразумный человѣкъ не поливаетъ овощей въ жаркіе полуденные часы. Ихъ также поражало то, что „госпожа“ часто стояла на скамьѣ и глядѣла черезъ заборъ въ сосѣдскій садъ – это тоже была новая мода и очень поразительная въ „гордой неприступной“ женщинѣ, которая прежде не всякаго удостоивала взглядомъ и держала себя такъ, будто ей ни до чего въ мірѣ не было дѣла… Смѣшно! Влѣзать на скамью и смотрѣть на толстую переваливающуюся съ бока на бокъ негритянку, вѣдь не на маленькую же дѣвочку, за которой ухаживала негритянка, смотрѣла она. Она вѣдь терпѣть не могла маленькихъ дѣтей.

Сегодня цѣлый день къ совѣтнику нельзя было подступиться. Одинъ изъ работниковъ, отвозившій уголь на желѣзную дорогу, разсказывалъ, что хозяинъ былъ принужденъ изъ-за глупой исторіи съ водой выписывать издалека ученыхъ людей, – нужно было вce передѣлать въ копяхъ, а это стоило огромныхъ денегъ.

Вскорѣ послѣ обѣда совѣтникъ опять ушелъ въ малую долину; Витъ занимался въ комнатѣ со своимъ строгимъ учителемъ, полюбившимъ разговаривать и шутить и служанки, мывшія въ кухнѣ посуду, шептались и посмѣивались,такъ какъ маіорша шла по двору въ садъ, что она обыкновенно дѣлала, когда совѣтника не было дома. Она еще не пила своего кофе, который стоялъ въ кухнѣ на подносѣ и уже остылъ. Вообще она за послѣднее время какъ будто разучилась пить и есть; и это отразилось на ея наружности, – скулы очень выдались на ея блѣдномъ лицѣ, и платья не обхватывали попрежнему плотно ея фигуру, а точно висѣли на плечахъ… И прислуга думала, что, хотя она и молчитъ, плотно сжавъ зубы, чтобы не проронить словечка, она сердится и огорчается предстоящей затратой денегъ по случаю бѣды въ копяхъ, такъ какъ иначе она не была бы истинной Вольфрамъ.

Она медленно прохаживалась взадъ и впередъ между буксовыми деревьями и машинально теребила своими бѣлыми длинными пальцами тесемки фартука, а глаза были устремлены въ землю. Она, прежде такъ зорко и старательно искавшая опавшихъ плодовъ, теперь не замѣчала, что ноги ея касались прекрасныхъ розовыхъ спѣлыхъ яблоковъ, раннихъ золотистыхъ грушъ, которыми усѣяны были гряды кольраби и салата и которые привлекали цѣлые рои осъ, все ея вниманіе казалось сосредоточилось въ слухѣ. При всякомъ шумѣ, доходившемъ до нея черезъ изгородь, – былъ ли то крикъ утокъ, бросавшихся въ прудъ, или поспѣшные шаги человѣка по скрипучему гравію ближайшей дорожки, она вздрагивала и, прислушиваясь, замедляла шаги.

Сегодня не приходилось пользоваться лейками, такъ какъ небо было съ ранняго утра покрыто облаками, которыя не пропуская солнечнаго свѣта, образовали надъ землей сѣрый, точно свинцовый куполъ. Птицы весело порхали, и оживляющій бальзамическій воздухъ какъ нельзя лучше годился для выздоравливающихъ.

Маіорша вдругъ сошла съ прямой главной дорожки, и подойдя къ скамьѣ у изгороди, раздвинула вѣтви сирени и орѣшника.

Отъ платановой аллеи доносился слабый стукъ колесъ. Негръ Якъ медленно катилъ по дорожкѣ изящную дѣтскую колясочку, – свѣтло-голубая шелковая обивка и такое же разостланное тамъ одѣяло блестѣли, и, какъ ни велико было разстояніе, маіорша увидѣла бѣлокурую головку, лежавшую на подушкахъ, она чуть не упала со скамьи, – такой сильный испугъ охватилъ ее.

Маленькій экипажъ прокатился нѣсколько разъ взадъ и впередъ и потомъ остановился на томъ концѣ дорожки у мастерской. Маіорша сошла со скамьи и пошла по узкой дорожкѣ вдоль изгороди. Она старалась тамъ и сямъ раздвинуть вѣтви и просунуть свое лицо, но разросшіяся дикіе кусты неумолимо кололи ее своими шипами… А единственная скамья въ саду не могла быть перенесена, такъ какъ была глубоко вдѣлана въ землю; но тамъ у стѣны, которая отдѣляла отъ улицы ту часть сада, гдѣ были плодовыя деревья, и лежали подъ навѣсомъ лѣстницы, употреблявшіяся осенью при сборѣ плодовъ. Она приставила одну изъ нихъ къ стѣнѣ и влѣзла на нее такъ, что голова ея была выше кустовъ, росшихъ у изгороди съ той стороны.

Если-бы она въ эту минуту могла подумать о прошедшемъ, то стыдъ передъ самой собой и вольфрамовское упорство согнали бы ее съ лѣстницы, но ею овладѣла одна мысль, отъ которой вся кровь кипѣла въ ея жилахъ, одно желаніе, – увидѣть какъ можно ближе маленькое блѣдное дѣтское личико и собственными глазами убѣдиться, что смерь не угрожаетъ ему болѣе.

Она смотрѣла въ сосновую рощицу, а тамъ шагахъ въ пятнадцати отъ нея стояла между деревьями колясочка. Лицо Іозе было обращено къ ней. Маленькая головка устало покоилась на голубой подушкѣ, и золотистые локоны обрамляли похудѣвшее личико; но оживленный взглядъ и маленькія пунцовыя губки неопровержимо свидѣтельствовали, что жизнь вернулась въ маленькое дѣтское тѣльце.

Кромѣ Яка никого не было подлѣ мальчика. Негръ ползалъ въ травѣ и рвалъ одуванчики, изъ стеблей которыхъ выздоравливающій малютка дѣлалъ цѣпь, раскладывая ее по одѣялу. Видно было, какъ грудь мальчика высоко поднималась и жадно вдыхала ароматичный, пропитанный запахомъ сосны воздухъ. На губахъ его играла радостная улыбка.

– Поди, Якъ, пусти ко мнѣ, пожалуйста, Пирата, – сказалъ мальчикъ, услышавъ визгъ собаки въ мастерской.

– Нѣтъ, дитя, рано еще! Докторъ запретилъ! – возразилъ негръ, продолжая ползать въ травѣ. – Пиратъ такой буйный, взволнуетъ тебя. Сегодня нельзя – завтра. Я сейчасъ пойду, его успокою. – И онъ продолжалъ ползать, срывая желтые цвѣточки и одуванчики, которые разлетались при его прикосновеніи.

Глаза маіорши вдругъ засверкали, и съ величайшей поспѣшностью, какъ бы преслѣдуемая демонической силой, сошла она съ лѣстницы и пошла въ домъ. Она не пошла по двору, а обошла надворными строеніями, гдѣ недавно проходилъ маленькій Іозе, и никѣмъ незамѣченная вошла въ мезонинъ. Точно воръ, который крадется въ чужія владѣнія, старалась эта женщина съ величественной когда-то походкой безшумно пробраться въ свою собственную комнату.

Она отперла стѣнной шкафъ, гдѣ хранилась ея богатая серебряная посуда и въ самомъ дальнемъ углу котораго былъ запрятанъ нѣкогда ненавистный подарокъ стараго Люціана своему крестнику съ вырѣзаннымъ на немъ вензелемъ, и взяла оттуда маленькій густо вызолоченный серебряный кубокъ прекрасной формы и изящной работы. Это былъ тоже подарокъ крестнаго, сдѣланный богатымъ другомъ Вольфрамовъ маленькой Терезѣ. Поспѣшно вытерла она полотенцемъ пыль съ блестящей внутренней стороны кубка, опустила его въ карманъ и той же дорогой пошла опять въ садъ.

Взглянувъ черезъ изгородь, она убѣдилась, что негръ пошелъ успокоивать собаку. Дрожащіми пальцами выбрала она ключъ изъ связки, висѣвшей у ея пояса, сняла фартукъ, бросила его въ ближайшіе кусты и отперла маленькую калитку въ стѣнѣ, выходившую на улицу.

Старая калитка заскрипѣла на своихъ ржавыхъ петляхъ, и маіорша отскочила съ поблѣднѣвшимъ лицомъ и крѣпко стиснула зубы. Много лѣтъ тому назадъ эта дверь скрипѣла такъ же непріятно и враждебно, какъ будто она, какъ и всѣ въ домѣ Вольфрама, непріязненно относилась къ тому, что прекрасная молодая дѣвушка – невѣста въ бѣломъ платьѣ – спѣшила въ садъ Шиллинга въ объятія стройнаго офицера… Да, она порхала туда бѣлая, какъ голубка, – онъ любилъ, чтобы она была такъ одѣта…

Маіорша невольно отступила, но только на одну минуту, потомъ она рѣшительно вышла изъ калитки и затворила ее за собой.

Глухой переулокъ съ рѣдкими домами и длинными садовыми заборами въ настоящую минуту былъ совершенно пустъ. Надо было сдѣлать всего нѣсколько шаговъ, чтобы добраться до калитки сосѣдняго сада, которая никогда не запиралась днемъ, – краскотеры, модели и прислуга входили и выходили черезъ нее. Маіорша знала это, она повернула ручку и вошла. Зеленый полумракъ подъ старинными вѣковыми соснами охватилъ ее, какъ призракъ давно минувшихъ временъ, и въ первую минуту eй показалось, что сейчасъ изъ-за деревьевъ появятся золотыя эполеты. Воспоминанія юности подобны обоюдоострому мечу, когда они касаются пропасти, поглотившей навсегда счастье всей жизни… Ея большіе темные глаза какъ бы испуганно блуждали кругомъ, пока не упали на голубое шелковое одѣяло, блестѣвшее между деревьями. Тамъ же блестѣла, какъ золото, головка мальчика, приподнявшаяся при скрипѣ калитки.

Маленькій Іозе смотрѣлъ удивленно, но не испуганно на женщину, быстро очутившуюся подлѣ него, на женщину въ черномъ платьѣ съ прекраснымъ блѣднымъ лицомъ и побѣлѣвшими губами, которыя открывались и закрывались, не произнося ни звука.

Точно принцъ лежалъ передъ ней мальчикъ, который недавно коварно былъ запертъ въ самомъ ужасномъ углѣ монастырскаго помѣстья. Амулетъ сверкалъ на золотой цѣпочкѣ поверхъ обшитой кружевомъ бѣлой ночной сорочки, выглядывавшей изъ-подъ надѣтаго на него голубого бархатнаго плаща, подбитаго шелкомъ. Старые суконщики изъ узкаго городского переулка навѣрно покачали бы головой при видѣ этого аристократическаго ребенка, въ которомъ также текла и ихъ кровь, кровь земледѣльцевъ съ мозолистыми руками и грубыми упорными понятіями.

– Лучше ли тебѣ? – спросила маіорша вполголоса и такъ низко наклонилась къ ребенку, что чувствовала на своей щекѣ его дыханіе.

– Да, только я усталъ очень! А какъ бы мнѣ хотѣлось побѣгать по саду съ Паулой и Пиратомъ!

– Паула – твоя сестра?

– Да, развѣ ты этого не знаешь!… Посмотри, какую прекрасную цѣпочку я сдѣлалъ! Хочешь ее имѣть?

Онъ повѣсилъ ей на руку грубо сплетенныя изъ стеблей одуванчиковъ кольца, надъ которыми такъ старательно трудились его слабые пальчики.

– Да, милое дитя, я хочу ее имѣть, – сказала она и осторожно, какъ хрупкую филиграновую работу, собрала колечки цѣпи въ лѣвую руку, а правой вынула изъ кармана кубокъ.

– Я также хочу тебѣ кое-что подарить, вотъ маленькій кубокъ, изъ котораго ты долженъ всегда пить молоко.

Кубокъ, который монастырское помѣстье, какъ Аргусъ, хранило такъ долго, лежалъ теперь на голубомъ одѣялѣ, и мальчикъ держалъ его обѣими руками.

– Ахъ, какой хорошій! – сказалъ онъ любуясь имъ и повертывая его во всѣ стороны. – Благодарю тебя, – вскричалъ онъ вдругъ въ избыткѣ радостнаго чувства и протянулъ къ ней рученки, и она, не владѣя болѣе собой обняла его и крѣпко прижала къ себѣ, какъ будто хотѣла въ одинъ счастливый моментъ уничтожить и забыть свое упорное отреченіе, невыразимо горькое ѣдкое раскаяніе, страшное одиночество послѣднихъ лѣтъ, жестокую нечеловѣческую сдержанность, выказанную ею недавно при встрѣчѣ съ ребенкомъ, и съ горячей вдругъ прорвавшейся нѣжностью покрыла его поцѣлуями…

Глубоко вздохнувъ опустила она мальчика на подушки.

– Будешь ли ты вспоминать меня, когда будешь пить изъ кубка? – спросила она – и никто еще не слыхалъ у нея такого нѣжнаго задушевнаго голоса.

– Да, но какъ тебя зовутъ?

– Меня?… – Кровь вдругъ ударила ей въ голову, потомъ сейчасъ же опять отхлынула, и она еще разъ повторила блѣдными губами: „меня?! – меня зовутъ бабушкой!“

Послѣ этого она быстро повернулась и пошла къ калиткѣ.

– Останься здѣсь! – вскричалъ онъ умоляюще.

При этихъ звукахъ она обернулась еще разъ къ нему, но въ ту же минуту изъ-за угла мастерской появился негръ. Она махнула ему рукой и такъ быстро исчезла за калиткой, что Якъ замѣтилъ только край ея чернаго платья, скользнувшій какъ тѣнь.