Верни мне любовь. Журналистка

10

Несколько лет подряд, входя в наш старенький, едва ползающий вверх-вниз редакционный лифт, я — смешно, конечно! — чуть ли не благословляла эту развалюху. Ибо как раз благодаря ему наш с Григом роман, наша, как я полагала по глупости, «вечная» любовь и дала старт в утро его возвращения из той подозрительной командировки…

Первая неделя отсутствия редактора, как я уже упоминала, стала для меня из-за размолвки с Людмилой самой тяжелой за все предыдущие месяцы работы в газете. Тем более что Милка, хоть и вела себя на следующий день вполне доброжелательно, к вечеру куда-то исчезла, не сказав мне ни слова. И чуть ли не впервые я покинула редакцию в одиночестве, с грустью размышляя над явно испорченными отношениями с подругой, так счастливо повернувшей мою судьбу.

Ведь прежде я всегда дожидалась Милу, чтобы вместе с ней дойти до метро или троллейбуса, а после доехать до станции, от которой каждая из нас двигалась по своему маршруту. Но чаще всего я, к неудовольствию своей тетушки, отправлялась и дальше с Людмилой — к ней в гости. Ее небольшая квартира на «Полежаевской» казалась мне верхом совершенства и вкуса. Идеально чистенькая, отремонтированная совсем недавно, она была перестроена Милой по собственному усмотрению. Старые стены — до этого квартира была обычной двухкомнатной хрущевкой — она снесла, соорудив что-то вроде студии, каждый уголок которой нес определенную смысловую нагрузку. Аудиовидеоугол, итальянская кухня, поднятая на специальную платформу, рабочий уголок с изящным, под старину секретером, косящим в рококо… А посередине — главное из Милкиных приобретений, почти квадратная софа-кровать под атласным чехлом и кучей в точности таких же атласных подушечек разной величины… Прелесть! Особенно если учесть, что в убранстве комнаты преобладал ее любимый сиреневый цвет во всех своих тонах и оттенках.

Можно догадаться, какое впечатление все это, вместе взятое, производило на глупую, юную провинциальную девчонку, какой и являлась я тогда в полной мере. Ничего подобного я не только в жизни не видела, но и представить не могла такую смелость в обращении с недвижимостью… То, что Милка просто-напросто взяла и скопировала одну из страниц какого-то средней паршивости еврокаталога, мне и в голову не приходило. Так же как не приходила мысль о том, что вся эта безвкусица стоит денег, и немалых, во всяком случае, ничего общего не имеющих с ее, пусть и неплохим, окладом и гонорарами…

Мое горчайшее настроение в последующие дни только усугубилось, поскольку Милка, уехавшая, как выяснилось позже, на интервью с тем самым кинорежиссером, в конторе наутро не появилась, а ближе к вечеру позвонила в приемную и передала мне через секретаря, чтобы в ближайшие два дня ее не ждали. У нее-де возникла срочная работа, и отписываться от интервью она намеревается дома…

Таким образом, утром в пятницу я переступила порог нашего издательства в самом унылом настроении, какое только можно представить. Естественно, я не приглядывалась, кто именно вошел в лифт, когда сама я только-только нырнула в просторный вестибюль издательства. Единственное, на что прореагировала почти подсознательно: кто-то сейчас уведет его из-под носа, после чего придется ожидать возвращения едва ползающей кабинки довольно долго…

— Подождите! — выкрикнула я и кинулась к дверцам, начавшим словно нехотя сдвигаться. Чья-то рука послушно приостановила их изнутри, и я, на полной скорости влетев в лифт, едва не сбила с ног Грига. От неожиданности я, вместо того чтобы поздороваться, охнула и, к своей досаде, начала краснеть, а Григорий, заметно довольный произведенным эффектом, рассмеялся:

— Не помню, кто написал картину «Не ждали», — весело произнес он, — но очень похоже… Вы, Мариночка, очаровательно непосредственная девочка… Неужели вы и вправду успели побывать замужем?..

Напоминание о самом глупом факте моей биографии, прозвучавшее из уст главного, смутило меня окончательно и бесповоротно, я поневоле опустила голову, с ужасом ощущая, как жаркая краска продолжает заливать щеки. Именно в этот момент лифт как-то странно дернулся, скрипнул и — благополучно застрял между этажами.

На секунду в кабинке повисло молчание. Вслед за тем Григ совсем другим голосом, глухо и немного хрипловато, сказал:

— Похоже приехали… Вам не кажется, что это судьба?..

Прохладные и твердые пальцы уверенно коснулись моего подбородка, заставляя поднять лицо, и в следующее мгновение наши губы встретились.

Не знаю, сколько длился этот первый поцелуй, заставший меня врасплох, а значит, молниеносно обнаживший перед Григом мои подлинные к нему чувства, в силе и глубине которых я и сама не отдавала еще себе отчета. Опытный женолюб и любовник, он просто не мог не ощутить и не понять этого, едва коснувшись моего внезапно ослабевшего тела, упавшего в его объятия, словно переспевший плод в протянутые ладони… Позднее он признавался, насколько это его в тот момент поразило… Ведь мы, если разобраться, были едва знакомы! Но рефлекс донжуана оказался сильнее: с видимым усилием, которое почувствовала уже я, оторвавшись от моих губ, Григ прошептал фразу, хлестнувшую меня как пощечина, тут же отрезвившую и вернувшую в реальность:

— Я буду ждать тебя в семь напротив метро, в машине… Немного не доезжая до светофора по нашей стороне…

Не знаю, что именно ответила бы я Григорию, сумела ли бы ответить вообще, будь такая возможность. Но на его последних словах роковой лифт дернулся, замер, снова дернулся, отбрасывая нас друг от друга, пошел наконец вверх, и не успела я перевести дыхание, как дверцы медленно поползли в стороны… Каким образом я спустя считанные минуты, если не секунды, оказалась в отделе — не помню. Точно так же плохо я помню и весь этот необычайно длинный день. Что именно я делала? Что писала и писала ли что-нибудь вообще? Скорее всего, так и просидела несколько часов подряд, тупо и бессмысленно уставившись в компьютер. Милки не было, и некому было меня привести в чувство, заставить собраться или хотя бы встать из-за стола, чтобы дойти до буфета. Кажется, в тот день я так и не сумела преодолеть свой ужас перед возможным столкновением с Григом в коридорах редакции. К счастью, дежурной по отделу была тогда не я, а кто-то из коллег. И отсидеться в четырех стенах мне удалось.

…Примерно без четверти семь крадучись, словно «тать в нощи», я все-таки выскользнула из нашей комнаты. Конечно, мне казалось, что все вокруг только на меня и смотрят, чего на самом деле не было в помине: вокруг царила все усиливающаяся, как обычно к вечеру, суета, в процессе которой отсеивались все, кто был на сегодня свободен от работы «в номер» и мог располагать своим временем по собственному усмотрению. Смешавшись с оживленной коридорной толпой, я пробралась к окну, о существовании которого узнала благодаря Милке.

Машину Грига, уже припаркованную на месте его многочисленных свиданий, я увидела сразу и с горечью усмехнулась про себя: Милка ошиблась, новая курочка была присмотрена им в нашем курятнике… Я оказалась всего лишь одной из многих, очередной кандидаткой на давно насиженное предшественницами местечко, да еще перебежавшей дорогу своей лучшей подруге… Можно ли вообразить ситуацию более пошлую и отвратительную?!

Часы на углу, которые я тоже хорошо видела из проклятого окна, показывали двадцать минут восьмого, когда машина Грига очень медленно и плавно тронулась с места и покинула место парковки. Именно столько времени понадобилось ему, чтобы понять: свидание на сей раз не состоится. Возможно, понять и то, что оно не состоится никогда. А мне — смириться с мыслью о неизбежном расставании с любимой работой, с волшебством, заглянувшим в мою заурядную и в общем-то унылую жизнь. Стать счастливой навечно не получилось. Двери рая захлопнулись, едва приоткрывшись.

Отчего-то эта мысль принесла мне облегчение. Скорее всего — из-за обретенного чувства свободы, благодаря сознанию правильности моего поступка. На свете есть вещи, переступать которые нормальный человек не должен хотя бы потому, чтобы не перестать быть нормальным.

Об этом я думала, глядя вслед машине Грига до тех пор, пока она не смешалась с общим потоком транспорта, медлительной лавиной плывущего по кольцу в сторону центра, и не исчезла из моего поля зрения. Боль от того, что я при этом потеряла, даже не сумев обрести, успела притупиться: любовь, какой бы страстной и глубокой она ни была, отступает под ударами «бессмертной пошлости людской», как выразился классик. А я этот удар получила. И твердо знала, что мне следует делать дальше… Конечно, я собиралась немедленно, придя домой, звонить Милке. Я понимала, что разговор будет ужасный, что он вообще не телефонный, но, невольно испытывая чувство вины перед подругой, не надеялась на приглашение в гости. Еще я молила Бога, чтобы моей проницательной тетушки, умевшей читать по лицу как по открытой книге, не было дома. И Бог меня, как ни странно, услышал: вместо Лилии Серафимовны я, едва войдя в прихожую, обнаружила на подзеркальнике записку: тетя, к моему громадному облегчению, собиралась переночевать сегодня у подруги.

Сочтя это добрым знаком, я тут же бросилась к телефону и начала дрожащими пальцами набирать Милкин номер. Мне удалось сделать это со второй попытки. Длинные гудки следовали один за другим, и каждый из них усугублял мое разочарование: Людмилы явно не было дома.

Насчитав их, наверное, не менее двадцати, я обреченно вздохнула, собираясь вернуть трубку на место, когда по ту сторону провода задыхающийся Милкин голос сдавленно выкрикнул:

— Да?

Людмила явно неслась к телефону со всех ног через всю свою «студию», — очевидно, звонки застали ее на входе, если и вовсе не за дверью.

— Милка! — От радости я едва не заревела. — Ты куда делась?!

— Господи, ты! — В ее голосе звучало столь явное разочарование, что моя радость испарилась одномоментно. — Что-нибудь срочное?

Она просто исходила нетерпением.

— Мне срочно нужно с тобой поговорить…

— Личное или какой-нибудь обвал в конторе?

— Личное…

— Тогда подождет! — вынесла она свой вердикт. И, не выдержав, продолжила почти скороговоркой: — Маришка, не сердись, но я… Словом, у меня тоже личное!

Мое сердце обмерло… А чего я, собственно говоря, ждала? Что такой человек, как Григорий, будет переживать из-за какой-то там соплюшки, случайно мелькнувшей в его насыщенной жизни?.. Разумеется, вечер, который эта ничтожная нахалка попыталась испортить своей неявкой на свидание, не должен пропасть зря! И с кем еще разделить грядущий уик-энд, как не с бывшей любовницей?..

Оглушенная этими соображениями, я не сразу включилась в смысл Милкиных слов, которыми она уже сыпала как горохом из продырявленного мешка.

— Клянусь, в понедельник расскажу все… Ой, Марин, какого я мужика отхватила — тебе не снилось!..

Милка издала звуки, имитирующие сочные поцелуи.

— Мужика? — растерянно переспросила я.

— Ну не бабу же! — хихикнула она. — Представляешь, он же гений, а по жизни его друзья Волькой кличут… А темперамент!.. Дорогая подруженька, чует мое сердце — это судьба: я ведь собиралась на интервью с ним тебя прихватить, а ты как сквозь землю провалилась! Представляешь, если бы он вместо меня на тебя запал?

И она искренне, от всей души расхохоталась.

— Постой! — я наконец постигла смысл ее многочисленных междометий. — Ты что, имеешь в виду Г-го? Кинорежиссера?..

— А кого же еще-то, дурочка ты моя несообразительная?! — продолжала веселиться Милка.

— А… А как же Григ?

— Григ?.. О боже, Григ… Сравнила! Да Володечка не то что какого-то там Грига — собственное имя в пять минут позабыть заставит, он гений, гений во всем!.. Так что, если в понедельник меня не будет, ври в конторе что хочешь… Маришка, все! Я забежала на секунду — переодеться и взять вещички, мы едем к нему на дачу, пока!..

— Стой! — почти басом заорала я. — Григ вернулся из командировки, что ему сказать, если ты не придешь?..

— Скажи, что я заболела и умерла! От поноса!..

И телефон разразился гулкими, как барабанная дробь, гудками.

У меня заболела голова, сразу, едва я вернула трубку на рычаг. Раньше, в подростковом возрасте, мигрени не были для меня редкостью, и во взрослую жизнь я прихватила из той поры страх перед головной болью. Инстинктивно я кинулась на балкон, зная, что свежий воздух частенько останавливает подобные приступы на старте.

Наш с тетушкой дом находился недалеко от центра, но в тихом и малолюдном переулке, не страдавшем от транспортной перегрузки. И воздух здесь был действительно относительно свежим.

Стоял поздний вечер, для октября на удивление теплый, как вся та далекая, затянувшаяся осень. Я невольно залюбовалась гигантскими тополями на другой стороне переулка, доходившими почти до пятого этажа высоких «сталинок», силуэты которых четко прорисовывались на фоне темнозолотого вечернего неба. Как все провинциалы, я полюбила Москву сразу и навсегда, той особой, окутанной романтическим флером любовью, которая недоступна урожденным столичным жителям. Любовью, которая когда-то, на одном из самых высоких своих порывов, подарила ей провинциала Гиляровского…

В тот момент, когда внизу, прямехонько под моим балконом, раздался совершенно неуместный в это время и в этом месте автомобильный гудок, я не думала ни о Милке, ни о Григе, ни о прошлом, ни о будущем, вообще не думала ни о чем, тихо радуясь тому, что боль отступила, любуясь последними отблесками заката в золотом московском небе. Не знаю, как это происходит у других, но у меня переизбыток эмоций, если он превысил некую критическую массу, приводит к такому вот нулевому состоянию — безмыслия и бесчувствия. Словно избыточные эмоции нейтрализуют друг друга, как соль и щелочь, слитые в одну пробирку.

Услышав какой-то особо нетерпеливый, короткий, как позывные азбуки Морзе, автомобильный сигнал, я поморщилась и глянула вниз.

Чуть левее нашего балкона стоял в точности такой же темно-зеленый «опель», как у Грига, со слегка приоткрытой водительской дверцей. Помню, мне даже стало смешно: надо же было машине именно этой марки и именно этого цвета заехать за кем-то из жильцов нашего дома? Прямо рок какой-то, не позволяющий и на несколько минут отвлечься от ужасных событий сегодняшнего дня…

Потом дверца резко распахнулась, владелец «опеля» вылез наружу, выпрямился, поднял голову — и горький смешок застрял в моем горле…

Какое-то время мы смотрели друг на друга, прежде чем Григ, слабо улыбнувшись, попросил одними губами: «Спускайся…» Нас разделяло всего три этажа, и я легко прочла эту беззвучную просьбу, не в состоянии на нее как-либо прореагировать. Именно просьбу, а не приказ.

Так и не дождавшись в ответ ни звука, ни жеста, Григорий, едва уловимо поколебавшись, шагнул к нашему подъезду… «А вдруг тетушка передумает ночевать у подруги и вернется?!» — именно эта сумасшедшая мысль, а не что иное, сорвала меня с места, заставив кинуться прочь с балкона, пролететь сквозь комнату в сторону прихожей и, выскочив из квартиры, устремиться вниз и — навстречу Григу. Навстречу своей, словно внезапно взбесившейся в попытке наверстать упущенное, судьбе.

Судьба, впрочем, была и по-своему милостива ко мне в тот вечер. Когда я — теперь уже в собственном подъезде — во второй раз за несколько часов вновь очутилась в объятиях Григория, дрожавшая, словно в приступе тропической лихорадки, ни одна душа на свете нас не видела. Никого из соседей, включая собачников, обожающих в это время выгуливать своих питомцев, не вынесло по наши души. Чудом можно считать и то, что ни одной из наших подъездных сплетниц не пришло в голову несколькими минутами спустя выглянуть в окно. Иначе тетушке на следующий же день непременно доложили бы о вопиющем по своей безнравственности факте. О том, что ее племянницу прямо на руках вынес из подъезда какой-то «новорусский» владелец иномарки, и так — не спуская с рук — в эту свою иномарку и загрузил… Это, вероятно, был бы единственный случай за всю историю человечества, когда бы сплетницы не солгали.

Что касается меня самой, в тот момент, когда я вновь очутилась в объятиях Грига, мои силы к сопротивлению иссякли полностью. Это было поразительное состояние какого-то сладостного безволия, среди которого настоящей музыкой звучал горячий шепот, обжигающий мои губы и щеку:

— Ты не пришла… Почему ты не пришла?.. Ты…

Моя последняя попытка внести в происходящее хоть искру рассудительности была сделана мной уже в машине.

— Завтра я подам заявление на расчет… — пробормотала я.

— Дурочка… — В голосе Грига звучала безмерная, удивительная нежность, о существовании которой прежде я могла только догадываться и которой не знала никогда. — Ты сводишь меня с ума одним своим видом… взглядом… походкой… голосом… своими ведьмячьими волосами…

Он шептал мне это не в ухо, он говорил мне это, касаясь губами моих губ, и я всем своим существом чувствовала, что Григорий не лжет. Что нечто невероятное, небывалое случилось не только со мной, но и с ним. Это — во всяком случае тогда — было действительно так. До сих пор не знаю, как ему удалось оторваться от меня и завести машину.

Вокруг уже успело стемнеть, горели фонари, переливались своим неоновым разноцветьем рекламы, целая лавина огней встретила нас, когда мы влились в поток машин на кольце. Откинувшись на необыкновенно удобном сиденье, я прикрыла глаза, с изумлением поняв, что больше всего на свете мне сейчас почему-то хочется уснуть. И единственные за всю дорогу к его дому слова, произнесенные Григом, долетели до меня сквозь дрему.

— Знаешь, малышка, я когда-то заключил с друзьями шуточное пари: мол, женюсь на первой девушке, которая не явится ко мне на свидание… Ты мне скажешь, почему ты не пришла?

Я молча помотала головой и улыбнулась, так и не открыв глаз. Машина Грига мягко двигалась в неспешном вечернем потоке кольца, а мне чудилось, что мы плывем, и я уже путала дрему с явью, не в силах отделить одно от другого… «Ты мне снишься?» — спросила я его. И он заверил меня, что так оно и есть… Может, мы и впрямь приснились друг другу?..