13

— Ну наконец-то! — Тетушка, видимо, услышав, как я поворачиваю в замке ключ, выглянула в прихожую. — Ужин как раз…

Тут она увидела мое лицо и сразу же замолчала, но — святая женщина! — никаких вопросов задавать не стала. Едва войдя, я бросилась к телефону, но она, я уверена, не стала подслушивать, а вот моя мама непременно бы это сделала.

К моему великому облегчению, Корнет оказался дома и трубку взял сразу. Сбивчиво пересказывая ему суть своего общения с Кариной, я автоматически извлекла из своего портфеля диктофон и окончательно сбилась на очередной фразе: аппарат издавал тихое, натужное хрюканье, как всегда, когда кончается пленка… Неужели я все-таки рефлекторно включила его, разговаривая с Каревой?..

— Ты чего молчишь? — поинтересовался Оболенский, так и не дождавшись продолжения оборванной на полуслове фразы.

— Погоди секунду, — попросила я. — Мне кажется, я случайно записала все на диктофон…

— То есть как это — случайно? — удивился он.

Но я уже не слушала Корнета. Отмотав пленку немного назад, я включила воспроизведение и вновь услышала сердитую реплику Карины: «Еще как могу!..» Нажав «стоп», я вернулась к телефону:

— Виталий, я, оказывается, все записала…

Неопределенно хмыкнув, он помолчал и вслед за этим нерешительно поинтересовался:

— У тебя, вероятно, какие-то планы на вечер?..

— Все ясно, — усмехнулась я. — Если назовешь свой адрес и скажешь, как до тебя лучше всего доехать на машине, я готова…

По-видимому, тетушка все же услышала по меньшей мере последнюю фразу моего разговора с Корнетом. Потому что, вновь очутившись в прихожей, я обнаружила, что Лилия Серафимовна стоит возле дверей с двумя купюрами в руках.

— Возьми и даже не думай спорить! — И для верности собственноручно засунула деньги в мой открытый портфель.

— Тетя…

— Я же сказала — не вздумай! И чтоб обратно ехала на такси, а не на леваке, ночью частниками лучше не пользоваться…


…До сих пор я ни разу не бывала у Корнета в его берлоге. И теперь, едва попав в длиннющий, словно в коммуналке, коридор, как и в коммуналке освещенный слабенькой лампочкой, с любопытством, не ускользнувшим от хозяина, огляделась по сторонам.

Упомянутый коридор начинался прямо от входной двери и был призван, видимо, исполнять роль прихожей и холла одновременно:

— Не пугайся, — усмехнулся Оболенский. — У меня, мягко говоря, не слишком убрано… Проходи, вторая дверь справа…

Указание было очень кстати, поскольку дверей по разные стороны коридора оказалось целых четыре, не считая той, что маячила в конце и явно вела либо в ванную, либо в туалет.

Однако комната, в которую я попала, вопреки ожиданиям, если и напоминала берлогу, то берлогу замечательно обустроенную и очень обжитую. Наполненную тем совершенно особым старым московским уютом, создается который несколькими поколениями семьи, долгими десятилетиями живущими в одной и той же квартире… Компьютер, задвинутый в самый дальний угол, выглядел здесь чужеродно и уж никак не вязался со старинным основательным письменным столом, на который его взгромоздил хозяин. Куда естественнее смотрелась стоявшая рядом с ним очаровательная пишущая машинка «Ундервуд», какие теперь встретишь разве что в каком-нибудь музее.

— Здорово! — сказала я искренне, бросив взгляд на зеленую настольную лампу образца пятидесятых, совсем неплохо справлявшуюся с освещением берлоги.

— Да ну? — усмехнулся Корнет. — А некоторым не нравится!

— Ну и дураки!

— Кто?

— Те, кому не нравится… А куда мне сесть?

— Пардон… Пробирайся во-он к тому креслу, с той стороны стола! Это у меня самое почетное место, а также, соответственно семейной легенде, любимое кресло моего прадеда.

— Твой прадед знал толк в креслах! — заявила я, погружаясь в насиженную глубину сиденья, затянутого чехлом из суровой ткани. — Я точно такое же видела только на одной картинке, изображавшей сидящего в нем Ленина… А уж вождь точно дерьма не выберет!

— Ну-с, хватит острословить, — подвел итог моему знакомству с его жилищем Оболенский. — Давай свою запись, послушаем, что к чему.

И, ловко лавируя среди довольно многочисленной мягкой мебели, очевидно составлявшей когда-то в начале века гарнитур с прадедовым креслом, Корнет уселся рядом со мной возле круглого, основательного, как памятник, дубового стола.

Не могу сказать, что я горела желанием еще раз выслушать страстную речь Карины, но и выхода не было, сама согласилась приехать в гости. К тому же, немного отойдя от ужаса, в который повергла меня рассказанная певицей трагическая история, я надеялась с большим вниманием и успехом сосредоточиться на фактах.

Что касается Оболенского, он прослушивал пленку как настоящий профессионал, периодически отматывая ее назад и еще и еще раз слушая фразы, которые и со второго захода казались мне малоинформативными. Я не понимала, что именно, например, привлекло его внимание в словах Карины о сценических псевдонимах. А он, когда пытка прослушиванием завершилась, так этого и не пояснил. Мое общение с мужем звезды, чуть худшего качества, чем разговор с ней самой, тоже было уловлено чуткой машинкой, и Оболенский прогнал его не менее пяти раз, прежде чем нажал наконец на «стоп».

Воцарившееся затем в Корнетовой берлоге молчание нарушил он сам.

— Ты можешь мне оставить кассету на пару дней? — поинтересовался Оболенский.

— Пока нет, — с сожалением помотала я головой. — Разве что завтра, в конце дня, или даже позже… Мне ж придется объяснять Григу, по каким причинам материала с Кариной у нас не будет никогда!

— Ну насчет «никогда» — это ты погорячилась, — уверенно заявил Оболенский. — Конечно, не сейчас, но… Кто знает, как повернется все в будущем? Только Господь Бог!.. М-да, даже я не ожидал от Людмилы ничего подобного… Круто она нас подставила!

Оболенский устало откинулся на спинку венского стула, на котором сидел, и на секунду зажмурился.

— Дьявол… — пробормотал он.

— Больше ничего не хочешь сказать? — поинтересовалась я. — Я имею в виду, помимо поминания всуе сил добра и зла?

— Остроумная ты наша, — проворчал Корнет и посмотрел на меня сердито. — Я думаю…

— Казак думает — женщина гребет, — никак не могла уняться я, вероятно на нервной почве.

— Глупый был анекдот. И бородатый, — процедил он сквозь зубы и вздохнул. — Ну ладно… Как тебе удалось не поинтересоваться дальнейшей судьбой Катиной матери?

— Ну, знаешь! — я искренне возмутилась. — Это не мне удалось, а мужу Карины, Диме: он меня в конце чуть не силой впихнул в лифт! Ты не представляешь…

— Вполне представляю, давай без деталей! — перебил Оболенский. — И коли уж так вышло, догадываешься, куда тебе предстоит отправиться завтра после летучки?

— Догадываюсь, — теперь вздохнула я. — На романо-германское отделение родного учебного заведения…

— Молодец!

— Виталий, я, конечно, туда отправлюсь. Но вот что я ей скажу, когда и если мы встретимся — ума не приложу… Странно, что она в свое время не подала на Милку в суд! У нее-то, в отличие от остальных, все Шансы выиграть дело были… Кстати, а ты эту статью читал?

— Интервью с Крымовой? Да! — И, поколебавшись, добавил: — Я, видишь ли, читал все, что выходило из-под ее, как теперь выяснилось, не в меру бойкого перышка…

Я посмотрела на Корнета с интересом: неужели он все эти годы был неравнодушен к Людмиле? Тогда по каким же причинам он не женился на моей покойной подруге?.. Перехватив мой взгляд, Оболенский усмехнулся:

— Это был интерес гуру к своему лучшему ученику, а ты что подумала?.. Видишь ли, именно я в свое время и натаскивал Людмилу, когда она делала свои первые шажочки в нашей конторе… Не Калинин, что было бы естественнее, а я… Впрочем, Калинин у нас «золотым пером» никогда не был.

— Ну куда уж бездарному Кирюше в «гуры»! — обиделась я за несчастного Калинина. — И чего ты к нему прицепился?! Да если хочешь знать, твоя обожаемая Милочка, твоя, как ты выразился, лучшая ученица, Кирилла все последнее время шантажировала Сашкой!.. Съел?!

Корнет слегка вздрогнул и посмотрел на меня недоуменно:

— Сыном?.. Ну и ну… Слушай, тебе не кажется, что в результате покойная Милка в наших с тобой глазах превращается чуть ли не в жестокого и холодного зверя? А ведь она такой не была! Кто бы что ни говорил, каких бы глупостей Милка ни наворотила, чудовищем она не была точно!..

— Ты прав… — обмякла я. — Людка могла быть еще и самым добрым, самым теплым человеком на свете… Ну не знаю я, как все это в ней уживалось, не знаю! Но ведь факты — вещь упрямая!..

— Мне кажется, Милку слишком часто подводил темперамент и… Ну и в этой связи — сила целеустремленности… Ее часто и многие понимали неправильно, видели за ее поступками банальные схемы, а уж банальной-то она точно не была…

— Что ты имеешь в виду?

— Ну смотри, — вздохнул Корнет. — Допустим, Милка расстается с очередным любовником — человеком достаточно богатым…

— Допустим, — согласилась я заинтересованно, поскольку именно такая ситуация не раз и не два складывалась в Милкиной жизни на моих собственных глазах…

— Ну а спустя какое-то время у нее возникают проблемы материального свойства, что с нашими суммами окладов совсем не удивительно. И что она делает?

— Что?

— Погоревав и перебрав своих знакомых, дабы определиться, у кого можно призанять грошики, вспоминает, конечно, первым делом богатого, но уже бывшего возлюбленного… Кстати, со всеми своими мужиками, за исключением Калинина, она сохраняла добрые отношения.

— Дальше рассказывай! — потребовала я.

— Ну и конечно, звонит ему. Вначале идет обыкновенный треп, а после между делом интересуется, не могли бы он, поскольку у нее временные трудности, дать взаймы бывшей горячо обожаемой энную сумму… И все это легоньким таким, небрежным тоном, за которым всю жизнь прятала свою неловкость, робость, смущение…

— Робость?! — Я прямо рот открыла от изумления: Милка и робость в моем представлении не сочетались ни под каким соусом!

— Да, робость! — жестко заявил Корнет. — И плохая ты ей была подруга, если за шесть лет дружбы так этого и не поняла! Чего тебе не хватило: ума или чувства к Людке?.. Робкая она была, можешь не сомневаться, оттого и выглядела часто наглой хамкой, пойми хоть сейчас… И вообще, профессиональный газетчик обязан знать психоанализ хотя бы на этом, между прочим, элементарном уровне!..

Я не обиделась на Корнета за последнее замечание, поставившее под сомнение мой профессионализм. Но и насчет воображаемой Милкиной робости, якобы свойственной ей, не согласилась категорически. Хотя сочла за благо промолчать.

— Ну хорошо, — напомнила я Оболенскому. — Допустим в очередной раз и это. И что там дальше со звонками к бывшим и богатым?

— А дальше та самая банальная реакция, о которой я говорил. Мужики, а богатые и знаменитые особенно, имеют обыкновение всех баб, да вообще людей, гнать под одну схему: просит денег — значит шантажирует… Например, тем, что в случае отказа объявится перед имеющейся грозной супругой и обожаемыми сыновьями-дочерьми и, если и не разобьет семью, крупные неприятности организует точно… Или, чего доброго, будучи журналюгой, в прессе какую-нибудь хрень обнародует… Уж лучше заплатить разок-другой, чем заполучить навозную кучу неприятностей! Словом, в ответ Милка получала заверения, что денег ей и так дадут, какие могут быть разговоры насчет «в долг», учитывая их пусть и прошлые, но нежные отношения.

— Та-ак, — сказала я. — А я-то как раз собиралась поинтересоваться, каков результат твоего визита к кинорежиссеру… Теперь ясно… Похоже, выбор возможных убийц у нас скоро будет не меньший, чем у твоего дружка Потехина… Заодно — и с тем же результатом… Попробуй вычисли этого гада, если гадов целый клубок?! А еще — доказательства собирать… Или мы это ментам предоставим?..

Оболенский ничего не ответил, понимая, что мой монолог носит чисто риторический характер.

Мы снова помолчали. И снова первым заговорил Оболенский:

— В общем, так. Самая подходящая для тебя легенда при встрече с Крымовой-старшей — поиск репетитора по французскому, в котором ты ни бэ ни мэ, а он тебе внезапно понадобился.

— За каким лешим? И с чего ты взял, что она согласится?

— Я не говорил, что она согласится. Я сказал, что именно эту причину ты выставишь, причем сославшись на рекомендацию Карины, которую она тебе якобы дала…

— Спятил?! — ахнула я. — А если она проверит, позвонит этой Каревой или ее Диме?..

— Вряд ли! — мотнул головой Корнет. — Вряд ли они после Катиной гибели продолжали общаться, психологическая вероятность крайне мала.

Интересно, он только сегодня помешался на психологии или это у него в принципе такой бзик?..

— В любом случае, — продолжил Оболенский, — ее согласие — это уж крайнее везение… Важно выяснить, где она, как сейчас живет, чем вообще занималась после гибели дочери… Не исключено, что и вовсе сразу же вернулась в Симферополь, поближе к Катиной могиле…

— Ну ладно. — Я глянула на большие напольные часы с золотистым, а может, и на самом деле золотым маятником, стоявшие напротив меня, и поднялась: — Пойду-ка я домой, поскольку мы все на данный момент решили… И все-таки ты мне не ответил, что мы станем делать, если наши усилия увенчаются успехом. Ну или почти успехом, но я не представляю, как собирать доказательства, ежели что…

— Ты сама и ответила на свой вопрос, — тоже поднялся Корнет, одновременно вальяжно потягиваясь и подавляя зевок. — В таком случае на означенном этапе журналист и вступает в завязку с ментами… Потому что, как ты справедливо заметила, собирать доказательства чьей-либо вины — это уж точно их дело, а никак не наше… У них и люди, и руки, и лаборатории, и спецморги, и…

— А у нас?

— Мозги, Мариночка! — сказал Оболенский внушительно. — И возможности, которыми следаки не обладают по определению: внутренние, я имею в виду… Но главное все-таки — мозги!..

О том, что Корнет весьма высокого мнения о своей действительно неглупой голове, так же как и о том, что от скромности он явно не умрет, я и так знала. Поэтому сочла за благо ему об этом не говорить. Тем более что его мнение относительно мозгов касалось в данном случае — хотелось в это верить — и меня тоже!

Загрузка...