Верни мне любовь. Журналистка

19

В свой опустевший отдел заходить я бы все равно не стала: в качестве понятых там — об этом мне еще по дороге сказал Гриша — толклись Анечка и вышедший наконец с больничного Рудик, а также, как лицо абсолютно нейтральное и ни в чем не замеченное, секретарь главного редактора — Лиза.

Кабинет аккуратный Потехин запер, но ключ торчал в двери, и мы вошли, после чего я обнаружила, что так здорово, как сотрудники прокуратуры, здесь не наводила порядок даже наша уборщица. Я села за стол, а тетя Валя — в кресло. Мы помолчали. Все бумаги, очевидно тщательно просмотренные следаками, были рассортированы в четыре аккуратные пачечки, ручки, карандаши и фломастеры, вечно валявшиеся по всему столу, ровнехонько торчали в стаканчике… У меня мелькнула мысль, что пыль, возможно, тоже вытерли сотрудники прокуратуры, а вовсе не техничка… Ну и ну!

— Мариночка, — тихо начала тетя Валя, — я хотела тебе сказать, что все, связанное с похоронами, сделано… Милочку нам отдали сегодня утром, она… Мы отвезли ее туда… В морг на Бауманской…

Я почти забыла о предстоящих похоронах, оглушенная лавиной, в которую превращалось следствие, и от ее слов слегка вздрогнула, переспросив:

— Мы?

— Ну да, мы… Я и Рудик… Мальчика мне жаль, он неважно себя чувствует…

— Я думала, Рудик на больничном…

— Он и есть на больничном, но все равно все делал сам, я только помогала, вместе с девочками из компьютерной… Ты очень бледненькая, Мариша! Не переживай, пожалуйста, из-за Калинина, он… Он не слишком умен… Думаю, с Василием и Николаем все будет в порядке, разберутся…

— Вы в курсе, что они отчудили на самом деле?

— Да, мне Оболенский рассказал… Кроме того, сегодня утром, еще до обыска, со мной беседовал Потехин.

— От вас-то ему что надо? — При упоминании о Николае Ильиче я ощутила раздражение и тревогу. — Как он с вами беседовал — официально? Под протокол?

— Ну да… Как это — что? Девочка моя, ты разве не знаешь, насколько мы были близки с Милочкой? Естественно, что я просто должна была участвовать в дознании… Николай Ильич совсем не так плох, как тебе кажется, ему даже присуща гуманность! С учетом моего возраста и… и состояния, он поговорил со мной здесь, а не в прокуратуре… Собственно говоря, Мариночка, я шла к тебе не с этим, хотела узнать, будешь ли ты заказывать Милочке отдельный венок… Если да, то…

— Наверное, да… — Я растерялась и смутилась из-за того, что самой мне в голову эта мысль не пришла. — Сколько нужно дать денег? И кому — вам или Рудику?.. Или…

— Мне. — Она назвала сумму. — И вот еще что… Нужен текст на ленту… Сама напишешь?

— Господи, я не знаю, что писать! — искренне воскликнула я, потому что действительно не представляла слов, которыми надлежало прощаться с Милкой… То есть представляла, но…

Тетя Валя посмотрела на меня так пристально и испытующе, что я невольно начала краснеть. Мне показалось на какое-то мгновение, что Валентина Петровна знает о наших с Людмилой отношениях куда больше, чем я думаю. «Я становлюсь мнительной, — сказала я себе мысленно. — Так и спятить недолго. Обрести какую-нибудь манию преследования…»

— Если ты не против, в таком случае за тебя могу написать я сама, — вздохнула тетя Валя и слабо улыбнулась, одновременно поднимаясь с кресла. Я молча кивнула, и она ушла, на прощание еще раз успокоив меня абсолютно, на мой взгляд, беспочвенным заявлением, что с Васильком и Коленькой все будет хорошо, что «неглупый и несомненно профессиональный Потехин во всем разберется»…

Больше всего на свете мне в тот момент хотелось прикрыть глаза и хоть ненадолго отключиться от реальности. Проклятый похмельный синдром в общем и целом прошел, но состояние сонливости и какой-то просто глобальной усталости осталось. Моим мечтам, однако, не суждено было сбыться. Едва за тетей Валей закрылась дверь, как нагрянул легкий на помине Потехин.

— Доброе утро, Марина Петровна! — возвестил он прямо с порога бодреньким голосом. Я удивилась: неужели все еще утро? И, глянув на настенные электронные часы, украшавшие у нас в конторе все кабинеты, убедилась, что Потехин в данном случае прав: до полудня оставалось целых сорок минут.

— Надеюсь, — продолжал частить следователь, — мы тут у вас ничего существенного не нарушили в процессе досмотра?

Он уже успел пройти и устроиться на стуле для посетителей. Я посмотрела на Потехина подозрительно: он что, издевается? Нарушили! Сам, что ли, не понимает, что на самом деле в итоге их «досмотра» кабинет обрел наконец приличный вид и перестал напоминать свалку ненужного хлама?

Но физиономия следователя насмешливой не была, напротив — прямо-таки излучала доброжелательность.

— Наоборот, — неохотно признала я вслух. — После ваших ребят тут теперь стало просторней — можно работать… Нашли что-нибудь стоящее?

— Если вы о кассете, которую упоминали ваши сотрудники, то нет.

— И вы, разумеется, не верите, что Мила в тот день… Что она раскрыла «близнецам» карты, пояснив, что это была шутка?..

Потехин мгновенно посерьезнел и помолчал.

— А она была способна на подобные, мягко говоря, не вполне гуманные шутки?

— Хорошее у вас правило — отвечать вопросом на вопрос, — невесело усмехнулась я.

— А у вас — ловко уходить от ответа…

— Я не ухожу… Да, была. Мила действительно могла довольно жестоко подшутить над человеком, который ей чем-то не нравился или, допустим, насолил…

И, не дожидаясь, когда он спросит насчет примеров Милкиных шуток, привела один такой по собственной инициативе.

— Знаете, она как-то, чтобы отомстить жене одного человека, вредной такой бабенке, попытавшейся наброситься на Милку с кулаками прямо в конторе… в смысле, здесь, в редакции… в общем, Людмила организовала ей довольно жестокие звонки, уговорив одного своего приятеля…

— Чем же они были жестокие, можно поконкретнее?..

Я неохотно пояснила:

— Понимаете, эта бабенка, конечно, истеричка и все такое… Но она была беременна, и Милка это знала. А приятель ее по телефону и по наущению Милки врал, что якобы ее муж — отец ребенка его сестры, этим мужем обманутой… То есть не совсем так, а что его сестра от мужа бабенки тоже якобы беременна…

— М-да… — Потехин задумчиво уставился в угол и потер переносицу пальцем правой руки: в процессе общения с ним я успела заметить этот жест раза, наверное, четыре и решила, что он означает у следователя интенсивную работу мысли. — Вы бы не могли назвать имя этой женщины и ее мужа?

— Зачем?! — Я тут же разозлилась и пожалела о своей откровенности. — Это было сто лет назад, люди давным-давно успокоились и помирились, ребенка родили и растят, а вы — тут как тут! Разворошите старое, поссорите их еще, чего доброго… Нет, не скажу!

— Марина Петровна, — теперь он смотрел на меня, и весьма строго, — вы за кого меня принимаете? За идиота и подонка или как?..

— Что вы… — Я растерялась.

— Ах да, за тупого мента, как я мог забыть? — Потехин явно надо мной издевался. Но сам же и прекратил процесс, резко сменив тон: — Разумеется, я не собираюсь беспокоить женщину, но поговорить с ее мужем мне необходимо.

— Вы мне что, не верите?

— Верю. Но! Вот представьте, что у вас интервью… И ваш собеседник называет какой-то очень яркий, неожиданный и важный факт, ничем, кроме его слов, не подтвержденный. Однако у вас есть возможность это проверить, прежде чем публиковать его в газете… Вы пренебрежете этой возможностью или воспользуетесь ею?

— Я вас поняла, — неохотно кивнула я. — Но не понимаю по-прежнему другое: какое отношение к убийству имеет эта давняя история? Она действительно давняя, к тому же жена до сих пор не знает, кто эти звонки организовал, да и вообще уже, наверное, о них забыла.

— Отношение самое прямое. Понимаете, я хочу получить как можно более полное представление о личности жертвы. Без этого вычислить убийцу, особенно в нашем случае, очень трудно… Вы читали прекрасный, кажется, польский детектив «Слишком много клоунов»?

Я кивнула, впервые ощутив некоторые сомнения в «тупости» Потехина.

— Вот у нас с вами в данной ситуации тоже «слишком много клоунов»…

— То бишь возможных подозреваемых и все такое… — завершила я за следователя и назвала имя давнего Милкиного любовника, над супругой которого моя подружка когда-то подшутила. Именно таким образом, как я и рассказала следователю… Помнится, тогда я была целиком на Милкиной стороне, период поклонения идолу еще шел полным ходом…

И только после того как Потехин, записав аккуратно в свою книжку предоставленные мной сведения, ушел, я сообразила, что следователь на мой собственный вопрос так и не ответил… Ничего не скажешь, весьма профессиональный господин! Я невольно улыбнулась, и в этот момент у меня на столе ожила Гришиным голосом громкая связь с его кабинетом:

— Мариша, зайди!

И Мариша, конечно, охотно сорвалась с места, напрочь забыв, чем именно в свое время обернулась для нее эйфория по отношению по меньшей мере к двум близким людям. Одним из которых был как раз Григорий.

В кабинете Грига, помимо него самого, находился Корнет, обнаружив которого я слегка покраснела. Но мужчины были озабочены явно не утренними и даже не вчерашними событиями: в частности, перед Григом стоял диктофон. Рядом лежала, видимо, только что извлеченная из него кассета с записью, сделанной, то есть самостоятельно сделавшейся, в доме Карины, про которую я начисто позабыла. А ведь это обстоятельство было очень важным! Особенно в свете необходимости отмазывать «близнецов», очевидной даже для меня. И Корнет целиком и полностью подтвердил мелькнувшую в моей голове мысль.

— Садись, детка, — сказал он. — Мы тут подводим кое-какие печальные итоги. И успели прийти к выводу, что вот это пока (он кивнул на кассету) единственная наша ниточка, не попавшая в руки следствия… Одновременно оба мы думаем, что отдавать им ее пока рано… У Коли Потехина при таком количестве непосредственных участников попойки, они же подозреваемые, да еще если учесть «шоу», устроенное вашими сотрудниками, до нее пока просто руки не дойдут…

Я кивнула и посмотрела на часы. Если рвануть в университет прямо сейчас, можно еще успеть до конца лекций. Перехватив мой взгляд, Корнет удовлетворенно кивнул:

— Правильно мыслишь!

А Григ внес свою лепту:

— Бери, Малыш, разгонную машину, так будет быстрее, чем на метро и троллейбусе… Скажешь водителю, чтобы подождал.

— А заодно, чтобы парковался подальше от факультета! — напомнил Корнет. — И давай-ка на всякий случай повтори свою легенду, вдруг ты по пьяни все позабыла?

И он, с моей точки зрения весьма подленько, ухмыльнулся.

— Ничего я не забыла! — обиделась я. — Пришла искать преподавателя Крымову по рекомендации Карины… Нет, лучше ее муженька… Ежели что — Катиной маме до него, наверное, будет труднее дозвониться, чтобы проверить, вру я или нет…

— Детка, объясняю еще раз: проверять тебя никто не будет! С какой стати, подумай сама? Это мы знаем, что ты вруша, а какому нормальному человеку придет в голову, что такая красивая девушка в столь убийственном прикиде — лгунья?.. И с какой стати в подобной, абсолютно ничем не примечательной ситуации кто-либо станет лепить горбатого, как выражаются наши друзья менты?.. Единственное, что требуется от тебя, — играть свою роль убедительно! Это ты точно сможешь.

— Почему ты так думаешь? — слегка польщенная Корнетовым мнением о моей персоне, задала я из чистого кокетства свой вопрос.

— Потому, милая, что работа журналиста и работа актера — почти одно и то же… В том смысле, что обе профессии выдвигают к человекам одно общее требование!

— Да? — удивилась я неожиданному повороту его мысли. — И какое же, если не секрет?

— Артистизм! — заявил Оболенский. — Чтобы убедительно и интересно написать статью, особенно если речь идет о какой-нибудь неинтересной тебе белиберде, необходимо войти в роль! Вначале вообразить, что вся эта чушь тебя интересует не меньше, чем смысл жизни. Затем — что именно она его и составляет. Наконец, что от качества конечного продукта твоего пера зависят судьбы мира… Мне продолжать, или ты, наконец, двинешь к цели?..

— Двинет — и немедленно… Хватит выпендриваться друг перед другом, — довольно сварливо заявил Григ, очевидно так до конца и не отделавшийся от своих диких предположений по поводу того, как именно мы с Корнетом провели предыдущую ночь.

Должна сказать, что это предположение существенно улучшило мое настроение, и кабинет Григория я покинула действительно в полной боевой готовности. Как и рекомендовал Корнет — с ощущением, что от предстоящей мне акции зависят если не судьбы мира, то уж судьбы двух дорогих моему сердцу глупцов — точно!