Верни мне любовь. Журналистка

14

Утром следующего дня я впервые в жизни узнала, что такое кофе в постель. Лилия Серафимовна осуществила этот процесс с таким видом и такой ловкостью, словно все тридцать с лишним лет своей трудовой биографии проработала вовсе не хирургом, а горничной в пятизвездочном отеле какого-нибудь Рио-де-Жанейро. Едва не захлебнувшись от неожиданности, смущения и благодарности, я тем не менее и не подумала сопротивляться. Вернувшись от Корнета во втором часу ночи, я по меньшей мере часов до четырех утра проворочалась на раскалившейся от моих перемещений постели, мысленно продумывая детали своей «легенды», с которой намеревалась отправиться на романо-германское отделение в поисках Катиной мамы.

И, что неудивительно, напрочь забыла не только о существовании Потехина, но и о том, что этот человек силой власти, которой облечен, в состоянии испортить и не столь далеко идущие планы, как наши с Корнетом.

Его звонок, прозвучавший, едва я переступила порог своего кабинета, именно этим в итоге и обернулся.

— Марина Петровна? — Голос следователя звучал настолько доброжелательно, что сердце у меня немедленно екнуло и ухнуло вниз. Что еще обнаружил этот лис?.. — Доброе вам утро!

— Доброе… — согласилась я сквозь зубы.

— Вы уж меня извините, — продолжил он льстиво, — но у нас к вам большая просьба — как к подруге погибшей… Не могли бы вы вместе с нами съездить… ну, скажем, через полчаса… на квартиру покойной? Дело, к сожалению, срочное…

Я посмотрела на часы и вздохнула.

— Если дело действительно срочное, похоже, мое «могу — не могу» тут роли на самом деле не играет? — съязвила я. — По телефону вы ведь больше ничего не скажете, верно?

— Нет, неверно, — сухо произнес Потехин. — Если вас интересует, сегодня ночью кто-то сорвал с двери Людмилы Евстафьевны наши печати, взломал замки и побывал в квартире… Необходимо выяснить, что именно пропало — если и впрямь пропало что-то ценное. Вы же бывали у своей подруги часто, верно? Следовательно, в состоянии нам помочь.

Я онемела. Воспользовавшись этим, Потехин положил трубку.

К счастью, Григ оказался на месте, — видимо, готовился к летучке, до которой оставалось как раз полчаса. Он — я помнила это хорошо — часто уезжал в контору чуть ли не на рассвете именно с этой целью. Потому что рабочий день у нас начинался в одиннадцать утра. К этому моменту главный считал своим долгом не только внимательно прочесть свежий номер, но и окончательно спланировать следующий. Таким образом, заведующим отделами и членам редколлегии оставалось только одно: обсудить предложения своего редактора и определить (вновь согласуясь с его мнением) лучший материал вышедшего накануне номера для «Доски лучших», на которую упомянутые материалы вывешивались в качестве образца для менее везучих авторов.

Учитывая сказанное, ничего удивительного в том, что у Григория уже в половине одиннадцатого вид был задумчивый и слегка отрешенный, не было. Улыбка, которой он меня встретил, показалась мне натянутой.

— Привет, Мариша. — Григ отодвинул свежий выпуск и вопросительно поднял правую бровь. Это у моего бывшего мужа означало легкое недоумение. В данном случае по поводу того, что я посмела нарушить уединение главного перед летучкой, считавшееся неприкосновенным… — Что-нибудь случилось? — Он все-таки решил поинтересоваться, почему я это сделала (несмотря на попытки секретарши мне воспрепятствовать), прежде чем окончательно разозлиться.

— Случилось! Ночью в Милкиной квартире взломали замки и печати и, кажется, все там разграбили… Потехин едет сюда — за мной, так что на летучке я присутствовать не смогу… Вот возьми!

Я положила на стол перед Григом, онемевшим в точности как я сама несколько минут назад, кассету:

— Здесь мое несостоявшееся интервью с Каревой… Если можно, отдай ее после прослушивания Оболенскому. Я не знаю теперь, когда вернусь в контору.

— Оболенскому?.. — ошарашенно пробормотал вернувший себе наконец дар речи Гришаня. — При чем тут Кор… Как это — ограбили?!..

— Спроси лучше у Потехина, он обещал быть у нас через полчаса. А Корнет…

Тут я сообразила, что все-таки прокололась перед своим бывшим мужем относительно нашего с Оболенским расследования. Все! Теперь либо мне, либо Виталию придется все объяснять и докладываться о нашей затее… Тьфу!.. Как я могла?! Похоже, трагедия с Милкой здорово повлияла на мои мозги. Куда сильнее, чем я думала. Или просто мне вредно так часто, как в последние дни, общаться с бывшим мужем? Реанимировалась почему-то давняя привычка канувшей в прошлое любви — ничего не скрывать от дорогого супруга.

От расстройства я едва не разревелась.

— Господи! — Григ между тем пришел в неописуемое волнение и расстройство и, поднявшись, точнее, выскочив из-за стола, заметался по кабинету, едва не сбив меня с ног. — Только этого нам и не хватало! Что тебе еще сказал этот козел?..

— Ничего особо важного. Только что я должна им помочь определить, если пропало что-то ценное… Все.

— Нет, это уж слишком… Он что, полагает, это кто-то из наших грабанул Милкину квартиру?!

Пока Григ метался и причитал, я все-таки сумела более-менее собрать мозги в горсточку, правда довольно жалкую, и выдвинуть версию относительно кассеты и своей просьбы отдать ее Оболенскому. Но при этом не сообразила, что Гришаню данное обстоятельство волнует сейчас куда меньше, чем меня.

— Понимаешь, — поспешно заявила я, — мы с Оболенским сегодня должны в любом случае повидаться по одному делу, вот я и хотела с его помощью заполучить обратно кассету… Конечно, если ты успеешь ее прослушать…

Григ посмотрел на меня с глубочайшим недоумением, как на безнадежно спятившего человека.

— Кассету?.. Господи, да какого дьявола я должен, по-твоему, ее прослушивать, при чем тут вообще Карина?!.. Ты что, разучилась писать и жаждешь от меня консультации, как это делается?!..

Все-таки я довела его до одного из редких, но метких приступов ярости, которыми славился наш главный… Открыв рот, чтобы возразить, я в ту же секунду поняла, что никаких объяснений он сейчас не услышит, и сочла за благо сделать крутой поворот:

— Прости меня… Я, должно быть, и впрямь сошла с ума от всех этих ужасов…

Поразительно, но и он сумел вдруг взять себя в руки, хотя прежде всегда давал волю темпераменту в подобных ситуациях, и я не помню случая, чтобы Гришане удалось подавить свою ярость на данном этапе…

— Ладно, — сказал он вдруг еле слышно и вернулся в свое кресло за столом. — Ты меня тоже прости… Мы все, мягко говоря, переутомились за эти дни, так что твое сообщение оказалось последней каплей.

— Не мое, а Потехина, — уточнила я.

Григ неожиданно усмехнулся и посмотрел на меня, как мне показалось, ласково… Но, может, это мне действительно показалось.

— Так что там у тебя с Каревой?

— Карина не хочет иметь никакого дела с нашей газетой, — коротко пояснила я. — Все ее аргументы на этой кассете…

Мы помолчали. Потом мой бывший муж тяжело вздохнул и, судя по всему, намеревался что-то сказать, но не успел. В дверь постучали, и, обернувшись, я увидела на пороге кабинета Николая Ильича Потехина собственной персоной.

Сидя рядом со следователем в видавшем виды «Москвиче» сорок первой модели цвета «мокрый асфальт», я, решив это предварительно, никаких вопросов вплоть до Милкиного дома больше не задавала. Мое решение было продиктовано двумя обстоятельствами. Во-первых, повышенный интерес к случившемуся вполне мог родить в ментовских мозгах подозрения в мой адрес — так я считала, во всяком случае, тогда. Во-вторых, после прокола с кассетой я больше не доверяла себе, обнаружив, что в последнее время мой язык начал опережать сознание уже систематически… Молчала я и в тесном, обшарпанном подъезде, пока мы (вместе с Потехиным за мной заехали еще двое каких-то его сотрудников в штатском) поднимались на Милкин четвертый этаж.

Сердце мое сжималось все тоскливее с каждым пролетом, словно на него посадили отвратительную, жирную пиявку-кровопийцу: сколько раз, господи, сколько же раз и в безмятежные, и в тревожные, и в драматические моменты своей жизни я проделывала этот путь с Милкой или одна, направляясь в гости к моей подруге… Мысль о том, что сегодня я, скорее всего, в последний раз отсчитываю знакомые до последней щербинки ступени Милкиного подъезда, тоже в каком-то смысле оказалась для меня последней каплей. Когда наша молчаливая компания достигла знакомых дверей, действительно взломанных, которые охранял молоденький милиционер, я обнаружила, что по моим щекам текут редкие слезы…

Потехин, конечно, тоже это заметил, но ничего мне не сказал, только откашлялся вслух, словно прочищая горло, и поспешно распахнул приоткрытую дверь… Не знаю, почему Милка так и не поставила железную или хотя бы укрепленную дверь в свое жилище. На моей памяти она собиралась сделать это не один год, да так и не сделала. И вот результат… Войдя в «студию», я ахнула, моментально забыв про слезы.

Любимая Милкина софа была вся разворочена, секретер распахнут, его многочисленные ящички либо выдвинуты, либо вообще сброшены на пол, компьютер вместе с монитором стоял на полу, кассеты, любовно коллекционируемые Людмилой, валялись повсюду… Словом, ее всегда аккуратно прибранная квартира выглядела так, словно в ней побывал Мамай со всей своей ордой… Я замерла на верхней из трех ступеней, ведущих в «студию», не решаясь сделать вперед ни шага.

— Вот, — произнес Потехин и посмотрел на меня с таким видом, как будто демонстрировал не этот кошмарный разгром, а редкое произведение искусства. — Сами видите…

— Вижу… — Я с трудом разлепила почти склеившиеся губы. — Господи, да как я, по-вашему, в таком хаосе определю, если что-то пропало?! Это ж полдня понадобится, не меньше!

— Ничего не поделаешь, полдня так полдня… Но я так не думаю, — возразил он. — Во всяком случае, попробуем действовать по системе… Начнем, точнее, попытаемся начать с ценностей и денег… Вы знаете, где она хранила то и другое?

— В секретере, — пробормотала я автоматически.

— Это мы уже поняли… Вы в состоянии определить, если что-то из тех же украшений пропало?

— Что-то? — сообразила я с трудом. — Вы хотите сказать, что какие-то вещи остались?..

— И деньги — тоже, — кивнул Потехин и деловито добавил: — Пройдите, пожалуйста, сюда.

Повинуясь его указующему персту, я наконец спустилась вниз и двинулась в сторону развороченного секретера, стараясь по мере возможности обходить скинутые на пол вещи и вспоротую чем-то острым софу… Похоже, грабитель искал здесь что-то конкретное…

— Вор искал что-то определенное! — тут же, словно подслушав мои мысли, озвучил это подозрение Потехин.

Мы с ним в сопровождении одного из мальчиков достигли наконец секретера. Среди сброшенных на пол ящиков и ящичков на ковровом покрытии, прямо у моих ног, сияли в лучах утреннего солнца, проникавшего сквозь неплотно сдвинутые шторы, Милкины любимые изумруды — главная ее ценность, если иметь в виду украшения… Изумрудный браслет и крупные серьги лежали аккуратненько, рядышком, странный ворюга не только не позарился на эти подлинные и очень дорогие камни в обманчиво-простой оправе из белого золота, но еще и собрал вместе весь комплект, словно заглянул сюда полюбоваться Милкиным благосостоянием!..

Я с трудом оторвала глаза от изумрудов и обнаружила, что Потехин смотрит на меня внимательно и испытующе.

— Бред какой-то, — произнесла я искренне. И снова оглядела пол вокруг секретера. То тут, то там поблескивала среди каких-то обрывков рукописей, лоскутков и смятых вещей Милкина бижутерия. Так же открыто, как изумрудный гарнитур, валялось одно из ее двух-трех золотых колец с маленьким сапфирчиком…

— Почему бред? — усмехнулся следователь. — Если искали что-то конкретное, значит, предмет поиска в глазах преступника куда более ценный, чем это все… — Он обвел рукой разгром. — К тому же мы не нашли денег, за исключением полутора тысяч рублей в ящике кухонного стола… Как вы полагаете, у Людмилы Евстафьевны могли быть дома более крупные суммы?.. Дело в том, что ее документы тоже перерыты, и так же варварски. Но ни одной сберкнижки среди них не обнаружено… Пока, во всяком случае. Осмотр мы проводили, как вы понимаете, первичный, самый приблизительный. Старались сохранить к вашему приезду более-менее все как есть…

— Мерси… — буркнула я. — Сберкнижек можете даже не искать, Милка никаким банкам категорически не доверяла и… Ой, мама!..

— Что?! — Потехин немедленно подобрался, словно гончий пес.

Как я могла забыть?! Вероятно, только от пережитых потрясений, не иначе!

— Нам не придется долго выяснять, что искал этот подонок! — Я впервые за время знакомства с Потехиным ощутила что-то вроде радости. — У Милки здесь есть тайник, и он цел! Если она что-то от кого-то важное упрятала, что-то, из-за чего ее даже убили, то это может храниться только там!..

— И вы так уверены, что тайник цел? — Следователь посмотрел на меня с удивлением и недоверием.

— Сейчас поймете почему! — ответила я и направилась к кухонной платформе, едва не споткнувшись об один из ящиков секретера. — Похоже, вы действительно ничего тут толком не осмотрели, иначе, может, и сами бы все нашли… Если, конечно, вор не оказался хитрее вас!

Вор хитрее не оказался, несмотря на то что Милкин тайник, на мой взгляд, был примитивнее некуда. Хотя… Снимая со стены над газовой плитой абсолютно безвкусную аляповатую картинку, изображавшую натюрморт из дохлой рыбы и почему-то фруктов, по нижней планке которой были приделаны крючки для всяких половников и ножей, я подумала, что бзик Корнета насчет психологии, наверное, не так уж и глуп. Во всяком случае, в данном случае он сработал: грабителю, видимо, и в голову не пришло, что тайник с вожделенной вещью может находиться в столь легко достигаемом месте, под столь безвкусной картинкой рыночного производства… Заодно мне стало ясно, почему Милка, вопреки моим неоднократным увещеваниям поменять эту безвкусную гадость на что-нибудь более приличное по части живописи (если ей так уж приспичило прикрывать свой тайник живописью!), только загадочно улыбалась… Да, она действительно была лучшей ученицей «гуру Оболенского», в том числе и по части психологии…

Итак, я легко сняла постылую фруктово-рыбную картину, выглядевшую, между прочим, намертво приклеенной к стене, с двух крючков, на которых она на самом деле крепилась, и торжествующе посмотрела на дышавшего мне сзади чуть ли не в загривок Потехина. В неоштукатуренном, а просто «окирпиченном» углублении за этой мазней с первого взгляда бросались в глаза по меньшей мере две вещи: средней толщины пачка «зеленых», стянутая резинкой, и какая-то толстенная рукопись, задвинутая к задней стенке, сверху которой лежала солидная тетрадь обычного клеенчатого вида и несколько дискет.

Если бы я знала заранее, что это за рукопись, мое торжество над «глупым» Потехиным и его командой не просто бы поубавились, но переродилось в очередную порцию страха и отчаяния… Именно это и случилось, когда следователь, ловко отодвинув меня с кухонной платформы, кивнул одному из своих мальчиков, тут же возникшему рядом. И тот, успевший когда-то уже натянуть тоненькие, почти незаметные резиновые перчатки, извлек на свет содержимое Милкиного тайника.

У меня всегда было очень острое, прекрасное зрение. И думаю, я даже раньше Потехина прочла через его плечо то, что красовалось на титульном листе ровной пачки листов традиционного формата А-4, обернутой в прозрачный полиэтилен: «Гром среди ясного неба». Это было название. Там же, где традиционно пишется фамилия автора произведения, жирным шрифтом выделялись две ой как хорошо знакомые мне фамилии: «Василий Громов, Николай Ильичев».

Я ахнула и задохнулась, почувствовав, как сразу ослабли не только мои ноги, но вообще все тело… Как любила говаривать покойная Милка, «вся фигура ослабла…»

— Нет… — прошептала я рефлекторно. — Нет… Это не они… Не они!..

— Что — не они?

Потехин развернулся в мою сторону и посмотрел на меня прищурившись, в упор.

— Что вы имеете в виду?

Господи, если б я могла ему ответить!.. Я не могла. Точно так же, как не могла при всем желании отвести взгляд и от фамилий авторов, и от названия этой пачки, словно в насмешку более чем соответствующего нашей, точнее, моей находке… Это действительно был гром среди ясного неба…

— Если вы думаете, — почти выкрикнула я, — что Василек с Колькой могут иметь хоть какое-то отношение к… к этому… — Я нервно кивнула в сторону разгромленной «студии». — Вы… вы…

— Марина Петровна, успокойтесь! — Потехин сказал это веско и холодно. — Пока что мы ничего не думаем, подумали, похоже, вы сами и сделали поспешные выводы.

— Только не надо считать меня дурой! — Я понимала, что у меня начинается что-то вроде истерики, но остановиться уже не могла. — Конечно, если в тайнике находится рукопись «близнецов», кто, как не они, побывали здесь ночью?! Это же логично!.. Но, клянусь вам, голову могу на плаху положить, что на самом деле кто угодно, но не они… Не они!.. Ребята на такое не способны! Да они, по-моему, и вовсе не знают Милкиного адреса!..

— Ну и хорошо, — примирительно произнес следователь и даже положил руку мне на плечо. — Мало ли почему здесь хранится рукопись? Конечно, прежде всего у них самих и спросим, никто не собирается обвинять ваших ребяток в попытке ограбления… Успокойтесь, Марина Петровна. Я понимаю, трагедия очень сильно на вас подействовала — все-таки ближайшая подруга… К тому же взгляните-ка на тетрадку: это почерк Людмилы Евстафьевны, верно?..

Я кивнула, едва бросив взгляд на раскрытую мальчиком в перчатках тетрадь.

— Вот это и есть самая ценная из находок! Вы-то, вероятно, знали, что она ведет дневник?..

— Дневник?! Мила — и дневник?!..

И тогда истерика все-таки разразилась. Последнее, что я запомнила, прежде чем в нос мне ударил мерзкий запах нашатыря, — свой собственный кошмарный смех и то, как ноги мои наконец-то подогнулись и я уселась, не в силах справиться с сотрясавшим меня хохотом, прямо на кухонную платформу. Ну и конечно, мысль, которая и столкнула меня окончательно с той грани неустойчивого равновесия, на которой я до этого балансировала: ведь если Милка вела дневник, в котором описывала все происходившее с ней — все как есть, — после прочтения этого фолианта Потехиным под подозрением окажемся наверняка мы все. В том числе и я… И конечно же Кирилл, и даже мой бывший муж собственной персоной, и… кто знает, вдруг и Оболенский — тоже?!

И, только закашлявшись от гадкого нашатырного запаха, я сообразила, какая большая на самом деле получается компания подозреваемых у Потехина, если покойная действительно описывала все, что происходило в ее жизни. Толщина тетради, как я успела рассмотреть, явно склеенной по меньшей мере из двух общих, позволяла надеяться, что период Милкиного романа с режиссером, так же как и все последующее, проклятый дневник вроде бы должен отразить… Тем не менее охватившее меня отчаяние начисто опровергало народное мнение о том, что в компании погибать веселее и что на миру и смерть красна…