Верни мне любовь. Журналистка

27

— …Таким образом, мои милые, — хмуро произнес Корнет, — у нас с вами на самом деле не имеется на руках ни единого доказательства — не говоря об уликах… Разумеется, если не считать Марининого свидетельства, которое она едва вспомнила, да еще под моим психологическим давлением. В конечном счете оно тоже немногого стоит, его легко отрицать, и остается исключительно довольно длинная цепочка логических умозаключений, которую к делу не подошьешь… Все ясно?

— Мне ведь к тому же на самом деле это могло показаться, — пробормотала я. — Мало ли что могло находиться в этом пакете, тоже круглое и черное?.. Совсем не обязательно шляпка-ток… Особенно если учесть, что видела я это какую-то долю секунды…

Было субботнее утро, в нашу с Гришаней новую квартиру Оболенский заявился, когда мы еще нежились в постели. Правда, влить в меня столовую ложку хлористого кальция мой муж уже успел, и впервые за много дней я чувствовала себя относительно неплохо.

«Совещание» же происходило на кухне — такой просторной, что я, получив возможность оглядеться здесь по-настоящему только сейчас, впервые в жизни усомнилась в привлекательности больших кухонь: это ж сколько километров по ней намеришь, пока элементарно приготовишь еду и накроешь на стол?.. Мне было немного совестно, что отвлекаюсь на посторонние мысли в момент, когда речь идет о таких серьезных и, несомненно, подлинных ценностях, как жизнь и смерть. Но поделать с собой я ничего не могла. В свете вчерашнего Милкина трагедия и даже трагедия человека, о котором мы сейчас говорили как о вероятном, очень вероятном убийце Людмилы, не то чтобы уменьшилась. Но заняла в моем сознании иную, более спокойную нишу…

— Получается, — задумчиво произнес Григ, — что даже против этих двух ни в чем, кроме проникновения в «студию» не повинных дураков, улик больше… Но я все равно не понимаю, почему ты, Виталий, упираешься насчет твоего же любимого друга Потехина… Если память мне не изменяет, в таких ситуациях ты всегда предоставлял собирать недостающие детали своим ментам, верно?

Корнет молча кивнул.

— А сейчас в чем дело? — продолжал настаивать Григ.

— В жалости, неужели не понимаешь? — не выдержала я. Все-таки мой муж бывает иногда удивительно толстокожим!.. — И конечно, в Милке… В ее играх и шуточках, если хочешь — в подлости всей этой истории, в… Можно я скажу, как говорили раньше?..

Мужчины дружно кивнули, глядя на меня с одинаковым недоумением.

— В безответственности! — брякнула я высоким штилем, глубоко презираемым в нашей конторе. — Гришанечка, помнишь, как было еще даже шесть лет назад, когда я к вам пришла?.. Ни одно интервью не шло в номер без подписи его субъекта… Помнишь?.. А что сейчас?..

Григ отвел глаза, потому что крыть ему было, в общем-то, нечем, но слабую попытку возразить все же сделал:

— Малыш, не заводись… Сейчас во всех изданиях так работают, конечно при условии, если есть диктофонная запись. А на Западе…

— Ну и что, что во всех?.. Кстати, судя по всему, никакой диктофонной записи того интервью у Милки не было! Ты ведь не проверял тогда, верно?

— Ну знаешь… Если бы я проверял всех своих корреспондентов, тем более заведующих отделами… Я бы только и делал с утра до вечера, что слушал ваши черновые пленки!

— Вот именно! И тогда получается, что виноваты мы все… Все!..

— Ну знаешь… — снова пробормотал Гришаня.

Но Корнет, молчавший во время нашей мини-дискуссии, встал на мою сторону:

— Не спорь, Григ, Марина если и не во всем, то во многом права… Что сейчас, кроме скандалов и сенсаций делает нас конкурентоспособными? Вообще делает тираж?.. А ни скандалы, ни сенсации на деревьях на манер яблок не растут! Пока нароешь… Ну ладно, я старый волк: прежде чем сесть за компьютер, десять раз перепроверю факты… Но это — я!

— Неповторимый и единственный, — не выдержала я и все-таки подколола Оболенского.

— Если хочешь — да! — не принял он моей попытки разрядить обстановку. — Что совсем не означает, что остальные следуют моему примеру… Как видишь — не означает, и, когда ситуация доходит до естественного своего предела, вот что мы имеем… То, что имеем сегодня…

— Ну хорошо, — вздохнул, окончательно сдаваясь, Григ. — Допустим, вы правы… Ну да, правы… Однако ты сам только что сказал, что рынок вынуждает! Стоит отступить от этой закономерности, стоит сбавить эти самые «скандально-сенсационные» темпы и — все! Через пару-тройку номеров тираж поползет вниз… Сам знаешь, на одних подписчиках мы не продержимся и полугода… Да и тех в итоге потеряем. И что ты предлагаешь? Снизить вам всем зарплаты и гонорары в три раза?.. Я хорошо помню тот Милкин материал, у нас после его публикации тираж чуть ли не в полтора раза подскочил…

Мы помолчали. Потом вновь заговорил Оболенский — на удивление негромко и спокойно, с какой-то даже тоской в голосе.

— Гриш, помнишь, когда ты пришел к нам, чему мы с тобой радовались?..

— Смотря что ты имеешь в виду, — усмехнулся мой муж. — Мы тогда многому радовались.

— Возможности отстаивать и пропагандировать свою на фоне совка «левую», замечательно демократическую позицию… А помнишь, как напились от счастья, когда наконец вышло то постановление — укорачивающее ножки цензуре?.. Помню, как ты тогда, нажравшись, восемь или десять раз подряд цитировал одно и то же место, — я его и по сей день помню: «Редактор в особых случаях материалы, не подписанные Обллитом, имеет право публиковать на свое усмотрение, под личную ответственность…» Помнишь?..

— Помню, — улыбнулся Григ. — Кажется, это был уже восемьдесят девятый?..

— Нет, седьмой, по-моему…

Они еще некоторое время попредавались своим ностальгическим воспоминаниям, разделить которые с ними я, к своему огорчению, не могла по чисто техническим причинам — меня тогда с ними не было. Наконец мне это надоело и я напомнила друзьям, что мы несколько уклонились от темы.

— В самом деле, — спохватился Гришаня и, положив руку мне на плечо, вопросительно посмотрел на Виталия: — Значит, причина твоего умолчания не только жалость, но еще и чувство вины… Ну и ну!.. А «близнецов» или там Калинина даже тебе, видимо, и вовсе не жаль…

— Мне нас всех жаль — и их в том числе… Просто я категорически не желаю рубить сплеча! Что касается ваших двойняшек — пусть еще какое-то время походят под подозрением, ничего, только на пользу пойдет по нынешним временам! Согласись — мозги вправить можно исключительно через серьезную, а не надуманную неприятность… К тому же вы, по-моему, ребятки, не отдаете себе отчета в одной малости: перед законом они реально виноваты. Статейка такая есть, касается она, между прочим, взлома и проникновения в чужую квартиру со злостными намерениями… А то, что квартира принадлежала жертве убийства и была при этом опечатана милицией, воздух озонирует, поверьте, не больше чем старые валенки Тихона у классиков…

— Ладно, — вздохнул Григорий. — Что ты предлагаешь? Валяй!

— Не то чтобы предлагаю, — мотнул Корнет головой, — а, можно сказать, как наш славной памяти Обллит, отдаю на твое усмотрение… Ты помнишь, что там у нас было в некрологе опубликовано?

— Еще бы мне не помнить, если я его сам писал. — Григ удивленно посмотрел на Оболенского. — Ну… Все, что полагается обычно в таких случаях, было… «Трагически погибла», «скорбим»… И так далее.

— Меня интересуют не общие места, а как раз «так далее», если можно так выразиться, личный момент…

Григорий нахмурился, убрал руку с моего плеча и, поднявшись из-за стола, медленно прошествовал к окну, не ответив Оболенскому ни слова. На кухне вновь повисла пауза — на этот раз довольно длинная.

Некоторое время Григ смотрел в окно, предоставив нам с Оболенским недоуменно рассматривать его спину в полосатом бархатном халате. И когда я, не вытерпев, совсем уже раскрыла рот, чтобы поинтересоваться причиной молчания моего мужа, он наконец повернулся к нам и заговорил.

— Видите ли, мои дорогие… В том-то и дело, что никакого «личного момента» в некрологе не было: ты бы, Корнет, мог и сам это заметить… И запомнить — с твоей-то головой…

Оболенский удовлетворенно кивнул, и по его физиономии было отчетливо видно: в свое время он это и заметил, и запомнил, а свой вопрос Гришане задал с какой-то иной целью…

— В общем, как ни неприятно об этом говорить… Малыш, поклянись, что, после того что сейчас скажу, ты не сорвешься с места и не поскачешь назад, в объятия своей тетушки! Тем более что один раз ты это уже проделала…

— И что же ты сейчас скажешь? — попыталась я уйти от требуемой им клятвы, одновременно ощущая, как в очередной раз ухнуло куда-то вниз мое сердце. Но Григ не позволил мне обойти стороной, видимо, действительно сильно волновавший его вопрос.

— Малыш, я говорю вполне серьезно… Потому что сейчас собираюсь рассказать кое-что… Ситуацию, в которой Людмила хоть и выглядела не слишком красиво, но я, похоже, оказался еще хуже…

Конечно же я поняла, какую именно ситуацию имеет в виду мой муж. И, вероятно, выдала бы себя в ту же секунду, если бы не рука Оболенского, легко коснувшаяся под столом моего колена. Как ни странно, это помогло мне сглотнуть образовавшийся в горле ком и кивнуть в ответ на вопросительный, можно сказать, умоляющий взгляд Григория. Григ в ответ тоже обреченно кивнул, снова вздохнул и вернулся к столу.

— В общем-то, это вновь по поводу ее жестоких шуточек…

— Погоди, — неожиданно перебил его Корнет. — Скажу сейчас, потому что после забуду. Я про эти «жестокие шуточки» слышал уже по меньшей мере от десятка человек, еще при Милкиной жизни… Ребята, вы не учитываете одного маленького, но весьма существенного момента: Милка росла в детском доме, она подкидыш… Ей даже фамилию дали такую же, как у обнаружившей ее на вокзале тетки… Словом, в свертке, который нашла эта проезжая тетка, помимо Милки имелась записка с датой рождения и именем-отчеством… С того момента, то есть, если память мне не изменяет, с четырех месяцев, Милка была «казенным» ребенком… Мне надо рассказывать вам, что это такое?.. Допустим, про то, как эти ребятишки выживают — именно выживают, а не живут! — среди себе подобных?..

Мы с Григорием одновременно, как по команде, отрицательно покачали головами. Около года назад я делала материал из детского дома — очень хорошего, между прочим, считающегося образцовым. Мне тогда удалось вызвать на откровенность одну девчонку лет одиннадцати, которую, наверное, ровесники избрали в качестве козла отпущения… Ее отчаявшийся взгляд, преисполненный еще и какой-то абсолютно недетской ненависти, я не забуду, наверное, никогда…

— Так что, — произнес Оболенский, — не судите, да не судимы будете… Продолжай, Гришаня.

— Я не знал, что она детдомовская, — мрачно бросил Григорий. — Она всем, и мне в том числе, говорила, что родители погибли в автокатастрофе, когда ей было шестнадцать… Я… В общем, в какой-то момент я сочувствовал ей более чем, поскольку… Ну вы оба знаете, какова моя собственная биография…

— Гришанечка, — осторожно сказала я, — если ты собираешься рассказывать о ваших с Милой отношениях до… Ну до того, как она привела меня в контору, то я об этом знаю…

Григ покачал головой:

— Нет… Слушайте, дайте мне сказать, а? Могу ведь и передумать!

Мы с Корнетом послушно умолкли.

— В общем, так… Не хочу себя оправдывать, но в какой-то момент у нас с Малышом отношения не то чтобы испортились, а… Виновен я: затосковал слегка по былой свободушке… Но, клянусь, у меня и мысли не было о том, чтобы… Как говорится, оторваться и загулять налево… Но, вероятно, прошло бы какое-то время и такое тоже могло произойти — если бы сложилась какая-то подходящая ситуация… Прости, Малыш!

— Малышу придется простить, — сухо произнес Корнет, — поскольку у женщин по данной части мозгов просто обязано быть больше, чем у мужиков… Или не мозгов — так инстинкта: если в течение почти трех лет повсюду ходишь, держась за мужнину руку, его ручонка непременно занемеет! Захочется ее вырвать и потрясти в воздухе, разгоняя застоявшуюся кровушку!..

Я почувствовала, как мою физиономию обдало жаром, и поняла, что покраснела. Больше всего на свете мне в тот момент хотелось заткнуть уши или и вовсе уйти и не слушать Гришины откровения. Но я сдержалась. По-моему, сдержалась впервые в жизни… Неужели это беременность сделала меня такой покладистой?!.. Более того, я открыла рот и… почти что покаялась вслух:

— Милка говорила мне потом почти то же самое…

— Людка была уникально умной и очень интуитивной бабой, — кивнул Корнет. — Очень женственной не в смысле сексапильности даже, а в смысле точной реакции на мужиков… Этим нашего брата и брала. Я тоже признаюсь: если бы она захотела, я бы женился на ней тут же, даже спустя годы после нашего романа… Но после Кирюшечки замуж она не хотела принципиально, более всего ценила личную свободу… Гришка, извини, мы в самом деле зря тебя перебиваем… И?..

— Да чего уж там… — Он в очередной раз вздохнул и продолжил: — Словом, насчет Милкиного чутья ты, безусловно, прав: она мое состояние унюхала, в отличие от Маришки, дистанционно. И, как я теперь понимаю, решила немедленно вмешаться, как вмешивалась вообще во все, что касалось Малыша… Ну и как-то недели за две до… до развязки, предложила мне встретиться тайком ото всех и посидеть вдвоем в одном ресторанчике, где мы с ней прежде, давным-давно, часто бывали… Да, я согласился! И даже обрадовался — можешь меня за это, Малыш, убить прямо тут и сейчас… Только клянусь всем, что для меня свято, мы тогда именно посидели — и ничего больше… Так повернула ситуацию она, а вовсе не я… Предложила, чтобы не приводить меня в ярость, видимо, встретиться еще раз — через пару недель… И я… и мы…

— И вы — встретились! — не вынесла наконец я. — И я собственными глазами видела, как ты усаживал ее в машину, и цветы тоже видела, и…

— Стоп, снято! — рявкнул Корнет и посмотрел на меня, как солдат на вошь. — А не могла бы ты, девочка, захлопнуть свой очаровательный ротик?! Не обращай внимания, Гришка, продолжай!

— Ты же обещала, Малыш, — жалобно пролепетал мой муженек.

И я, сама не знаю как, нашла в себе силы последовать совету Оболенского, изо всех сил сжав зубы и губы.

— Да, я повел себя как последняя сволочь и распоследний подонок, — вошел Григ во вкус публичного покаяния. — Но я и был за это наказан — вдвойне!.. Да, вдвойне, можете не смотреть на меня круглыми глазами: не только тем, что Маришка ушла как раз в тот вечер… В общем, когда я довез после ресторана Милу до ее дома и заглушил машину с намерением… Ну ясно, с каким именно намерением… Она рассмеялась — надо было слышать, как злобно, яростно и… Короче, выдала мне все, что обо мне думает… И, уж поверьте, ничего хорошего она в тот момент не думала… Во всяком случае, после того как дверь ее подъезда захлопнулась, я еще минут двадцать не мог заставить себя тронуться с места — от бешенства… Давно заметил, ничего на свете не бесит человека так, как правда-матка, выплюнутая непосредственно в рожу…

Проклятая тошнота вернулась ко мне в ту секунду, когда сказанное Григорием дошло наконец до моего сознания… Вернулась вместе с волной почти непереносимого ужаса, петлей захлестнувшей мою шею… На какое-то время я потеряла дыхание, а возможно, это вновь было что-то вроде краткого обморока — не зря же, в конце концов, Корнет, когда я опамятовалась, толкал мне в лицо стакан с водой?!..

И надо было видеть, каким искренним сочувствием наполнился его взгляд, пока Григ, словно наседка, кудахтал и бестолково суетился, то поглаживая меня по лицу, то пытаясь обнять, то принимаясь извиняться…

Дыхание наконец вернулось ко мне вместе с осознанием страшной, роковой ошибки, совершенной тогда, три года назад… С пониманием, насколько напрасной оказалась ненависть, которой я жила, можно сказать, держалась на ногах все это время… Боже мой!..

И так же отчетливо и безжалостно я осознала в тот миг, что своей вины перед Милкой за оказавшуюся зряшной ненависть мне уже никогда в жизни не искупить… Такое вот страшное слово — «никогда»…

— Но почему, — простонала я, едва ко мне вернулась способность говорить, — почему она мне этого не рассказала, почему?!

Корнет, тут же вернувшийся на свое место, покачал головой, глядя на меня как на хронического недоумка:

— Марина, помнишь, я говорил тебе, что ты никогда не любила Милку по-настоящему и, значит, не понимала, не ценила… Я тебя вот о чем хочу спросить, если обещаешь, что никаких попыток хлопнуться в обморок больше не предпримешь…

— Мне кажется, худшее уже позади, — с горечью ответила я. — Если я действительно рожу этого ребенка, у нас получится настоящий псих…

— Никаких «если», Малыш. — Григ смотрел на меня с беспокойством и чуть ли не ужасом. — Ты должна меня простить, родная, но я не мог все это не рассказать именно сейчас, хотя поначалу собирался как-нибудь потом покаяться… Какого дьявола ты спросил об этом проклятом некрологе?!

Последнее относилось уже к Корнету, видимо, Григ начал приходить в себя, поскольку приступил к поиску виновных.

— Сейчас скажу, — пообещал Корнет. — Дай договорить с Маринкой!.. Так вот, скажи мне, детка, что именно помогало тебе держаться на ногах последние три года?..

— Ты хочешь меня добить? — поинтересовалась я.

— Нет! Хочу, чтобы ты и сейчас, и после не впадала в крайности! Так вот, помогало тебе чувство власти над Милкой, о котором мы с тобой как-то уже говорили. Тебе казалось, что ты знаешь о ней нечто, неизвестное никому, дающее тебе право втайне от нее ее же ненавидеть, следовательно — что? Некую тайную власть над ней…

— А она, — пролепетала я, униженная, раздавленная, — это понимала и… И молчала, позволяя мне себя ненавидеть… Ты хочешь сказать…

— Я хочу сказать, что Милка была к тебе очень привязана, что рано или поздно сказала бы тебе правду… Она была также крайне самоуверенной персоной и полагала, что сумеет решить, когда наступит момент этой правды, — сама. У нее вполне хватало и холодного расчета, и мужества терпеть твое новенькое отношение к ней, скорее всего искренне забавляясь в душе… Ну а это уже и есть момент жестокости, если ты в состоянии понять, о чем я сейчас толкую… И все сказанное, таким образом, можете считать лирическим отступлением, поскольку больше мы об этом говорить не будем… Гришка, можешь отводить в сторону свой возмущенный взгляд, я. и не собираюсь мучить твою жену и твоего младенца… В общем-то не за что! Переходим к твоему вопросу насчет некролога, смысл которого мне теперь ясен. И — к убийце…

Я не могу сказать, что обладаю такой же способностью переключать свои мозги, какой владеет Корнет. За ним вообще мало кто поспевает ноздря в ноздрю. Но тогда я охотно переключилась — так же как и Григ, вновь нежно обнимавший мои плечи.

— В общем, ребятки, одно дело отношения с коллегами и более-менее близкими людьми, а другое — то, о чем мы и ведем сейчас речь… И говорить не стоит, что именно натворила тогда Милка, и нужно называть вещи своими именами… Катю Крымову, чудесную, талантливую девочку убила именно она — Песочникова Людмила Евстафьевна, убила своим знаменитым «золотым пером», как выясняется, по меньшей мере на тот момент абсолютно и насквозь лживым… При всеобщем попустительстве окружающих ее коллег, на фоне всеохватывающей безответственности их же… Нашу Милку настигло возмездие — будем исходить именно из этого… А нас с вами?..

— Ты… к чему клонишь?

— К тому, что мы, с вами, слава богу, живы и, следовательно, возможность покаяния у нас никто пока не отнимал… И это… Погоди, Григ! Сейчас скажешь… Так вот, это единственное, что может вытащить убийцу на свет божий, вынудить как-то прореагировать, а значит, совершить ошибку… Не говорю, что убийца совершит ошибку непременно. Но думаю, что, во-первых, поскольку времени на обдумывание теперь в таком количестве у преступника уже не будет, может совершить с большой вероятностью. И никак иначе эту вероятность нам не организовать…

— Ты… Уж не хочешь ли ты сказать… — заговорил Григ, который, в отличие от меня, догадался, что конкретно имел в виду Корнет.

— Хочу! Именно это я и хочу сказать… Огромная статья, аргументированно и логично излагающая нашу версию — с соответствующими случаю нашими комментариями… Счастье, что некролог был нейтральный, без соплей… Оставляющий право на покаяние… Писать предлагаю вместе, редактировать, прежде чем отдашь ее в руки Петрашовой, будешь ты сам. Но покажешь предварительно мне…

Далее мне следовало просто заткнуть уши, дабы наш с Григом будущий младенец, помимо испорченной нервной системы, не заполучил непосредственно в утробе полное знание русских народных выражений. Где-то я читала, что младенцы, находясь в утробе, слышат все, что слышит их мама. И надеялась в тот момент, что это вранье…

Григорий грохотал, как сто громов сразу, не давая своему любимому другу вставить даже полслова. Что касается его собственных слов, то цензурных среди них, если не учитывать междометий, лично я насчитала всего два: «честь газеты». Наконец Оболенский — между прочим, впервые на моей памяти — сдался и изо всех сил грохнул кулаком по столу, и мой супруг наконец заткнулся, дав ему возможность ответить на эту бурю.

— Идиот! — определил Грига Корнет. — Я не говорил, что статья подлежит публикации в обязательном порядке!.. Я сказал, что она должна быть написана и отдана в руки старшей наборщицы Валентины Петровны Петрашовой, бывшего преподавателя французской литературы небезызвестного нам всем университета, с пометкой «Срочно в номер!». А уж будешь ты ее туда ставить, да еще срочно, — это, как говаривали когда-то, «на усмотрение главного редактора».

В квартире наконец наступила тишина. А в соседней комнате, очень, с моей точки зрения, кстати, зазвонил телефон, дав мне возможность оставить мужчин наедине друг с другом…

Конечно же аппарат я обнаружила не сразу, поскольку в нашем новом жилище ориентировалась пока плохо, а то ли гостиная, то ли столовая, в которой он надрывался, была какая-то просто безразмерная. К тому моменту, когда я нашла искомое — отчего-то на подоконнике, тетушка (а это звонила, как выяснилось, она) уже совсем собралась класть трубку, решив, что мы спим…

Этот день оказался просто посвященным всевозможным открытиям. Я, в частности, всегда была твердо уверена, что Лилия Серафимовна в последний раз плакала в младенческом возрасте. Однако первое, что услышала, подняв трубку, — ее всхлипывания… Как выяснилось минутой позже, моя драгоценная тетушка плакала… от умиления и — от того, что впервые за всю свою профессиональную практику ошиблась в диагнозе, неправильно определив причину моего состояния!

— Видишь ли, — оправдывалась она, — я всю жизнь так… так за тебя боялась из-за Пети и… и его наследственности, что не увидела очевидного…

— Лилия Серафимовна, — возопила я, — и ты — ты! — из-за этого плачешь?!

— Ну да… То есть нет…

— Так да или нет? — Я ощутила почти непереносимое желание рассмеяться.

— Ох… — как-то вдруг по-старушечьи пробормотала тетушка. — Просто я вдруг осознала, что я… что мне пора становиться тем, кто я и есть на самом деле… Ты же не собираешься искать для мальчика какую-нибудь постороннюю бабку или няньку?..

Я все-таки рассмеялась:

— Тетечка, ты что же, собираешься идти ко мне в няньки? Вместо работы?..

— Неужели ты против?! — В ее голосе звучал чуть ли не страх.

— Солнышко мое, конечно нет, но… Ведь вначале младенца еще выносить надо, потом родить, а у меня еще сроку всего ничего… И потом, почему ты думаешь, что это будет мальчик?

— Выносишь и родишь обязательно! — своим прежним твердым голосом сказала Лилия Серафимовна. — А девочка — это даже лучше, чем мальчик!

И она положила трубку.

— Тебя или меня? — раздался за моей спиной робкий голос мужа, словно и не он бушевал несколько минут назад на кухне.

— Меня — тетушка… Забивает заранее место няньки.

— Малыш, — Григорий уже стоял рядом со мной, приподняв за подбородок мое лицо, глядя мне в глаза, — Малыш, скажи, что любишь меня, а? Пожалуйста… Скажи, что выбросишь из головы прошлые обиды, раз и навсегда забудешь, каким идиотом я был… Я люблю тебя!

— А как насчет твоей супруги номер два? — неожиданно для себя задала я мучительный вопрос: вероятно, Гришанина откровенность оказалась заразной…

— Никак, родная… Можно сказать, с горя и — по пьяни… Ты же знаешь, я совершенно не переношу глупых баб…

И, не выдержав, добавил:

— Ты в этом смысле в моей жизни — единственное исключение!

Я совершенно не обиделась и ничего ему на это не сказала — за отсутствием возможности: Григ успел закрыть мне рот поцелуем, а его ласка всегда действовала на меня одинаково, отсекая от любых ощущений, кроме одного-единственного: ощущения головокружительной близости самого восхитительного мужчины в мире.