Альфа для центавры

Глава 4

Глава 4.

Имена и искры

Утро снова разлилось по куполу мягким золотом, словно кто-то развёл пальцами свет и оставил тёплые полосы на небе. Дом дышал глубже обычного — как будто и он всю ночь прислушивался к шорохам океана и к словам, сказанным на галерее. Женщины просыпались по очереди: кто с тихим стоном, вытягивая спину; кто с торопливым шёпотом «где мои тапки»; кто с неожиданным смехом на полуслове сна.

— Доброе утро, земные, — сказала Татьяна и сама удивилась, насколько спокойно прозвучал её голос, хотя внутри всё ещё гудел вчерашний разговор с кланом Орт. — Проверяем дыхание, умываемся, пьём тёплую воду. Потом — завтрак, распределение заданий и прогулка к северной кромке. Нам нужно знать свой остров как ладонь.

— А если там «тонкая грань»? — шёпотом спросила Нина, заглядывая Татьяне за плечо так близко, что щекотали волосы.

— Не подойдём близко, — ответила Татьяна. — Сначала смотрим. Потом думаем. Потом идём. И в этом порядке, не наоборот.

— Слышу маму-командира, — пробормотала Алла и смущённо улыбнулась, получив от Лины локтем в бок. — Вообще-то мне это нравится. Только без строевой песни.

— Песни вечером, — кивнула Татьяна. — Сначала — умный дом и умная голова.

Дом отозвался почти обиженным звоном, и над столом засияла тонкая голограмма с картинками: трава (можно), кусты с синими цветами (нельзя), прозрачные лужицы у корней деревьев (не пить; возможно, жильё местных насекомых), тропа на север (разрешена в сопровождении). Под каждой картинкой — мягкие пиктограммы, понятные без слов.

— Ладно, — фыркнула Алла. — С таким путеводителем и я не пропаду.

— «И я» — не существует, — сказала Татьяна. — Только «мы». Даже в туалет — по двое.

— Романтика, — подала голос Яна. — На Земле такого не было.

— На Земле было хуже, — отрезала Олеся и крепче стянула пояс накидки. — Там мы думали, что у нас есть «я». А оказалось, что «я» легко продаётся оптом.

Последнюю фразу она произнесла без злости — как аксиому. Воздух дрогнул, но не потяжелел: Татьяна успела — соседи по лавке уже тянули к Олесе руки, как якоря.

Она сама хотела сказать что-то вроде «мы здесь», но в этот момент в зал скользнул белый силуэт — и дом, как будто радуясь, чуть прибавил света.

— Доброе утро, — сказал Белый. — У вас красивые имена. А у нас — тоже есть.

Татьяна поймала на себе несколько удивлённых взглядов: действительно, они всё ещё называли их «Белый, Золотой, Тёмный», как будто это и были имена.

— Если не против, — кивнула она. — Потому что «эй, белый» звучит как обращение к занавеске.

Белый чуть усмехнулся — на уголок губ.

— Меня зовут Элиан. — Он произнёс мягко, но звук прозвенел, как тонкий колокольчик. — Его — Рион. — В дверях тут же выросла тёплая, массивная тень Золотого. — А его — Каэль. — И как по команде в проёме вспыхнули тёмные глаза третьего.

— Здравствуйте, Элиан, Рион, Каэль, — рассмеялась Алла, на ходу пробуя каждое имя на вкус, как ягоды. — Я — Алла. Если забудете, буду обижаться.

— Я не забываю, — просто сказал Элиан, и в его голосе правда шевельнулась без усилий.

Каэль не тратил слов:

— Сегодня не ходите к воде без нас. К северу — ветер. Он играет звуком, пугает тех, у кого руки дрожат.

— У нас дрожат не руки, — вскинулась Яна. — У нас дрожат… нервы.

— Отлично, — сухо одобрил он. — Значит, вы живые.

Рион кивнул на стол:

— Еда остынет.

— Всегда мечтала о мужчине, который скажет: «Ешь, а потом спорь», — буркнула Олеся, и зал дружно хмыкнул.

Завтрак пах хлебом и травой. Масло, прозрачное, как янтарь, таяло на горячих лепёшках. Дом дал им фрукты, похожие на прозрачные сливы с лёгкой искоркой на косточке: они лопались на языке, как капли дождя. Полина ворчала, что это «даже полезно», — и от этого ворчания в лицах стало меньше щёк-стрел и больше обычности.

К северной кромке шли неспешно, будто нарочно укладываясь в ритм острова. Тропинка звучала под подошвами пружинно; травы, когда их касались, издавали тонкий звук — не писк, а скорее шёпот. Под куполом летали птицы-стрекозы, их крылья отливали зелёным мрамором.

— Если мне утром сказали бы, что я пойду по чужой планете и буду думать о том, что у них трава лучше пахнет, чем у нас укроп, — проговорила Алла, — я бы решила, что мне пора спать.

— Пора спать тебе всегда, — сказала Лина. — Но тут да, пахнет — как будто луг решил стать облаком.

Татьяна слушала болтовню, и её внутренний таймер — тот, что всегда отмерял «надо», «надо», «надо» — вдруг впервые за долгое время сбился. Вместо «надо» щёлкнуло «можно». Можно смешно. Можно не на сто процентов серьёзно. Можно дышать глубже.

Она и дыхание дала — себе и всем: вдох на четыре, выдох на шесть, выдох длиннее, чем вдох; так тревога уходит в пятки и выплёскивается в землю.

— Тань, а правда, что нас будут «проверять на совместимость»? — спросила по дороге Нина так тихо, как будто боялась, что кусты донесут.

— Нас будут пробовать на зуб, — сказала Татьяна. — Но зубы обломают. У нас свои.

— А… это правда, что… — Нина вспыхнула, но упрямо докончила: — что на одну женщину три мужчины? Это не страшно?

— Это смешно, — вмешалась Алла. — Если три — то один точно умеет готовить.

— Один точно умеет ловить рыбу, — сочувственно сказала Лина. — А третий хотя бы не мешает.

— Третий умеет ревновать, — не удержалась Татьяна и поймала на себе мгновенный горячий взгляд Каэля, который шёл с краю, не вмешиваясь. Взгляд сказал: «слышал». И это было даже приятно — как щепотка перца в сладком.

У Кромки ветер и правда играл звук: он пролетал под куполом и встряхивал струны воздуха так, что вдалеке слышались почти человеческие голоса. Сама грань была полосой света, тонкой, как лезвие. За ней — туманная пелена, и оттуда тянуло сухой прохладой, будто открыли двери в зимний день.

— Дальше не пойдём, — сказала Татьяна, хотя в ногах зудело: шагнуть и посмотреть.

— Правильно, — одобрил Рион. — Умение останавливаться — редкое искусство.

— Вы это кому? — прищурилась она.

— Сначала себе, — честно отозвался он. — Я любил перешагивать, пока меня не научили считать тех, кто идёт за мной.

«А вот это — важное», — отметила Татьяна. В каждом из них были шрамы, просто они умели носить их как косы.

Слева плеснула вода. На камне, прямо под куполом, распласталась ящерица с прозрачными крыльями — как у стеклянной бабочки. Она шумно чихнула (да, именно чихнула!), потрясла жалобно головой и с достоинством поползла дальше. Женщины дружно прыснули.

— Вот это мой тотем, — выдохнула Яна. — Чихаю, машу крыльями и делаю вид, что я — богиня.

— Ты и есть богиня, — автоматически ответила Лина, и они уткнулись друг другу в плечи, смеясь.

— Пойдём, — сказала Татьяна. — Я не хочу, чтобы наш первый утренний выход к Кромке запомнился простудой рептилии.

— У рептилий не бывает… — начала Полина и, встретив общий взгляд «пожалуйста, не сейчас, доктор», рассмеялась: — Ладно! Пусть тут будет всё, что угодно.

В полдень на остров подтянулись соседи. Формально — помочь с инструментами и тканями, по факту — поглазеть. Появились подарки: корзины с плодами, скрутки ароматных трав, тонкие плоские камни, которые дома использовали как подставки под горячее, а женщины сразу пристроили под локти — «ох как хорошо, тёпленько».

— Добро пожаловать, — говорил один. — У нас принято…

— Сначала спрашивать у Совета, — мягко перебил Элиан, подставляя локтем корзину так, что она оставалась даром, но не становилась поводом к разговору без приглашения.

— У нас принято уважение, — здоровался второй.

— У нас тоже, — отзывался Рион, и уважение почему-то тут же превращалось в желание держать дистанцию.

Самые упорные подходили к Татьяне. Один, смуглый, с выбритыми висками и диковатой улыбкой, чуть-чуть наклонил голову:

— Лидер Земли, примешь знак? — и при этих словах он протянул ей браслет из светящихся травинок, тонких, как капилляры света.

— Приму слово, — сказала Татьяна. — Браслет — оставь при себе. На удачу. — И улыбнулась так, как умеет улыбаться лис: вежливо, тепло — и ни грамма согласия.

Он побледнел и, кажется, впервые в жизни ощутил, что у подарков тоже есть границы. Отступил. За его плечом Татьяна заметила, как Каэль разжал кулаки (значит, уже сжал), а Рион снял с пояса нож — не угрожающе, просто напомнив себе, где он. Элиан же стоял рядом — невесомо, но чуть ближе, чем требует протокол. Его близость была как тонкая тень дерева: не напирает, но охраняет.

— Ты ловко разруливаешь, — quietly сказал он, когда очередная делегация растворилась в тёплом воздухе. — Ничего не взяла, никого не обидела. Сложное ремесло.

— Я работала с людьми, — ответила Татьяна. — Там это — выживание.

— Мы — тоже люди, — отозвался он.

— Вы — лучше, — вмешался Каэль, не удержавшись. — По крайней мере, ты.

— Пожалуйста, говори это почаще, — с неприличной серьёзностью попросила Алла, проходя мимо. — Я записывать буду. На стену повешу.

— На стену вешают трофеи, — хмыкнула Яна. — На стену не надо.

— Девочки, — сказала Лина, — распределяем еду. И да, Алла, на стены ничего не вешаем, стены живые. Они обидятся.

Стены, будто соглашаясь, пустили по поверхности мягкую волну света и дали запах — какой-то недозрелый, как яблоко, сорванное слишком рано. Неприязнь дома? Или предупреждение? Татьяна коснулась ладонью и тихо сказала: «спасибо». Волна успокоилась.

— Дом вас слышит, — сказал Элиан. — И он рад. Слишком тихо было до вас.

— Значит, будем шуметь, — кивнула Татьяна. — Но без хамства.

— Это не про тебя, — вмешался Рион. — Про тех, кто ночью на круги не ходи. — Он бросил взгляд в сторону Кромки.

Татьяна поймала намёк: чужой корабль, который «ждал», мог и не улетать. И тишина иногда пахнет не миром, а засадой.

Ближе к вечеру, по всем законам жанра, случилась мелкая беда — та, что проверяет нервную систему и чувство юмора.

Яна решила научить дом рисовать «как на Земле»: взяла чашу с густым зелёным напитком, похожим на кисель из травы, и махнула кистью над стеной, смеясь:

— Смотри, дом, это — абстракция. Это — дорогая картина. Это — на аукцион!

Дом понял слово «аукцион» слишком буквально и на всякий случай заблокировал все стены, пол и потолок: они загорелись холодным белым, убрали ниши, заморозили полки, спрятали кровати — и получили стерильную белую коробку.

— Я — гений, — прошептала Яна, застыла в позе богини расплаты и мёртвым голосом добавила: — Пожалуйста, спасите меня.

— Дом, — сказала Татьяна самым спокойным голосом, какой смогла достать из себя. — Команда была ошибочна. «Аукцион» — плохое слово. Мы — дом. Дом — дружба. Дом — уют. Дом — смех. Дом — вещи обратно.

Стены мигнули. Белый вернул свет. Полки, словно виновато, выползли из стен, как улитки из раковин. Кровати распустились простынями, как цветы. А под потолком вспыхнуло слово, которое дом, видимо, счёл ключевым: дом.

Женщины разразились смехом. Яна покраснела до ушей, но низко поклонилась:

— Простите. Больше не буду. А если буду, то шёпотом.

— Уже добавила в «публичные слова» запрещённый список, — сказала Татьяна. — И в него вошли «аукцион», «продажа», «оценка», «лот».

— И «ни одна из нас — товар», — добавила Лина.

— Это не слово, это закон, — сказал Рион, слышавший из коридора. — И да, Яна, абстракции — после ужина. Когда никто не стоит в штанах на одной ноге.

— Я всегда в штанах, — буркнула Яна.

— Это мы заметили, — отозвался Каэль, и впервые за день его голос был с усмешкой, не с огнём.

Татьяна поймала этот момент — облегчение, перемигивание, смешок. Он был ценней любого урока: смех и беда прошли рядом, но не слиплись.

Вечер принёс не только светлячков, но и запахи кухни — густые, пахучие, обволакивающие. Дом научился печь тонкие лепёшки с хрустом по краям, под которые женщины натёрли «сыроморь» — мягкую белую массу, тянущуюся тёплыми нитями, и посыпали зеленью. Рион принёс рыбу — и приготовил её так просто, что Татьяна подозревала магию: соль, трава, горячий камень. На камне рыба пела тонко и вкусно, и это пение соблазнило даже Олесю, которая весь день храбрилась, а вечером вдруг съела две порции и тихо сказала «пожалуйста ещё» — так, будто боялась разрушить новый мир словом.

Татьяна стояла у стойки и намазывала лепёшку, когда за спиной возник Элиан.

— Ты сегодня дважды гасила панику, — сказал он. — На Кромке и здесь. Ты устаёшь.

— Я привыкла, — отозвалась она. — Уставать и держать.

— Привычки — кандалы, — мягко сказал он и протянул ей чашу с прозрачным, почти ледяным напитком. — Это — не вино. Это — свет воды. Он снимает лишние мысли.

— А у меня все мысли — нужные, — усмехнулась Татьяна, но сделала глоток и признала: стало легче. Мысли не ушли — перестали кусаться.

— Спасибо, — сказала она и подняла глаза. Он был близко. Слишком близко для «совета», слишком правильно для «поддержки». Серебряная радужка его зрачков ловила свет, как зеркало воды.

Татьяна позволила себе роскошь — не отступить. Просто стоять и смотреть. Оценивать. Не объектом быть, а субъектом. Непривычно? Привычно. Ей вообще всегда было привычнее решать, чем ждать.

Справа появился Рион, как носитель тепла. Положил на тарелку ей большую, фактически неприлично большую порцию рыбы.

— Ты всё сегодня тянула, — сказал он. — Ешь.

— Вы заметно одинаковы, когда говорите «ешь», — ответила Татьяна, взяла вилку и, почувствовав висящий в воздухе вопрос, сама сказала: — Нет, я не выбираю сейчас. И да, я знаю, что вы — рядом.

— Ты имеешь право не выбирать, — неожиданно согласился Каэль, встав у колонны, как тень. — Но у тебя нет права падать.

— Это я знаю лучше вас, — бросила она и вдруг улыбнулась — самой себе, не им. — И у меня есть право смеяться. Прямо сейчас.

Она поставила тарелку, подняла чашу, повернулась к женщинам:

— Земные, — сказала громко. — Есть предложение. Мы были «лоты», «единицы», «товар». Теперь — играем в обратное. Каждая называет вслух одну свою «дорогую нелепость». Маленькую. Смешную. На Земле такие вещи мы прятали. Здесь — достанем. Это будет наша броня.

Пауза — и вдруг смех, шорохи, поднятые руки.

— Я боюсь бабочек, — выпалила Нина и тут же прижала ладони к щекам. — Они непредсказуемые!

— Я коллекционирую магниты на холодильник, — призналась Лина. — И если кто-то в гостях переставлял их местами, я вежливо, но упорно возвращала всё назад.

— Я разговариваю с растениями, — сказала Олеся. — Всегда. Они отвечают. Иногда хамят.

— Я… сплю в носках, — честно призналась Алла. — Даже летом. У меня тонкие косточки!

Смех разлился, как тёплое молоко. Дом над ними показал картинки — бабочку (осторожно, красивую, безопасную), холодильник с магнитами (расположенными… идеально), горшок с растением (которое, конечно же, улыбалось), шерстяные носки (с узором, как на севере). Кто-то уронил слезу и тут же её вытер, потому что мы уже сегодня договорились: плачем и смеёмся — по очереди.

— Моя нелепость, — сказала Татьяна, когда голоса стали мягче, — я люблю слушать, как дождь стучит по подоконнику. И… — она замялась, но взяла себя в руки, — я всегда оставляла включённый свет на кухне, когда уходила из дома. На «если что». — Она вздохнула. — Здесь я не знаю, где кухня и где подоконник. Но свет — есть.

Дом, как будто дождавшись команды, мигнул под потолком и включил ту самую мягкую «кухонную» лампу — жёлтую, домашнюю, не инопланетную. Женщины ахнули. Рион хмыкнул с удовольствием. Каэль отвёл взгляд. Элиан улыбнулся — самым краешком.

— Спасибо, — сказала Татьяна дому, а потом — чуть тише — троим. Ни к кому конкретно. К каждому. — Спасибо, что умеете слышать.

Ночь пришла лунами: одна — привычно жёлтая, другая — зелёная, как настоявшаяся мята. Свет был ровным, почти осязаемым, и в нём лица казались бесстрашнее. Женщины расходились по комнатам; где-то играли дерево-струны, где-то тихо пела Лина, укачивая чью-то тревогу, где-то Алла рассказывала «совершенно приличный анекдот, но я его забыла на середине».

Татьяна вышла на балкон, и океан взял её в ладони — дыханием, шорохом, солёным запахом. Под куполом плыли светляки, и каждый оставлял в воздухе тонкую дорожку — как курсив небесной азбуки. Она закрыла глаза и позволила себе минуту — ровно одну минуту — не держать никого. Только себя. Ощутить плечи, которые ноют приятной тяжестью, руки, пахнущие хлебом и водой, кожу, которой не стыдно быть живой.

— Ты сегодня была жестокой, — сказал за спиной Каэль. Ни приветствия, ни извинений. Он знал, что ей этого не нужно.

— С кем? — спросила она, не оборачиваясь.

— С тем, кто принёс браслет. С теми, кто пришёл смотреть. Со мной.

— С тобой — да, — согласилась Татьяна. — Потому что ты привык, что огонь получает, что хочет. Я — не дрова. И не свечка. И не костёр. Я — человек.

— Я знаю, — сказал он, и в его голосе наконец исчез металл. Остался жар. — И именно поэтому я стою далеко. Чтобы не обжечься.

— И меня не обжечь, — поправила она. — Умно.

Он усмехнулся. И ушёл — тихо, как тень.

— Ты сегодня была мягкой, — сказал Рион, появившись без шума, как мог только он — с тяжестью и без тяжести одновременно. — Ты дала им улыбаться. Это делает дом — домом.

— Дом — это когда можно быть нелепым, — сказала она. — И живым.

— И сытым, — добавил он, положив на перила маленький свёрток: кусок лепёшки и ломтик рыбы. — На «если что». — И ушёл, даже не дождавшись её смеха.

— Ты сегодня была честной, — сказал Элиан, и его голос был ближе всех — и слышнее тише. — С собой. Это труднее, чем со всеми.

— Это мой способ не сойти с ума, — призналась она. — Честность — как воздух. Если его мало — кружится голова.

Он не приблизился. Просто стоял рядом. И этого было достаточно — для этой минуты.

Вдали, за Кромкой, ниточка зелёного света дрогнула — как нерв. Чужой корабль всё ещё был где-то там. Ждал. Копил терпение. Переставлял свои «сметы».

— Завтра будет снова «выбор», — сказала Татьяна — не ему, себе. — И послезавтра. И дальше. Я выдержу. И они — выдержат. Потому что мы — не предметы. Мы — слова. И я знаю, как говорить.

Дом лёгким касанием подсветил под её ногами слово «дом», как подпись под обещанием. Океан согласился басом. Луна зелёная улыбнулась криво. И ночь стала похожа не на «враг спит», а на «мы — тоже».

Татьяна вернулась в зал и погасила «кухонную» лампу. Потом снова включила.

— На «если что», — шепнула она и улыбнулась сама себе.