Альфа для центавры

Глава 9

Глава 9.

Соль, смех и ревность

Утро было домашним до неприличия. Дом включил «кухонную лампу» сам, не дожидаясь просьбы, и упрямо держал её, даже когда солнца под куполом стало два и оба расправили плечи. Воздух пах горячим хлебом и травой, а из ванной тонкими струями вились облачка пара — будто дом варил для всех суп из тишины.

— Кто храпел? — невинно спросила Алла, выходя с полотенцем на голове и глянув на Татьяну слишком честными глазами.

— Дом, — отрезала Лина. — Он вчера радовался.

— Дом мурлыкал, — уточнила Яна. — Я записала в каталог звуков: «мурлыканье — доместик, тип редкий».

Нина вышла следом, виновато жмурясь:

— Это я стучала зубами. От счастья.

— От счастья — стучат ложками, — рассудила Олеся. — Но пусть будет и так.

Татьяна смеялась краем губ. Ночь прошла ровно: ни снов про аукцион, ни ледяных провалов под рёбрами. Только раз, совсем перед рассветом, она проснулась от тихого шёпота воды в «зеркальнике»: там, где вчера её ладонь оставила обещание помнить. Шёпот был без слов, как детская песня, — и этого хватило.

— План, — объявила она. — Утром — вода для расслабления, днём — дом и ремесло, вечером — круг у галереи. Сегодня добавим смеха официально: расписание смеха — после полдника.

— Где расписание смеха? — деловито спросила Лина.

— Везде, — сказал дом и положил на стол тонкую световую ленту, на которой вместо слов шли смешные пиктограммы: кружка с «ха-ха», хлеб с «хи-хи» и тарелка с «хохо», откуда дымок поднимался как «ахах».

— Запишу в протокол, — покорно сказала Полина и тоже рассмеялась. — Никогда не думала, что смех можно дозировать.

— Можно, — уверила её Алла. — У меня целая аптечка.

На завтрак дом попытался сделать «блины». Так он понял слово «тонкие лепёшки, но более тонкие». В результате на стол лёг стопкой десяток идеально круглых прозрачных дисков, пахнущих… морем и чуть-чуть лимоном.

— Красиво, — сказала Яна, подцепляя один пальцем. — Это пластинки, на которых записан наш смех?

— Это блины, — гордо показал дом пиктограмму: круг, пар, улыбка.

— Едим, — велела Татьяна.

Блины оказались упруго-желейными и неожиданно вкусными. Если их намазывать «сыроморью», они шуршали, как лёгкая бумага, и таяли, как снег. Алла за третьим «блином» призналась, что больше не будет ругаться на слово «здоровое питание», если оно вот такое.

— Тань, — Нина села ближе и всё-таки выдохнула: — Я вчера сказа́ла «нет», а внутри чувствовала «да». Страшно?

— Нормально, — ответила Татьяна. — «Да» — это не всегда согласие, иногда это «да, я боюсь». Мы сказали «нет» вслух — и это главное.

— Я потом долго дрожала, — шепнула Нина. — Но это было… как после сцены. Когда всё получилось.

— Вот, — подала голос Алла, — официальное заявление: женщина умеет дрожать от победы. Засвидетельствуйте.

Дом на всякий случай показал пиктограмму «победа» — маленький флажок с мягкими краями. Все дружно хмыкнули: «мягкая победа — это по-нашему».

Вода приняла их как родных. Мембраны легли, как ладони на плечи, и Татьяна снова услышала: на вдохе — «Та», на выдохе — «я-на». Детская игра воды продолжалась. Она не сказала об этом вслух — пусть будет её секрет. Хотя Элиан, присевший на край камня, смотрел так, будто и без слов слышал.

— Давай на спину, — попросила Нина. — Мне нравится смотреть на купол. Он как гигантский глаз, который не страшно.

— Ты странная, — честно сказала Олеся. — Мне от глаз обычно не по себе. А этот… — она тоже перевернулась, и в голосе её проскользнула непривычная мягкость, — как лампа на кухне.

Рион плыл рядом, не навязываясь: поправлял позиции, следил, чтобы никто не ушёл туда, где глубина. Он был в воде как дома, и Татьяна отметила про себя: мир устроен справедливо — кто-то камень, кто-то воздух, кто-то огонь, кто-то вода. Хорошо бы не перепутать, кто ты.

— Твоя спина не должна держать всё, — тихо сказал он, когда она остановилась у бортика. — Для этого есть мы.

— Моя спина привыкла, — так же тихо ответила она. — Но я тренировалась. Могу расслабить. На две минуты.

— На три, — поправил он. — И ешь больше. Ты худеешь, когда держишь круг.

— Я красивая, когда командую, — напомнила Татьяна. — И когда ем — наверное, тоже.

— Всегда, — сказал Рион и нырнул, отрезав тему.

У кромки воды стоял Каэль. Без мембраны. Просто стоял — как огонь, который не тушат дождём. Он не любил воду и она отвечала взаимностью, но его присутствие делало берег твёрдым, а воздух — чётким.

— Зачем ты здесь? — спросила Татьяна, выжимая волосы у бортика.

— Чтобы ты не решила, что можешь тонуть, — бросил он. — У тебя теперь есть привычка выживать. Я проверяю, чтобы она не перешла в зависимость.

— Я не зависимая, — возразила Татьяна.

— Посмотрим, — усмехнулся он, — когда рядом с тобой будут те, кто тебя тоже тянут. Ты или отдашься течению… — он взглянул в сторону Риона, — … или начнёшь летать… — взгляд скользнул к Элиану, — … или загоришься слишком быстро.

— Вы сейчас спорите на мне? — подняла бровь Татьяна.

— Мы спорим о том, как ты умеешь спорить, — вмешался Элиан. Он всё-таки спустился на камень и положил ладонь в воду — легчайшее касание. Вода ответила едва заметной рябью. — И да, ты красива, когда командуешь. Но ещё красивее — когда смеёшься.

— Я запишу, — хмыкнула Татьяна и выбралась из воды. — В протокол.

После воды — ремесло. Дом уступил зал под мастерские: из стены выдвинулись низкие столы, появились гибкие лотки для инструментов, полы стали шершавее — чтобы ничего не уезжало, как мыло. Саира прислала двух «тихих мастеров» — женщин, что учили дом слушать руки. Они принесли волокна «морской травы» — прозрачные нити, во влажном виде похожие на стеклянные волосы, а высыхая, становившиеся прочнее кожаных ремней.

— Из этого плетут сети для света, — объяснила одна — Мио, с медовыми глазами. — И крепления для гребней, чтобы те не ломали волосы. Движение — мягкое. Вот так… — она провела пальцами, и нити сами легли в узор, как вода в русло.

— Я хочу, — сказала Нина серьёзно, будто просила скрипку. — Научите.

— Я — тоже, — Алла уже склонилась над волокном. — У меня пальцы нервные — им надо дело.

— А мне — можно что-то тупое, — попросила Яна. — Чтобы не думать. Я буду крутить… что-нибудь.

— Крутить — тоже искусство, — успокоила её Лина. — Я буду рядом.

Татьяна встала к отдельному столу. Дом мягко подсветил поверхность. Она взяла пучок нитей, попробовала, как они слушаются. Нити смирно легли в ладони. И тут дом выдал пиктограмму «нож».

— Вот, — сухо сказал Каэль, возникнув как тень. — Нож — мой.

— Нож — общий, — поправила Татьяна. — А ты — выдаёшь урок.

Он подвинулся ближе — настолько близко, что воздух слишком нагрелся. Взял её ладонь — не крепко, но так, что нож в пальцах вдруг лег «как перо», как утром учил Элиан Нину.

— Не дави, — сказал Каэль. — Скользи.

— Я умею скользить, — отозвалась она. — Особенно по острым темам.

— Попробуй по этой, — он наклонился, дыхание коснулось её виска. — Вдоль волокна. Смотри.

Лезвие чуть «поцеловало» нить — и та не порвалась, а разделилась, как мягкая трава. Татьяна повторила — и почувствовала: правильно. Под пальцами было что-то вроде тихой музыки. Нож пел.

— Ага, — сказал Каэль. — Ты слышишь.

— Я слушаю, — уточнила она. — Как и ты. — И добавила, уже едва слышно: — Не жги.

— Не буду, — так же тихо ответил он. — Пока ты смеёшься.

С другого края стола появился Рион, положил на стол тяжёлую, тёплую плиту — «камень-дышатель». На него удобно было ставить горячее, но сейчас он предложил его как пресс — чтобы уже сплетённые части ложились ровнее.

— Тяжёлое — держит форму, — сказал он. — Ты можешь положить сюда, если устала держать.

— Я не люблю класть, — возразила Татьяна. — Но иногда это… приятно. — Она аккуратно сдвинула часть узора под камень. — На минуту.

— На две, — поправил Рион, и где-то за спиной, как тень, усмехнулся Каэль: «на три».

Элиан не спорил. Он принёс тонкие каменные «иглы», которыми удобно было подцеплять нити, не рвя их, и просто молча положил рядом. Татьяна глазами сказала «спасибо» — он теми же глазами ответил «пожалуйста». Простая торговля взглядами.

— Я ревную, — неожиданно сказал Каэль, не отрываясь от узора. — К ножам, к воде, к воздуху, к этим нитям. Ко всему, что ты держишь, кроме нас.

— Это мимо, — ответила Татьяна. — Я держу вас тоже. Просто руки не на всех сразу хватает.

— Хватает, — влезла Алла, не поднимая головы. — Я наблюдаю. Спокойно, эстетично.

— Будь эстетична тихо, — попросила Лина.

— Тихо — это не ко мне, — призналась Алла. — Но буду стараться.

После ремесла — смех по расписанию. Он случился сам, когда Яна попыталась «слепить» из волокон кошку, и кошка вышла как жираф. Дом назвал это «экспериментальной флорой» и предложил горшок. Алла учила нити «держать настроение», и они в ответ завились в завитушку в форме вопросительного знака.

— У вас тут магия без магии, — сказала Олеся. — Я ещё вчера не верила.

— Это не магия, — возразил Элиан. — Это привычка мира отвечать вместо сопротивляться.

— Мир вежливый, — фыркнула Олеся. — Вежливость — самый хитрый обман. Вчера Татьяна так сказала.

— И вчера это было про чужих, — вступилась Татьяна. — А здесь — про свой дом.

Смех стих сам. На миг стало тихо, как в церкви, куда заходишь «подышать тишиной». У Татьяны вспыхнула память — не резкая, просто яркая: Земля, осень, автобусный дождь на окне, кухня, где дочь шепчет стихи, и её собственное «держи, держи, держи». Она моргнула, оставив память там, где ей место: в кармане души.

— Тань… — окликнула Лина мягко, — ты где?

— Домой, — отозвалась Татьяна. — Здесь. Всё хорошо.

Вечером — круг у галереи. Купол горел мягким, как лампа у изголовья, светом. Океан рассказывал длинные истории — те, где герои, как вода, не устают возвращаться. Женщины расселись по ступеням, кто-то на пол — ближе к тёплому камню, кто-то на лавки — ближе к воздуху.

— У нас сегодня новая практика, — объявила Татьяна. — Танец. Без акробатики. Без «прижмись». Сначала — с собой, потом — с домом, потом — если захочется — с кем-то из… — она повела рукой в сторону троицы, — сопровождающих.

— Я всегда хотела танцевать с камнем, — задумчиво сказала Олеся. — Он не наступает на ноги.

— Он и не ведёт, — заметила Полина.

— Значит, я буду, — кивнула Олеся. — В первый раз — можно.

Музыка появилась неоткуда: струны деревьев у кромки, вода у перил, воздух под куполом. Дом подмешал тёплый бас — как дыхание.

Татьяна закрыла глаза. Сначала танцевала одна — едва-едва, так, что движения больше чувствовались, чем виделись: плечи, шея, запястья. Тело вспоминало, что оно не только «держит», но и «живет». Потом подошёл Рион — не близко. Просто встал напротив, подал руку. Тёплые пальцы. Надёжные.

— Разрешишь? — спросил он.

— На один круг, — сказала она. — Без давления.

Он не давил. Он слушал. И от этого танца в груди стало легче: как будто ей дали подложку — мягкую, нескользкую. Она не ступила ни разу «не туда». «С тобой легко», — подумала она и увидела в его взгляде: «с тобой — тоже».

Музыка сменилась. Воздух стал тоньше. Слева вырос Элиан — он не взял за руку, а просто вошёл в один ритм: его ладони не коснулись её — и это было ещё ближе. Танец без касания оказался интимнее прикосновений. Серебро в его глазах ловило свет — и отдавалось. «Ты как тень света», — мелькнуло у Татьяны, и он улыбнулся, будто услышал.

Музыка снова поменялась. Тяжелее, ярче. Каэль стоял, упершись плечом в колонну, как будто его сюда пригвоздили. Он смотрел в сторону — нарочно. Татьяна подошла сама. Встала рядом. Сначала — не смотря. Потом — повернула голову.

— Будешь? — спросила она.

— Нет, — ответил он.

— Боишься? — прищурилась.

— Что да, — честно сказал он.

— Тогда — один шаг, — предложила она. — Для тех, кто «нет».

Он сделал шаг. И мир в этот миг слегка щёлкнул — как нож по нити. Он не взял её за руку. Он просто стал рядом, как огонь, от которого не хочется ни уходить, ни обжечься. Они двигались мало, почти стояли. Но воздух между ними был заполнен — до краёв.

— Достаточно, — сказала Татьяна, когда музыка утихла. — На сегодня.

— Слабачка, — прошептал Каэль так тихо, что только она услышала.

— Берегущая, — поправила она. — Я — за то, чтобы жить не коротко, а вкусно.

Алла в это время кружилась с… домом: свет под её ногами шёл мягкой дорожкой, подыгрывая. Яна плясала с Яной — «со мной самой», как она сформулировала. Лина смеялась и хлопала в ладоши, ставшей вдруг снова молодой век назад. Полина считала «раз-два-три» непроизвольно, и это «три» делало танец удивительно точным.

Когда музыка стихла, дом сам зажёг «кухонную лампу». У перил было тепло. Внизу огромный океан дышал ровно. За Кромкой мелькнула иголка зелёного — кто-то терпеливый пробовал очередную «пилу». Песня ответила ниже, но не злой — как строгий учитель: «не сегодня».

— Видишь, — сказал Элиан, становясь на шаг ближе. — Ты задаёшь ритм не только нам.

— Это мир вежливый, — отозвалась Татьяна и помолчала. — Но я буду помнить: у вежливости бывают зубы.

— У нас — тоже, — хмыкнул Каэль.

— Мы не кусаемся первыми, — возразил Рион.

— Мы — говорим, — завершила Татьяна. — А если не слышат — тогда уже всё остальное.

Она повернулась к женщинам:

— Итоги дня. Нина — плетение. Алла — смех по расписанию отработан. Олеся — танец с камнем. Лина — удержание круга. Яна — кошка-жираф — шедевр. Полина — «раз-два-три» на всех.

— А ты? — спросила Лина.

Татьяна задумалась на секунду:

— Я — живая. И это, кажется, получается всё лучше.

— Подтверждаю, — сказал Рион.

— Засвидетельствую, — добавил Элиан.

— Приму к сведению, — буркнул Каэль и усмехнулся.

Дом на стене показал слово мы и рядом — маленькое слово я. Между ними шла тонкая линия — не ровная, живая, как нить плетения. Татьяна коснулась линии пальцем — и ощутила, как внутри поднимается тихий, правильный жар. Не огонь пожара. Огонёк лампы. Той самой.

В этот момент на входной арке вспыхнул знак Совета: круг из восьми листьев, и в его центре — маленькая, тончайшая точка.

— Что это? — спросила Алла.

— Приглашение, — ответил Элиан. — Завтра — «обряд имён».

— Чьих? — насторожилась Олеся.

— Островов, — сказал Рион. — И кругов. Ваш — тоже.

— Значит, будем звучать официально, — заключила Татьяна. — И смеяться — тоже официально. Возьмём гребни, воду и слова. И — «нет» на случай «если что».

— И хлеб, — добавила Лина.

— И нож, — сказал Каэль мягко.

— И воздух, — подытожил Элиан.

— И дом, — сказала Татьяна. — Который помнит.

Дом мигнул «кухонной лампой». Женщины разошлись по комнатам — теплее, чем обычно. Океан спел низкую ноту. За Кромкой терпение чьё-то потянулось, как резина, и щёлкнуло — не дотянули.

Татьяна осталась у перил на минуту. Холодный камень приятно остудил ладони. Она улыбнулась в темноту:

— Я тоже терпеливая. Но громкая — больше.

И пошла спать — не «в убежище», а «домой». Где можно быть «мы». И «я». И смеяться так, чтобы мир понимал: здесь живут.