Анастасия, боярыня Воеводина

Глава 42

Поправлялся Михаил на удивление медленнее обычного. Ранее, под Псковом, через семь дней бегал уже, списал бы все на возраст, но летом, в момент атаки татар на Бобрики, зацепило стрелой, так поднялся на третий день. А сын, Миша, умер. Прямо в сердце попали басурманы. Так что сказалась тяжесть ранения и скудный рацион. У Прозоровского сохранилось немного солонины и пшена, так что была похлебка с мясом, и все. Недостаточно для питания после тяжелого ранения. Голод в лагере все усиливался. Лошадей Михаилова эскорта приходилось кормить мелко рубленными ветками и прятать в палатке. Хотя башкирские коньки, специально взятые Михаилом, могли прокормить себя сами, приученные выкапывать скудную сухую траву из-под снега. Но отпускать их было нельзя. Голод в лагере все усиливался. А кони требовались для того, что бы вывезти раненого Михаила. Конюхи Прозоровского и то удивлялись, как на таком скудном корме башкирцы умудрялись оставаться в теле. Поняв, наконец, что большая часть войска просто умрет от голода и холода, воины уже варили кожаную конскую сбрую, а жгли древки от копий и выдирали колья частокола, Шеин решился на переговоры. Но тянул, и дотянул. Предложение сдаться поступило от польского короля.

Положение поляков было получше, но тоже сложное. Подвоз припасов был редок и нерегулярен. Паны не умели жить в палатках и греться у костров, так что мерзли в своих золотых шубах на козьем меху. Роптали. Обозы из Москвы прекратились, сказались письма Михаила и Прозоровского. Три голубя все же долетело, два царских и один князя, так что царь Михаил запретил слать обозы, кормившие поляков. Перешедшие на сторону поляков наемники и иностранцы роптали, не получая жалования. Денег у короля не было. В тылу разбойничали отряды Бутурлина, разорявшие уезды рядом с Путивлем, отрезая от войска хлебные южные земли, Одоевского, Нагого, Волконского и других, более мелких воевод, препятствуя подвозу пороха и продуктов. Осажденный гарнизон крепость Белой продолжал отбивать атаки поляков, связывая их силы, а сформированные резервы пришлось опять бросить в Валахию, где снова появились турки. И это были уже не войска степных, вассальных улусов, но янычары, которых денежными посулами отступить не уговоришь. Султан все же оторвал несколько отрядов от войска, выступившего на персов, и бросил на ненавистных ему развратных польских католиков. Так что помочь Владиславу было некому, и в январе он предложил Шеину переговоры о сдаче. Переговоры прошли на Жаворонковой горе. Узнав, на какие условия иностранные советники подбивают Шеина, Михаил с трудом, но поднялся с постели и потребовал от воеводы на следующий раунд взять только его и русских полковников. Из иностранцев разрешил только Лесли. Запас зелья взял с собой, наказав Прозоровскому следить, и как только он начнет слабеть, подсовывать ему флягу. Недовольных полковников просто арестовали в лагере. Их охраняли доверенные люди Семена Прозоровского и Михаила. Так что вредить советами они не могли. Перед началом переговоров Михаил имел беседу с Шеиным.

— Значит так, тезка, говорить буду жестко. Стараниями твоих дружков меня вывели из строя, но кое-какая сила еще осталась. Сегодня рискну, попробую заставить короля пойти на более почетные условия, чем та гадость, что предлагали тебе. Сил потрачу немерено, а их у меня сейчас мало. Поэтому, как только Владислав предлагает почетные условия сдачи, вот здесь записано, что он предложит, соглашаешься и подписываешь! Понял? Никакой самодеятельности. Условия до выхода из лагеря переписать начисто, в двух экземплярах, что бы осталось только подписать. Большего я сделать не смогу. И так здоровьем и силой рискую, что бы твою задницу из позора вытянуть! Не послушаешься, предупреждаю, у меня указ о твоем смещении, пущу в ход, смещу и сам все на своих условиях подпишу, и поедешь ты на Москву как вор и предатель. Значит еще раз. Никакого ползанья на коленях перед поляком. Никаких ему знамен. Армия, все, кто могут, выходят с честью, с оружием, в лагере остаются только раненые и больные, которых поляки тоже возвращают беспрепятственно. Большие пушки и обоз оставляем, люди важнее, пусть подавятся. В залог уводим пленных поляков, что идти смогут.

Что? Ты опять про пушки? Ради них можешь и в ногах у поляка валяться? О чести думаешь? Честь не в чугуне. Честь в людях. А валяние на коленях перед Владиславом, то убыток не тебе, то бесчестие державе Российской и Государю. Что есть предательство. Понял? Так что и не пытайся! Мозги сварю! Будешь до смерти только мычать и кашку с ложечки есть! Раз говорю, значит смогу! Вспомни поляков на обмене вас с Михаилом! Так вот, то я им приказывал. Они выполняли, а потом сами удивлялись. Так что шаг в сторону и я из тебя идиота сделаю. Медики скажут — удар у старика приключился! Уяснил себе? Тогда пошли. Что бурчишь? Да, я моложе, но уважения к старым дуракам не питаю. К тому же, знатней тебя. И меня Государь любит, а тебя нет. Уяснил? Будешь вести себя правильно? Тогда пошли. Небось Владислав заждался. И еще. Ксендзов потребуй с переговоров убрать. Негоже православным католиков лицезреть. Помешать они мне могут, ясно? Сил у меня после ранения меньше, чем обычно, не хочу на них тратиться!

На переговоры прибыли в новом составе. Впереди Шеин, за ним Михаил, за Михаилом Прозоровский и Лесли, причем последний тащил небольшую корзинку. За ними остальные воеводы помладше.

Владислав чувствовал себя хозяином положения, однако удивился, не увидев знакомых немцев, да и Шеин выглядел каким-то помятым и боязливо оглядывающимся. Король осмотрел новую свиту воеводы, и тут его под руку толкнул, совершенно непочтительно, пан Госневский. Заслуженный старик, но старик. И разрешения таких вольностей он ему не давал!

— Что тебе?

— Ваше Величество! Потребуйте убрать того боярина, что за Шеиным стоит!

— Какого? Помоложе, что ли?

— Да, того, бледного! И не смотрите ему в глаза, Христа ради!

— Что ты несешь, пан?! Горилки перепил вчера?

Владислав посмотрел на стоящего сзади Шеина боярина. Ничего такого. Русский, как русский. Глаза серые. Но глядит твердо. А вот Шеин постарел, сдал, жалко старика! Царь ему и так за его деяния отплатит! Сошлет в Сибирь, там старик и помрет. Не буду я его на старости лет позорить. Проявлю великодушие. Пусть по Европе обо мне слава пойдет, как о великодушном, но справедливом монархе. Пусть уходит со знаменами оружием и мелкими пушками. Победа все равно моя! Но осадные пушки пусть оставит. Надо же хоть какой-то трофей иметь. А я прикажу картину написать, как я капитуляцию русского войска принимаю, со славой. Стоп, какая картина? Пленных, пленных вернуть надо! Что? Согласен? С тем, что бы я потом его больных вернул в Россию? Хорошо! Где подписать? Красиво написали, грамотно, подготовились! Готово! Печать давайте! Все, сдались русские упрямцы! А что это с тем боярином, что за Шеиным стоял? Он что, совсем больной на переговоры явился? Вон, сознание потерял! Как бы не заразно. Поеду-ка я в свою ставку, надо вина для профилактики выпить!

Прозоровский едва успел подхватить Михаила как-то резко побледневшего и начавшего сползать на землю. Лесли подсунул ему под руку флакон с каким-то пойлом. Семен, сраженный сговорчивостью поляков, совсем забыл о просьбе князя. Михаил присосался к горлышку флакона, как к живительной влаге. Выпил до дна.

— Быстрей, уходим и выступаем из лагеря, пока они не очнулись и Владиславу не рассказали, что он подписал! Больше, чем на полчаса внушения не хватит! — Хрипло прошептал Михаил. Александр Лесли подозвал двух воевод помоложе, приказал помочь Михаилу, Отнести его в лагерь на прихваченных с собой носилках. Прозоровский с ужасом смотрел на струйку крови, стекающую из носа чародея. Вернулись, срочно стали готовиться к отступлению. Немецкие полковники пробовали поскандалить, но Прозоровский грубо предложил им или заткнуться, или оставаться в лагере и самим сдаться полякам на их, поляков, условиях. Вернувшись в свою палатку, Семен застал Михаила жадно доедающего еле теплую похлебку. Дров не было совсем.

— Извини, сосед, тебе ничего не оставил. Но надо силы хоть как-то вернуть, что бы обузой вам не быть. Оставлять меня нельзя. Слишком хорошо меня Госневский узнал. Понял, что я с Владиславом сделал. Я его так же Филарета заставил насильно обменять в свое время. А не привезти в Москву хоть мое тело, чревато гневом Михаила. Если он и пропустит, то Анна, моя жена ему покоя не даст. Так что сейчас полежу полчаса и надо как-то на коня влезть. Хорошо, что башкирцев сохранили. Одного Шеину дайте. Хоть и дурак, а все же старик! Давай еще фляжку зелья!

— Что за гадость ты пьешь? Не хмельное, но горькое, жуть!

— Восстанавливает оно силу при перерасходе. Ментальный контроль уйму силы забирает. Даже не смог воспрепятствовать решению о выдаче пленных поляков. Черт с ними. Сил совсем не было.

Колонна капитулировавших войск медленно потянулась по Смоленской дороге к Дорогобужу. Ослабевшие воины еле ползли, а части из них приходилось еще вручную тянуть пушки. Бросать их Шеин запретил под страхом смерти. Послушав старого дурака Прозоровский сообразил быстро. Оставив Михаила под наблюдением Лесли, который долго не думал, а позвал пару своих соотечественников, шотландских горцев, которые мигом привязали князя к седлу, и лошадиной шее так, что упасть он не мог, Семен с тремя дружинниками поскакал в Дорогобуж. Там с передовым отрядом сидел взявший его воевода Федор Сухотин. Мигом сообразив, что требуется, опытный воин организовал крестьян с розвальнями, бабам приказал наварить жидкого овсяного киселя побольше, сотне всадников взять заводных лошадей и выехать навстречу измученным людям. Сотнику приказал взять одни сани и, оставив коней офицерам следовать за медленно плетущейся колонной, подбирая упавших от истощения людей, спасая их от гибели. А так же наблюдать за поляками, которые вполне могли самостийно, не подчиняясь королю напасть на колонну с целью поживиться. Однако все было спокойно. Прозоровский, выпив чашку куриной ухи с травками, поспешил обратно. Сухотин отправил с ним свои санки с легкой кибиткой для Михаила. Вручив своему ближнему холопу Ваське чугунок с куриной ухой и мелко нарубленной курятиной, наказав беречь пуще глаза, Прозоровский вернулся к войску. Увидев прикрученного к седлу князя уже хотел ругаться, но Лесли успокоил его, что это давний способ перевозки тяжелораненых при набеге в Шотландских нагорьях, где нет дорог, а только горные тропы. Михаила отвязали, перенесли в санки, дали куриной ухи с кусочками мяса. Остаток разделил со своими офицерами Лесли. Князь был в полузабытьи, но поел и снова заснул. Полковой батюшка полка Прозоровского, обладавший слабым даром, объяснил Семену, что при перерасходе дара такое состояние нормально, и продлится дня два, не меньше.

До Дорогобужа до темноты, естественно не дошли. Уже при свете факелов передовые воины доползли до переправы через Днепр, давно покрытым льдом у деревни Соловьево. Там их ожидали крестьянские розвальни и горячая еда, а так же возможность погреться у костров. Наутро, к возмущению народа Шеин приказал погрузить на розвальни пушки, заставив измотанных солдат идти пешком. Но сердобольные крестьяне в нарушение приказа положили всего по одной пушке на сани и посадили еще по два-три человека из самых ослабевших. Прозоровский поехал вместе с Михаилом, а спасших им жизнь башкирских коньков приказал накормить и гнать табуном, без поклажи, что бы сохранить. На следующий день доплелись до Дорогобужа там остановились на дневку. Прозоровский и Сухотин настояли на том, что бы часть пушек оставить в крепости, а на розвальни поместить совсем ослабленных людей. Передохнув, утром Прозоровский известил Шеина, что он едет вперед, увозит Михаила Муромского в Москву, и не дождавшись реакции воеводы умчался в сторону Вязьмы. Предварительно имел разговор с Сухотиным, приказал ему при появлении поляков срочно известить Пожарского и Черкасского и поступить под их командование. И не слушать дурака Шеина, требовавшего не сдавать Дорогобуж до последнего. В Вязьме, Семен доложился князьям, объяснил ситуацию, получил сменных лошадей и заверение, что остатки его полка примет под свою руку Черкасский, а так же пожелание довезти Михаила живым, умчался в Москву. Довез. Передал на руки жене и поехал доложиться царю Михаилу.