Авдотья, дочь купеческая

Глава семнадцатая. Дыхание войны

С каждым днём имение Лыково-Покровское становилось всё лучше, обретая утраченные блеск и величие. Вместе с крестьянками, высылаемыми старостой для уборки дома, стали приходить и мужики. Они чистили пруд, избавляли сад и аллеи от сухостоя, чинили стойла в конюшне и приводили в порядок наполовину заросшие дорожки в небольшом парке.

Трудились крепостные не покладая рук. Проведали, что староста начал составлять подробные списки всех крестьянских семей, с описанием владений, чтобы барыня смогла представить эти бумаги вместе с прошением о переводе своих крепостных в вольные хлебопашцы в императорскую канцелярию. Да ещё слышали, как молодая барыня обмолвилась, что чем скорее владения в порядок приведёт, тем быстрее сможет это сделать.

Молодой барыне верили. А как не верить, ведь слуги в доме уже свободными стали. О том, кто из хозяев в семье главный, да всем заправляет, с первого дня их прибытия поняли, потому со всяческими просьбами к молодой хозяйке обращались.

Платон с главенствующей ролью жены почти смирился, иногда лишь взбрыкивал, когда письмо от маменьки получал. Связь его попыток покомандовать с пришедшими письмами не только Дуня с Глашей уловили, а и вся прислуга в доме.

Племянница кухарки, Стеша, часто в таких случаях звала тётку:

— Тётушка Аграфена, айда спектаклю смотреть, как барин над барыней верх взять пытается!

Кухарка, наскоро вытирая руки фартуком, спешила за шустрой племяшкой. Не они одни стремились подслушать. Дворецкий, уж на что спокойный, и то любопытство проявлял, оказываясь около одних из дверей. Из серебряной гостиной, где чаще всего объяснения происходили, три выхода имелось.

Глаша, которую Дуня всегда звала, послушать, какие новости от маменьки с тётушками, терпела лишь до момента, когда Платон, перестав зачитывать, в каких салонах побывали три дамы, замолкал, читая остальной текст про себя, а не вслух. В этот момент она потихоньку выскальзывала из гостиной, спугивая слуг, притаившихся за дверью. Дождавшись, пока те уйдут, занимала их место, шепча: «Господи, прости меня грешную за любопытство».

Платон, дочитывая, мрачнел, видимо, маменька в выражениях не стеснялась, откидывал письмо и какое-то время молчал. Далее происходил примерно такой диалог.

— Что там ещё маменька пишет, Платоша? — спрашивала Дуня, слегка прищуривая глаза.

— Дуня, душенька, скажи-ка, кто в роду дворянском верховенствовать должен? Почему в писании говорится: да убоится жена мужа своего? — спрашивал Платон, сам себя накручивая.

— Платоша, свет мой, к чему такие вопросы. Не знаю, как у других, а в нашей семье, разумеется, ты главный.

— Так почему вместо того, чтоб в псарне порядок навести, мужики денники в конюшне строят?! — спрашивал Платон, чуть ли ногой не топая.

Дуня невозмутимо отвечала:

— Скоро наших с Глашей лошадей сюда пригонят, да и тебе нужно кого попородистей прикупить, а им особое содержание надобно. Но, Платоша, если считаешь, что псарня важнее, я не спорю. Сходи к старосте, прикажи, чтоб людей прислал, да посчитай, сколько досок, черепицы, краски понадобится. Распорядись, чтоб дворецкий отправил слуг в уезд за материалами.

— Это что? Мне самому нужно всё сделать? — спрашивал Платон растерянно, важность его сдувалась, как мыльный пузырь.

— Ну а как иначе, свет мой? Ты же хозяин! — восклицала Дуня, умудряясь последнее слово произнести без иронии или, упаси Бог, язвительности.

— Пусть уж строят, то, что строили, — изрекал Платон.

— Как правильно ты решил, что нам конюшня прежде всего нужна! — восклицала Дуня, а Платон приосанивался, начиная искренне верить, что улучшение конюшни — это его идея.

Когда супруги заканчивали разговор, слуги и Глаша прыскали от дверей в разные стороны, как кузнечики на лугу.

Кухарка, следуя к себе, ворчала на вдовствующую графиню:

— Да что ж ей неймётся, такую невестку отхватила. Им бы Авдотье Михайловне ноженьки мыть, да воду после них пить! А ты меня не слушай, чего рот раззявила! — Последнее относилось к Стеше. — Ты лучше поучись у молодой барыни, как с мужем управляться. Как я ты не сможешь, сложенье не то, так нужно хитростью да лаской. И что хихикаешь? Пятнадцатый годок пошёл, не успеешь обернуться, как замуж идти!

Стеша шустрая, смешливая, отворачивалась, фыркая в кулак. Тётушка мужа своего, что тут же в имении садовником числился, в ежовых рукавицах держала, а когда тот не выдерживал, руку поднимал, то получал в ответ той же монетой. Правда делал он это редко, руку Аграфена имела тяжёлую.

В отличие от Платоновой маменьки Михайла Петрович о себе другим образом напомнил. В Лыково-Покровское прибыл высланный им обоз со строительными материалами, сопровождаемый Захаром и артелью плотников. Не забыл отправить и Дуниных с Глашей коней.

Захар, степенно поклонившись, сказал Дуне:

— Вот, Авдотья Михайловна, принимайте гостинец от папеньки. Ещё вам письмецо, да вам с Глафирой Васильевной и графом по посылочке.

— Обожди, Захар Митрич, скажи прежде, кого тебе жена родила? — спросила Дуня.

Захар расплылся в широкой улыбке.

— Мальчика, наследника. Михайлой нарекли. Ваш папенька в крестные пошёл.

Со стороны обоза — пяти гружёных телег — раздалось ржание лошадей. Кони узнали хозяек.

— Гром, Громушка, признал, — приговаривала Дуня, гладя гриву чёрного как ночь ахалтекинца.

Глаша своего орловского рысака по кличке Ветер тоже обнимала, тот куда смирнее Дуниного коня по нраву, лишь довольно фыркал. Он дал свободно себя увести подоспевшему Демьяну. А вот Гром даже лягнуть кучера попытался, лишь хозяйкиного окрика послушал, но шёл, раздувая ноздри и недовольно встряхивая головой.

— Вот аспид какой! — не удержался один из конюхов, но тут же восхищённо добавил: — Но хорош, чертяка, хорош!

Настал Дунин черёд в серебряной гостиной письмо читать. Но прежде она распорядилась накормить артельных плотников и Захара и разместить, чтоб отдохнули с дороги.

Михайла Петрович писал, что к сожалению, сам навестить дочь не может из-за дел важных, государственных. Рассказывал последние новости, спрашивал, не нужна ли ещё какая помощь. Сообщал, что передал наряды: Дуне с Глашей по два модных летних платья, зятю — цилиндр и перчатки. Кроме того, два последних номера «Магического вестника» и один роман.

— Прощаюсь с надеждою на скорую встречу. С нетерпением жду ответной весточки. Платону жму руку, тебя, сударушка, и Глашеньку крепко обнимаю и целую. С сим откланиваюсь, любящий вас Михайла Матвеевский, — завершила чтение письма Дуня и воскликнула: — Ну-ка, ну-ка, что там папенька передал!

С этими словами она принялась разворачивать сложенные на столе свёртки, Платон с интересом за этим наблюдал. Дуня нахлобучила ему на голову новенький цилиндр, вручила перчатки, сама же, отодвинув платья, открыла «Магический вестник».

— Ого, это надолго, — протянул Платон, направляясь к зеркалу. Глаша всё это время сидела и счастливо улыбалась. Михайла Петрович всегда называл её Глафирой, а тут «Глашенька». Впервые она осмелилась мысленно признаться себе, что полюбила. Не юнца, как из романов, а того, за кем сможет быть, как за каменной стеной. Впервые не гнала запрятанное глубоко чувство, оно расцветало, питаясь надеждой, что и Михайла Петрович неровно дышит к своей воспитаннице.

— О, смотрите, ещё ларец какой-то, — сказала Дуня. Она бы не оторвалась от чтения, но упомянутый ларец съехал со стола по журналу и уткнулся ей в бок. — Это икона Божьей Матери для нашей церкви. Глаша! Да это же Андрея Рублёва работа! Вот расстарался папенька.

Глаша привстала и, не отрывая взгляда от иконы, сказала:

— Надо тотчас в церковь отнести. Вот отец Иона обрадуется.

Старый священник, не то, что обрадовался, прослезился. Самолично для иконы место нашёл, самое видное, самое почётное. А на следующий день, на который выпал праздник Вознесения Господня, с этой иконой в руках крестный ход вокруг церкви возглавил.

В этот день звонил колокол радостно, торжественно, праздновали дружно: имение, церковь, дома убрали цветами и травами луговыми. Дуня распорядилась на площади перед домом столы накрыть. Молитвы пели, Господа восславляющие, Глаша к певчим присоединилась, её голос звонкий остальных словно вёл за собой, возносясь к самому небу.

Праздник отвели, настало время для работы. Захар за артелью приглядывал лично, потому плотники и в имении, и в деревне меньше, чем за неделю дела плотницкие завершили. Дуне с приездом Захара легче стало, она, пользуясь случаем принялась Платона обучать с магией управляться.

Правда, удавалось в день не больше получаса на учение тратить. Дара у Платона хватало, а вот терпения — нет. Слабо у него получалось огненные шары в руках образовывать, с водой и воздухом дела того хуже шли. Тогда Дуня приспособила мужа при помощи дара магическую подпитку пускать в крытые плотниками крыши и подправленные заборы. Подобное применение магии у Платона получалось, он с удовольствием и магичил.

Дуня рассудила, что для раскачки дара и такое пойдёт, сама же занялась подготовкой в одном из флигелей помещения для занятий в церковно-приходской школе, которую они с Глашей надумали открыть для местных детей. Да и для взрослых, кто грамоте учиться надумает. Плотники и столы смастерили, и скамейки, и доску на стену для обучения.

Казалось, вот только Захар артель привёз, а уже настала пора с ними прощаться. Дуня, помимо того, что папенька заплатил, премию артельщикам выдала. Захара не обидела, хоть тот поначалу и отнекивался. Но после червонец золотой взял. Семью-то выросшую содержать надо.

Не прошло и часа, как их с артельными проводили, как с улицы донёсся стук копыт.

— Никак, забыли чего, — произнесла Дуня, но выглянув в окно, добавила: — Нет, незнакомый кто-то.

— Ваши сиятельства, там посланец из уезда, — сказал дворецкий, входя в серебряную гостиную, где расположились Дуня, Глаша и Платон, обсуждая планы на ближайший месяц. Вся троица вскочила с места, когда вслед за дворецким вошёл помощник уездного исправника в парадной форме.

— Граф Платон Алексеевич Лыков, вам срочное донесение. Кроме того, передаю устное приглашение, как главе рода, явиться к генерал-губернатору завтра в двенадцать дня. Позвольте откланяться, — выпалил посланник, вручил растерявшемуся Платону толстый конверт, козырнул, развернулся и вышел. Раздался стук его каблуков из коридора, а вскоре, с улицы, стук копыт. Платон вскрыл конверт, сорвав сургучную печать. Там оказалось два листа. Пробежав бегло глазами текст, Платон посмотрел на замерших Дуню с Глашей и потрясённо произнёс:

— Это война. Тут сообщение генерал-губернатора о том, что Бонапарт с союзниками вероломно вторгся на нашу территорию. А тут манифест Его императорского величества Александра Первого «О сборе внутри Государства земского ополчения».

Глаша ахнула и опустилась в кресло. Платон тоже присел, протянув послание жене. Дуня прочла внимательно оба документа, после чего обратилась к побледневшему дворецкому, так и стоящему в дверях:

— Иди к отцу Ионе. Пусть звонарь набат бьёт, людей собирает.

Вновь над имением Лыково-Покровское зазвонил колокол. Тревожно, глухо зазвонил-застонал, словно война своим ледяным дыханием выморозила из него душу и жизненную силу.