Авдотья, дочь купеческая

Глава сорок вторая. Судьбы людские

Весна выдалась жаркая, почти как пять лет назад. Дуня подошла к окну рабочего кабинета и полностью распахнула приоткрытую створку. Она улыбнулась, вспомнив свою свадьбу и то, как она вместо подготовки к ней увлечённо читала книгу Николая Николаевича. Книга, изрядно потрёпанная и зачитанная до дыр занимала почётное место в шкафу.

Дуня немного постояла, любуясь нежно-зелёной только распустившейся листвой на деревьях, после чего вернулась к столу с бумагами. Она любила заниматься делами, пока сыновья-погодки трёх и двух лет сладко спали после обеда. Мальчишки росли спокойными и послушными, не то, что маленькая Дунина сестричка. Та в свои неполные четыре года умудрялась ускользнуть от папеньки, маменьки и кучи нянек. «Вся в меня», — с гордостью подумала Дуня и, решительно сдвинув в сторону отчёты дворецкого и список работников, нанятых на время посевной, притянула на их место письмо от папеньки. Захотелось прочесть ещё раз. На половине страницы Михайла Петрович кратко сообщал обо всех последних новостях, а на оставшихся полутора они, по очереди с Глашей, описывали проказы дочки.

За прошедшие годы Михайла Петрович не только восстановил уменьшившийся за время войны достаток, но и знатно увеличил свой капитал. Как и намеревался, он построил в Смоленской и Могилёвской губерниях несколько кирпичных заводов и парочку лесопилен, установив на кирпичи и доски допустимо низкую цену. Владельцы подобных заводов не раз пытались высказать ему претензии, что цену сбивает, на что получали неизменный ответ:

— Когда беда случается, не по-Божески с людей три шкуры драть. Им отстраивать надобно, что французы порушили.

В Ярославле Михайла Петрович, при участии своих братьев, открыл приют для сирот и при нём начальную школу. Заведовать ими он поставил Николая Николаевича и его жену, которых уговорил остаться и не возвращаться в Москву.

Опеку над юными магичками Михайле Петровичу и Глаше помогла получить начальница института благородных девиц. Она считала себя виноватой за то, что в трудное время не смогла быть рядом с подопечными, пусть даже и не по своей воле, плюс о благе своего института пеклась. Иметь в опекунах учениц Михайлу Петровича было довольно выгодно, правда ему пришлось выслушать мягкий упрёк, что он лучших преподавателей сманивает…

Дверь кабинета открылась и вплыла Аграфена с подносом в руках. На подносе стояло блюдо с выпечкой, запотевший кувшин, покрытый капельками воды и фарфоровая чайная пара.

— Ох, Матушка барыня, всё-то ты в делах, в заботах, — почти пропела кухарка. — На-ка отведай расстегайчиков с пылу, с жару, да компотик попей, только с ледника достали.

— Аграфена, тут еды столько, взвод егерей накормить можно, — сказала Дуня, сдвигая бумаги, чтобы освободить край стола.

— Ты кушай, кушай, хозяюшка, — приговаривала Аграфена, водружая поднос на стол, — двух деток выносила, а всё такая же тонкая-звонкая. Вон Глафира Васильевна после одной доченьки — кровь с молоком!

Дуня порадовалась, что подружка этой похвалы кухарки не слышит. Глаша очень переживала, что после родов поправилась. Хотя Михайла Петрович заверял, что ещё больше жену стал любить, приговаривая: «Этакая пышечка, так бы и съел».

— Как там Стеша? — спросила Дуня.

— Да обживается в этом вашем Ярославле, вот подарочек мне с муженьком выслали, — сказала Аграфена, поправив накинутый на плечи тонкий батистовый платок в голубенький цветочек. — Сманил ирод девку, а мне теперь новых помощниц обучай.

Иродом Аграфена называла Андрейку, бывшего лазутчика из отряда дядьки Михайлы. Михайла Петрович, после того, как вместе с остальными крепостными своего отряда выкупил Андрейку, устроил паренька на фабрику подручным ткача. Андрейка оказался сметливым, старательным, сумел до мастера дорасти. Домишко приобрёл и к Стеше свататься приехал. Аграфена выбором племянницы была довольна, а ворчала так, для порядка.

Кухарка, несмотря на грузную фигуру, двигаясь легко, вышла из кабинета. Дуня, соблазнённая запахом, взяла расстегай, откусила и даже зажмурила глаза от удовольствия. Да, у папеньки и в столичном особняке повара служили хорошие, но такое тесто, как у Аграфены не получалось ни у кого из них. Съев один пирожок, Дуня задумчиво оглядывала блюдо, взять ли ещё.

Дверь кабинета широко распахнулась и вошёл Платон. Он расслабил шейный платок и расстегнул сюртук светлого летнего костюма.

— Фух, духота какая, — произнёс он, подошёл к столу, налил в чашку компот из запотевшего кувшина и выпил в несколько глотков. После чего опустился в кресло, стоящее рядом со столом.

— Платоша, у тебя горло слабое, к чему залпом холодное пьёшь? Нужно поберечься, — сказала Дуня.

— Ты совсем как маменька, словно и не уехала она месяц назад. Везёт же ей, в столице не жарко и не скучно, — сказал Платон с недовольным выражением лица.

Он стянул с блюда расстегай и принялся его ожесточённо жевать. Дуня, знавшая, что муж ездил на мельницу и в кузню заряжать амулеты, подумала: «Ведь давал Оська слово Платошу не задирать, неужто не сдержал?»

— Платоша, ты же знаешь, нашим мальчикам противопоказан сырой воздух. Помнишь, как они в прошлый наш приезд в столицу болели? Доктор сказал, лучше пока в Санкт-Петербург их не возить, подождать, пока подрастут немного. Если скучно, на охоту съезди, сам говоришь, соседи звали, — посоветовала Дуня.

Сосед Савва Дормидонтович и его семейство после записки императора не только согласились продать обратно Алексеевку, но и стали всячески выказывать чете Матвеевских-Лыковых своё расположение.

То, что с предложением поохотиться она оплошала, Дуня поняла по лицу Платона, тот скривился, словно кислых щей отведал. Дуня, как и обещала купила мужу коня — гнедого дончака. Пришлось это сделать раньше, чем думала. Надеялась, пока она в тягости — тогда она первого сына носила, Платон на Громе поездит. Однако своенравный ахалтекинец, стоило ему увидеть хозяйку, Платона к себе больше не подпускал.

После коня Дуня приобрела легавых из лучших псарен, наняла опытных псарей. Собаки Платона признавали, любили, но абсолютно не слушались. Дуне казалось, что умные псы относятся к Платону как к большому ребёнку. Собственно, она и сама к нему так относилась, только даже себе в этом не признавалась.

Первая же охота закончилась провалом, собаки разбежались, их пришлось целый день вылавливать, больше позориться Платон не хотел.

— Душенька, — сказал Платон, дожевав, — зачем ты наняла этого наглого мельника?

«Всё-таки Оська, вот ведь зараза», — совсем не аристократически подумала Дуня, но ответила спокойно, тоном, каким объясняла сыновьям, почему нельзя есть песок:

— Оська лучший мельник в округе, он на слух может определить, ладно ли жернова мелют. А что, он тебе грубил, дерзил?

— Вообще молчал, — ответил Платон и сердито добавил: — Стоит, смотрит на меня и нахально усмехается.

Дуня потихоньку вздохнула, зря она Оську костерила, держит слово, молчит, а ведь поначалу в глаза Платона трусом и слабаком называл. Наглый, конечно, но ведь свой, вместе французов били.

— Хочешь, я в следующий раз сама поеду амулеты заряжать? — спросила Дуня примирительно.

— Уж будь любезна, душенька. Только кузню тоже не забудь, — ответил Платон.

— Тихон-то тебе чем не угодил? — удивлённо спросила Дуня.

Для управления кузней она наняла ещё одного командира ватажников, получившего после определённых событий прозвище «Пушкарь».

— Я, значит, амулеты заряжаю, а кузнец с помощником какую-то железяку куют, — принялся рассказывать Платон. — Помощник щипцами раскалённый прут держит, а этот, как его, Тихон, здоровенным молотом по пруту бьёт. Ударит по наковальне, на меня посмотрит, ещё ударит, ещё посмотрит, словно примеряется, как этот молот мне на голову опустить.

— Ну, это у тебя совсем фантазия разыгралась, наверное, голову напекло, — отмахнулась Дуня. — На-ка, скушай расстегайчик, а я тебе компанию составлю.

Дуня сунула в руку Платону расстегай, сама тоже взяла. После перекуса настроение Платона улучшилось. Он умильно посмотрел на жену и попросил:

— Дунюшка, свет мой, дозволь на месяцок в столицу съездить. Маменьку с тётушками навещу. В клуб свой схожу. Приятели письмецо прислали, приглашают.

Разговор этот он заводил не в первый, и даже не во второй раз.

— Да Бог с тобой, езжай! — ответила Дуня немного резковато.

— Душенька, не сердись, я быстро вернусь, ты и соскучиться не успеешь. Тем более, гости скоро в имение пожалуют, — сказал Платон, он подошёл к Дуне, расцеловал в обе щеки и добавил: — Пойду собираться, завтра с утра и выеду.

Весело насвистывая, Платон вышел из кабинета, прихватив с собой ещё один расстегай. Дуня лишь головой покачала, ну вот как на такого сердиться. Насчёт гостей Платон был прав. Дуня ожидала через недельку-другую папеньку и Глашу с дочкой и подросшими воспитанниками. Разве что Васятка с Ваняткой не приедут, в этот год Михайла Петрович поставил братьев-лазутчиков управлять своей новой лавкой. Они настолько увлеклись делами, что ни о каком отдыхе и думать не хотели.

— Есть в них купеческая жилка! Широко развернутся со временем! — восклицал гордый воспитанниками Михайла Петрович.

Кроме папеньки с домочадцами ждала Дуня и братьев. Пётр и Павел, как и решили, остались в армии. Служили они при главном штабе в столице. За успехи в службе и за ряд открытий в области прикладной магической картографии получили братья капитанский чин и дворянство. Пётр и Павел невероятно гордились, ведь не только сестрице, но и им возвысить фамилию Матвеевских удалось. А вот жениться братья пока не собирались. Михайла Петрович, в первый раз венчавшийся в восемнадцать лет, лишь плечами пожимал, заявляя, что счастье вещь такая: и раннее бывает, и позднее случается. После чего обязательно смотрел на свою Глашеньку.

Напольные часы в кабинете издали мелодичный звон, отбивая очередной час. Дуня поднялась, подумав, что сегодня что-то слишком замечталась. Она решила сходить на конюшню и велеть Кузьме готовить карету для графа. Каретой обычно занимался и правил Демьян. Хотя Дуня и помнила, что он поклялся Глаше Платона не трогать, но не хотела вводить верного ординарца в искушение, всё же несколько дней в дороге только вдвоём с тем, кого ненавидишь.

Дуня прекрасно понимала, как относятся к Платону люди, воевавшие в её отряде. От прохладного равнодушия у Ворожеи и отца Ионы, презрения у Оськи и многих других, до ненависти у Демьяна и Глаши, хоть и тщательно скрываемой. Понимать, Дуня понимала, но могла лишь сгладить острые углы. Как-то она даже разговор с Демьяном завела, спросив:

— Столько времени прошло, я давно на Платона не сержусь, что ж ты простить его не можешь?

Демьян посмотрел на неё серьёзно и ответил:

— За себя давно бы простил, а за тебя, Матушка барыня, нет ему прощения.

Дуня тогда подумала, а смогла бы сама простить за обиду, причинённую родным. Решив, что не смогла бы, она от Демьяна отступилась.

На конюшне, когда Дуня давала распоряжения насчёт кареты Кузьме, Демьян лишь одобрительно кивал головой, понимал, не только о безопасности муженька печётся матушка барыня, она и его Демьянову душу от греха бережёт.

На следующее утро Платон выезжал из имения Лыково-Покровское. Он обнял и поцеловал на прощание жену и детей, но мыслями был уже далеко, в столице, где нет места жаре и скуке.