Авдотья, дочь купеческая

Глава тридцать шестая. Возвращение домой

День битвы народного отряда с французскими егерями ознаменовался ещё двумя выдающимися событиями.

Победители возвращались после боя, ведя перед собой пленных, которым связали руки для надёжности. До поворота к городищу оставалось немного, когда впереди на дороге показались идущие маршем пехотинцы. В русских мундирах, с русскими знамёнами.

— Наши!!! — завопил Оська.

— Родненькие, наконец, мы вас дождались! — заголосила Аграфена.

Их поддержали не только те, кто шёл рядом, но и выбежавшие с просеки на дорогу язычники и крестьянки с детьми. Они торопились встретить свой отряд, а тут — двойная радость.

Гарцующий на белом коне впереди строя генерал, скомандовал:

— Привал. Разойтись!

После чего направил коня к выехавшим ему навстречу народным командирам. Генерал находился в ставке главнокомандующего, когда туда доставили Чёрного колдуна, потому поздоровался с Михайлой Петровичем, Дуней и Глашей как со старыми знакомыми. Заметив пушку, генерал даже по лбу себя хлопнул.

— А мы-то голову ломаем, кто здесь огонь ведёт. Говорите, наголову егерей разгромили? Ай, молодца!

Михайла Петрович быстро договорился с генералом о передаче пленных. Пленные радовались чуть ли не больше окружающих. Французские егеря почувствовали облегчение, когда солдаты их забрали от суровых бородатых мужиков и их воинственных жён.

Крестьяне смешались с пехотинцами, им тоже было что друг другу рассказать.

Долго задерживаться войска не могли. Вскоре пехотный корпус, усиленный артиллерийской ротой, маршировал по дороге дальше. К артиллеристам прибились и пушкари с трофейной пушкой. Артиллерийский поручик принял их с радостью. Пушкари звали с собой Тихона, но у того на шее повисла жена, причитая на всю округу:

— Тишенька, родненький, не пущу! На кого ты меня оставишь? Двойнят ведь ношу, Ворожея сказывала!

— Оставайся, Тихон, видать, не судьба тебе с нами пойти, — сказал один из пушкарей.

Второй лишь обнял Тихона, похлопав по спине.

Попрощаться с пушкарями много народу захотело. Вдоволь наобнимавшись, служивые поспешили догонять уже свою роту.

— Но, родимые! — крикнул один из пушкарей, дёргая поводья, лошади послушно повезли лафет.

— Никак, правда, двойнята? — подозрительно спросил Тихон довольную жену.

— Правда, — ответила Ворожея и добавила: — Парнишки.

— Вот, Оська, учись! — гордо сказал Тихон, хлопнув стоявшего рядом друга по плечу. От радости он даже забыл о том, что Оське только сняли с руки повязку. Тот сморщился, но виду не подал. Сам на такую радость и вовсе в пляс бы пошёл.

Дуня, глядя вслед уходящим войскам, сказала:

— Вот теперь можно и по домам. Навоевались и будет.

Роспуск народных отрядов и возвращение домой и стало третьим знаменательным событием этого дня. Захар переписал всех крепостных, воевавших в отряде Дядьки Михайлы, с тем, чтобы выкупить вместе с семьями, как только хозяева вернутся. Мальчишек, что попались в магическую ловушку Николая Николаевича, Михайла Петрович при себе оставил.

— Мы с Глашенькой под опеку Ванятку с Васяткой берём, — пояснил он Дуне. — С соседом твоим опосля порешаем. Думаю, он не только ребятишек, но и Алексеевку согласится продать.

В переселении покровским и обитателям имения помогали язычники. Разумеется, с разрешения Волхвов. Старший Волхв с удивлением понял, что испытывает не радость, что чужаки уходят, а грусть. Он подошёл к отцу Ионе и неожиданно поклонился, со словами:

— Благодарствую за науку.

— Какую науку? — с растерянностью спросил старый священник. — Я ведь в свою веру не манил, проповедей не читал.

— За то спасибо, что указал, как хорошими соседями стать с теми, кто иной веры. Свои обычаи не навеливать, чужие почитать.

— И тебе спасибо, старче, за приют и терпение, — ответил отец Иона и поклонился в ответ.

Особняк и деревенские дома оказались не особо сильно разграблены. Сработали суеверные слухи, ходившие среди французов, да ещё то, что генерал Жюно, в отличие от многих других, в своём корпусе мародёрство жёстко, а порой и жестоко, пресекал. Чёрного колдуна из ставки переправили в столицу, как сообщил встреченный командир пехотного корпуса, чтобы там его дальнейшую судьбу определил сам император Александр I.

В комнате Платона, которую занимал Чёрный колдун, первым делом сняли тёмные шторы и распахнули окна. Пока служанки убирались, Ворожея обошла покои, шепча заклинания и раскладывая по углам пучки трав.

— Священник ваш пусть тоже дом своими молитвами очистит, лишним не будет, — посоветовала она Дуне.

— Пойдём, подруженька, съездим в Покровку. Мельницу и кузню восстановить надо. В имении амулеты я зарядила, — позвала Дуню Глаша.

Выглядела она оживлённой, радостной и полной сил. Дуне же, заглянувшей в комнату супруга, слегка взгрустнулось, хоть и думала она совсем не о Платоне. Но кто же даст меланхолии предаться? Как только они с Глашей стали спускаться к выходу по лестнице, к ним подошла Аграфена.

— Матушка барыня, ты только посмотри, как эти французы криворукие мне чугунки да сковородки закоптили! — воскликнула она. — Вели, чтоб мальчишек деревенских в помощь прислали, нам со Стешей и в три дня не вычистить.

— Возьми амулеты, не мучайся, — посоветовала Глаша.

— Эх, Глафира Васильевна, амулеты до блеска не очистят, не то, что речной песочек, — возразила кухарка.

— Хорошо, Аграфена, мы сейчас в Покровку едем, пришлю тебе помощников, — пообещала Дуня.

Когда вышли из дома на парадную лестницу, к ним кинулись Демьян с Кузьмой.

— Авдотья Михайловна, — сказал Кузьма, — наши карета и коляска в целости, да и ещё и карета колдуна здесь осталась, чёрная, с бесовскими знаками. Что с ней делать-то? Мужики кричат, что сжечь надобно, плюются и крестятся, когда мимо проходят.

— Раз надобно, сожги, — спокойно ответила Дуня, подумав, что никакая сила не заставит её в этой карете ездить.

— Это мы быстро, — оживился Кузьма, — за имением в овраге как раз местечко удобное.

— Демьян, запряги нам коляску, в Покровку поедем, а то всё верхом да верхом, — попросила Глаша.

— Это мы быстро, — повторил Демьян за Кузьмой и кинулся на конюшню.

— Глаша, не знаешь, что за кутерьма в саду? — спросила Дуня.

Опираясь на перила, она встала на цыпочки, чтобы разглядеть. Из-за деревьев, до конца не сбросивших листву, видно было плохо.

— Михайла распорядился, чтобы из сада прах перенесли, да и егерей сегодняшних похоронить надо. Они с Николаем Николаевичем на поляне, где бивуак был, помогают могилу общую рыть, магией землю отогревают, — ответила Глаша и, вдохнув прохладный воздух, добавила: — По всем приметам конец осени и зима ух и холодными будут.

— Ну, нам не привыкать, а враги пусть промёрзнут хорошенько! — воскликнула Дуня и звонко рассмеялась.

В этот же день в столице тоже произошло одно событие, не столь выдающееся, но тоже значимое. Старшая тётушка Платона обратила внимание, что прислуга в доме смотрит на хозяина как-то косо, шушукаясь по углам. Заподозрив неладное, она отправилась на поиски дворецкого. Климентий Ильич обнаружился в хозяйском кабинете, в который Платон, к слову сказать, не часто заглядывал, и читал газету «Петербургский вестник». При виде тётушки графа, он вскочил и протянул газету.

— Вот, сударыня, хотел вам нести, а вы сами пришли. Тут о нашей Авдотье Михайловне статейка напечатана, — быстро сказал Климентий Ильич.

Тётушка быстро пробежала статью глазами, охнула, и поспешила к сёстрам, в это время, по обычаю, чаёвничавшим в Голубой гостиной. Пока поднималась по лестнице, не прекращала ворчать:

— Нам он нести газету собирался, как же! Только сначала всей прислуге вслух почитал. Если правда, позор-то какой!

Последние слова относились отнюдь не к Дуне, о которой в статье рассказывалось в самых восторженных выражениях. Тётушку повергла в шок фраза: «После того, как граф Лыков трусливо сбежал, оставив жену на захваченной врагом территории, юная графиня не растерялась. Вместе с подругой они образовали из крепостных крестьян народный отряд, чтобы дать отпор французам».

Средняя сестра и Платошина маменька после того, как старшая прочла вслух статью, и вовсе служанку послали за нюхательной солью, а Климентия Ильича — за Платоном.

— Платоша, мон ами, скажи, что это неправда, что Дуня в Ярославле, у папеньки, — попросила Платона маменька, обмахиваясь веером. Она даже не назвала невестку купчихой, как обычно.

Но Платон не заметил этого.

— О чём вы, маменька? Разумеется, моя жена гостит у своего отца, — ответил он, раздумывая, что за муха маменьку и тётушек укусила. Правду им неоткуда узнать было. Ну, это он так думал.

— Хватит врать! — резко сказала старшая тётушка и сунула в руки Платона газету.

Настала его очередь бледнеть. Платон опустился на диванчик и пробормотал, вчитываясь в текст:

— Жива, хвала Господу.

Его слова окончательно убедили маменьку в правдивости написанного. Она всхлипнула и прошептала:

— Как же теперь нам в салонах показаться? Люди пальцами вслед указывать будут, сплетен не оберёмся.

— Сонюшка, ничего, как-нибудь, — принялась успокаивать её средняя сестра. С месяцок дома посидим, скажемся больными. Платоша в клуб свой джентльменский пока ходить не будет, а там всё и забудется.

— Придётся пожить затворниками, — с трагическим видом произнесла маменька. Платон несколько раз кивнул.

Старшая тётушка окинула их взглядом.

— Вы что, совсем ничего не понимаете? — спросила она. Встретив недоумённые взгляды, продолжила: — Денно и нощно молиться нам надо, чтобы Авдотья Михайловна, когда вернётся, Платона не бросила. И нас иже с ним.

— Так ведь Синод против развенчаний, — робко возразила средняя сестра.

— Вспомни, какими миллионами отец Дунин ворочает! Вот то-то! — отрезала старшая тётушка и повернулась к Платону: — А ты, племянничек дорогой, готовь слова нужные. Когда жена вернётся, в ноги кидайся, коли снова в нищете жить не хочешь. А нам лишь молиться остаётся.

Климентий Ильич, беззастенчиво подслушивающий под дверью, поспешил к выходу, бормоча:

— Одной молитвой тут не обойтись. Пойду-ка в соборе свечку поставлю, да молебен во здравие нашей хозяюшки закажу.

Под «хозяюшкой» дворецкий имел в виду Дуню. В отличие от Платона и его маменьки с сёстрами, слуги ожидали возвращения новой хозяйки не с опаской, а с нетерпением. Слугам тоже хотелось жить в сытости и тепле, не страдая от задержки жалования. Да и отношением человеческим Дуня их с первого дня подкупила. Редко кто мог такой хозяйкой похвастаться.

После тяжёлого разговора с маменькой и тётушками, в котором Платон, как на духу, рассказал обо всём, что произошло на самом деле, он поднялся к себе в комнату. Там налил бокал вина и выпил одним махом. За первым бокалом последовал второй, но опьянение, а вместе с ним облегчение не наступало. Платон только недавно сумел убедить себя, что не мог поступить по-другому, но проклятая статейка вновь разбередила душу и разбудила совесть. Он прилёг на кровать, но тут же подскочил от неожиданно пришедшей в голову мысли: а вдруг Дуня вспомнит о чеке, выданном ему на ремонт особняка.

Платон кинулся к шкафу и достал припрятанный в вещах кошелёк. Пересчитав банкноты, он перевёл дух, думая о том, какое счастье, что ничего не сказал об этих деньгах маменьке, тогда точно не досчитался бы половины. А так лишь малость не хватает. «Уж такую-то мелочь Дуня простит. Душенька добрая», — решил Платон.