Бывшие. Правило трёх «Н»

Глава 7

— К тебе надо заехать? Собрать вещи? — спросил я, не отрывая взгляда от мокрого асфальта, подсвеченного фарами.

Она лишь молча кивнула, продолжая смотреть в своё окно, будто за ним была не серая промзона, а ответы на все её вопросы. — Да. Нужно, — наконец выдохнула она устало.

Лера сказала адрес, я свернул в знакомый район, но на незнакомую улицу. Она купила здесь квартиру уже после того, как ушла, строя свою жизнь заново, без меня. Я нашёл свободное место у подъезда, убил двигатель. В салоне воцарилась тишина, нарушаемая лишь равномерным стуком дождя по крыше. — Подожду тебя в машине, — сказал я коротко, когда она открыла дверь. Лезть в её новую жизнь, пересекать порог её квартиры, не было ни малейшего желания. Итак, после её разговора с сиделкой появилось старое, знакомое чувство — желание всё взять и оплатить, решить её проблемы. И тут же остановил себя.

«Не смей, Мамонтов. Она сама всё решила. Сама выбрала свою жизнь без тебя».

Лера молча кивнула и вышла, растворившись в темноте подъезда. Я остался один. Тишина в машине стала гулкой, давящей. Она заставила мозг работать, анализировать, складывать разрозненные факты в единую картину.

Итак, ситуация медленно, но верно проясняется. Мать парализована. В голове всплыл образ её матери — доброй, всегда немного уставшей женщины, которая встречала меня на пороге с пирогами и называла «сыночек». Теперь она лежит, беспомощная. Мысль неприятная, колющая где-то глубоко внутри. Жаль её. Но Лера… И хоть я был зол на неё до сих пор, я никогда не желала ей такой жизни. Вся тяжесть, весь груз ответственности легли на её хрупкие плечи. Она одна тащила это всё все эти годы.

Судя всё по всему, и денег у неё тоже нет. Отсюда логичный вывод напрашивался сам собой: нового мужика у неё нет. Иначе проблему бы решили, подставил плечо, взял часть груза на себя. Да и ни один мужчина в здравом уме не отпустил бы жену в сомнительную командировку с бывшим мужем. Вывод был прост и суров: никого у неё за эти пять лет не появилось. Не нашла. Или не захотела искать. И теперь гордо, с упрямым видом, несёт своё одиночество как тяжёлый крест, не позволяя себе даже намёка на слабость.

Мысль о том, что её нынешнее положение как-то связано со мной, мелькнула на периферии сознания, но я тут же отогнал её, как назойливую муху. Чушь собачья. Я не делал ничего такого уж чудовищного. Я старался для семьи. Таскал все премии, обеспечивал, пока она училась. Да, случилось то, что случилось. Накрыло нас с Мариной.

Но кто бы устоял на моём месте? Когда с одним и тем же человеком ты проводишь по восемнадцать часов в сутки, делишь все стрессы и немые ужасы, когда домой приходишь абсолютно выжатым, и не можешь сказать ни слова, потому что в голове — лишь окровавленные картины с мест преступлений…

Лера всего этого не понимала, не могла понять. Она хотела уюта, спокойствия, простого человеческого тепла. А Марина… Марина понимала. С ней можно было говорить, не подбирая слов. Она не упрекала, не требовала «выбросить работу из головы». Она сама была по уши в этом дерьме, такая же измотанная и опустошённая. Мы вместе вели того подонка, что резал женщин в парках, и эта адская работа, это постоянное напряжение свело нас с ума обоих. Это не была любовь. Это была взаимная психотерапия, отчаянная попытка двух уставших людей найти друг в друге опору. Даже после развода с Лерой мы с Мариной не стали парой. Остались коллегами. Друзьями, если это слово здесь вообще уместно.

Винить Марину — бессмысленно. Винить себя… тоже. Произошло то, что произошло. Два взрослых человека в состоянии крайнего стресса нашли друг в друге временную отдушину. Без лишних сантиментов, без планов на будущее. Просто чтобы не сойти с ума окончательно.

Я тяжело вздохнул, уставившись на тёмный квадрат подъездной двери. Лера так и не простила. И судя по всему, так и не смогла, не захотела построить новую жизнь. А я… а я просто работал. Глушил себя службой. Поднимался по карьерной лестнице. С Мариной поддерживал ровные, рабочие отношения. Изредка виделся с другими женщинами, но ничего серьёзного, ничего, что задевало бы за живое так, как цепляла Лера.

Дверь подъезда, наконец, открылась, и она вышла. Небольшая спортивная сумка через плечо. Одинокая фигура в свете фонаря, освещавшего крупные капли дождя. Такая же гордая, прямая, и в то же время — до боли родная. Пять лет прошло, а будто вчера всё было.

Она села в машину, принеся с собой запах влажного осеннего воздуха и тот самый, неуловимый аромат чего-то домашнего. Я скучал по этому запаху. — Всё? — спросил я, поворачивая ключ зажигания. — Всё, — коротко бросила она, отсекая возможность для дальнейших расспросов.

Вокзал встретил нас привычным хаосом — гулкими, неразборчивыми объявлениями, бегущими куда-то людьми и едким запахом дешёвого кофе из пластиковых стаканчиков. Я повёл её коротким путём, минуя основные потоки пассажиров, через служебный выход прямо на перрон. Никаких лишних глаз, никаких лишних вопросов. Служебная привычка, доведённая до автоматизма.

Поезд уже стоял у платформы, массивный и неторопливый. Мы поднялись в свой вагон. Я машинально прихватил её сумку.

Зашёл в купе первым, на автомате окинул его взглядом опытного опера. Чисто, стерильно, безлико. Поставил её сумку на нижнюю полку. — Устраивайся, — бросил я через плечо, снимая куртку и аккуратно вешая его на крючок.

Она замерла в дверях, оценивая обстановку и степень потенциальной опасности. Потом её взгляд медленно прополз по полкам, оценивая их. — Я займу верхнюю, — тихо, но с привычной для неё упрямой ноткой в голосе, заявила она.

Вот и началось. Возведение баррикад. Дистанцирование. Я развернулся к ней, уперев руками в бока. — Не надо. Спи внизу.

Она попыталась возразить, в её глазах вспыхнул тот самый, знакомый до боли огонёк упрямства. — Но… — Кроме нас здесь никого не будет, — жёстко перебил я её, глядя прямо на неё, не позволяя возразить. — Я выкупил всё купе.

Она застыла на месте, переваривая эту информацию. Я буквально видел, как в её голове крутятся вопросы.

Зачем? На какие средства? С какой целью? Что он задумал?

Но спросить она не решалась. Да и вряд ли получила бы внятный ответ.

— Так спокойнее, — добавил я, смягчая интонацию и отворачиваясь, чтобы снять часы. — Никто не будет мешать. И ты не будешь по ночам лазить по верхам.

Последнее было чистой правдой. Мысль о том, что она будет карабкаться наверх, а потом спускаться оттуда сонная и неуклюжая, вызывала у меня иррациональное, но острое раздражение. Глупо, нелогично, но факт.

Она молча, без возражений, кивнула и, наконец, сделала несколько неуверенных шагов вперёд, к своему месту. Мы сели. Дверь купе была закрыта. Тишина, густая, тяжёлая, почти осязаемая, наполнила маленькое замкнутое пространство. Снаружи донёсся последний, протяжный свисток, и поезд, с лёгким толчком, плавно тронулся с места, увозя нас прочь от освещённых окон города.

Я устроился напротив, у окна, спиной к движению, чувствуя её напряжение так явственно, будто оно было ещё одним пассажиром в нашем купе. Она сидела, скрестив руки на груди в защитной позе, и смотрела в тёмное окно.