Долгая дорога в дюнах-II

Рейс 317…

Вторые сутки стояла нелетная погода. Осень, словно в отместку за сухие летние дни, окутала все вокруг мокрым туманом. Пассажиры аэропорта выскакивали на слякотный холод, безнадежно глядели в небо и возвращались назад. Аэродром из последних, казалось, сил вылавливал из серой мути облаков затравленные непогодой машины. Они внезапно выныривали над самой землей, всхлипывали, затем, удовлетворенно урча, катили на стоянку. Здесь распахивали двери и выпускали поклонников скорости на прокисшее поле.

Прибывшие недоверчиво поглядывали на небо и на злого дежурного, бойко добегали до аэровокзала и каким-то чудом втискивались в него, хотя не то что сидеть — стоять здесь уже было негде. В воздухе зала ожидания плавали перемешанные запахи — сапоги пахли помидорами, помидоры рыбой, а рыба…

Рой раздраженных голосов то и дело прерывался скандалами. Возле кассы стояла очередь. Билетов не продавали, но очередь угрожающе разрасталась. Кассир периодически открывал окошко, что-то терпеливо объяснял, затем, с треском захлопывал дверцу. Дежурный, возле которого, едва только он появлялся, вспыхивал «митинг», походил на затравленного волка. Девушка из справочного бюро, закатив глаза, как перед обмороком, твердила одно: «Ничего не знаю, ничего не знаю…».

Никто не обращал внимания на седенькую старушку уборщицу, которая, блаженно посапывая, подбрасывала и в без того докрасна раскаленную печь все новые и новые поленья. Старуха никогда не видела столько народу, радовалась и изо всех сил старалась услужить людям. Трудно сказать, к чему могло бы привести ее усердие, если бы не здоровенный мужик, что больше всех мотался по залу и ругался громче остальных. Его потрепанный треух съехал на затылок, сигарета, которую он не курил и даже не прикуривал, словно срослась с нижней губой. Он то и дело перебрасывал из руки в руку грязный здоровенный мешок. На старуху он налетел внезапно. Налетел, захлебнулся, выпучил глаза и замер. В его глазах читалось и удивление, и возмущение.

— Дежурный! — Этот вопль заглушил даже рев моторов. — Дежурный!

В голосе было столько тревоги, что дежурный, расталкивая всех на пути, уже через мгновение стоял перед мужиком. Обладатель треуха облизал губы и, не найдя достойных слов, ткнул грязным пальцем в сторону старухи. Бабуля, сложив руки на животе, добрыми глазами уставилась на начальство. Власть таращила глаза и ничего не понимала. Затем вдруг задохнулась, напыжилась и взорвалась:

— Ты что же, старая, аэродром спалить хочешь или сало из нас вытопить? — При этих словах начальство выхватило из кармана носовой платок, вытерло им лицо и шею, внимательно оглядело, проверяя, должно быть, не появились ли на нем признаки жира, сунуло обратно в карман и заорало: — Убирайся отсюда!

Уборщица, подхватив ведро и щетку, ошарашенно растворилась в толпе.

Только теперь многие пассажиры поняли секрет неестественной духоты и зароптали. Те, что были поближе к печке, ругали дежурного и старуху, те, что подальше, — аэрофлот, местные власти, американцев и сельское хозяйство. Шум нарастал, принимал угрожающий характер, и дежурный благоразумно решил ретироваться.

Мужик в треухе шамкал губами (при этом разобрать можно было только: «мать его, мать его, мать его»), искал кого-то глазами и, видно было, настраивал себя на серьезный монолог. Но услышать, что последует дальше за «мать его», было никому не суждено. Внезапно взгляд мужика упал на нечто такое, что пригвоздило его к месту и совсем лишило дара речи. Прямо перед ним, в углу, за деревянной колонной, сидела дама с обезьянкой на руках. До поры до времени обезьянка скрывалась в розовой шали, а тут высунула мордочку и с любопытством уставилась на мужика. Она была столь невиданным и невероятным для здешних мест явлением, что у мужика отвисла челюсть и он даже перестал поминать близких родственников. В его взгляде появилось столько жалкой растерянности, что невольно захотелось подойти и поддержать человека. Дама не обращала ни малейшего внимания на окружающих и продолжала разговаривать с мужчиной, что сидел рядом.

Изнывая от отчаяния и скуки, толпа сгрудилась поглазеть на заморское чудо. Мартышка, почувствовав на себе всеобщее внимание, заволновалась, потянулась, зевнула и поежилась, явно от холода. У пассажиров, растопленных духотой, это вызвало тошнотную одурь и возмущение. Но толпа не успела отреагировать на первое действие, а обезьяна вспрыгнула хозяйке на плечо и выставила напоказ словно только что зарубцевавшийся от ожога красный зад.

— Во зараза! — простонал мужик.

«Зараза» в ответ скорчила такую рожу, от которой зрители пришли в восторг, а мужик почему-то возмутился:

— Возят всякую тварь, холеру разводят.

Напоминание о холере сработало мгновенно. Кое-кто начал поспешно отходить в сторонку. Хозяева обезьяны продолжали спокойно беседовать, но можно было догадаться, как их раздражает навязчивое, беспардонное внимание толпы.

А мужик ярился. Он зло переминался с ноги на ногу и пытался что-то произнести. Но в момент, когда он наконец выдавил из себя первое слово, резкий металлический голос перекрыл шум в зале и пригласил пассажиров рейса 317 пройти на поле для посадки в самолет. И хотя речь шла только об одном рейсе, к вещам бросились все.

Мужик пробился к своему чемодану-сундуку, перекинул через плечо мешок и пошел напролом к выходу.

— Женщин и пассажиров с детьми просим пройти вперед!

Пассажиры обалдели от непогоды, от духоты и холода, от ожидания, от всего на свете и готовы были сделать что угодно — лишь бы скорее сесть в самолет. Поэтому они безропотно расступились. Получилось, что мужчина и женщина, до этого скромно стоявшие в стороне, оказались в центре внимания.

— Товарищи, проходите, не задерживайте посадки. Я вам говорю, мамаша.

Слова явно адресовались женщине с обезьянкой. Дама передернула плечами и подошла к трапу.

Но стюардесса заприметила неладное.

— Гражданка, с животными нельзя, не положено, пройдите отсюда.

— Это почему же? — вмешался мужчина, спутник обезьяньей хозяйки. — У нас и билет есть, и все документы оформлены, будьте любезны ознакомиться.

Он протянул пачку бумаг.

— А я говорю, пройдите, не мешайте посадке.

Словесная дуэль разрасталась, а толпа мокла под дождем.

Люди заволновались. Они вдавились в трап и, уже ничего не разбирая, никого не слушая, пошли в самолет. В несколько минут все было кончено. Стюардесса с дежурным обиженно мотались взад-вперед, выясняя обстановку, но все выходило правильно: безбилетников не было, каждый сидел на своем месте. Только мужчина и женщина по-прежнему стояли у трапа. Руководители посадки посовещались и приступили к ознакомлению с документами. Было явно видно, что подобные случаи в их практике дело нечастое. Они вновь и вновь изучали билеты, перечитывали справку, шептались, молча глядели друг на друга и наконец изрекли:

— Нельзя!

Впервые заговорила женщина.

Слушайте, товарищи, вас же никто не просит об одолжении, есть утвержденный порядок, выполняйте его, и только. Я не понимаю, что вас смущает и что вам не ясно: документы оформлены, все оплачено…

— А я говорю, нельзя, — стояла на своем стюардесса.

— Товарищи, вы своевольничаете, это безобразие, — вмешался мужчина.

— Ладно, Саша, успокойся. Скажите, где можно видеть ваше начальство?

Дежурный, к которому адресовался этот вопрос, сделал вид, что не слышит.

— Товарищ, я к вам обращаюсь.

— А мне начальство не докладывает, где оно. Кабинет вон там, — он ткнул пальцем в сторону аэровокзала.

— Хорошо, проводите меня туда.

— Еще чего, — дежурный крайне оскорбился, — каждого провожать — работать некогда будет.

— Ладно, сама найду. Саша, ты побудь здесь, — она передала мужчине обезьянку, — а я схожу.

Стюардесса оскорбленно заволновалась:

— Только предупреждаю — ждать мы вас не будем.

Женщина окинула девчонку спокойным взглядом и уверенно произнесла:

— Подождете!

После этого неторопливо направилась к вокзалу. Бежали минуты — пять, десять, пятнадцать… Волновались и пассажиры, и экипаж, и дежурный со стюардессой. Женщина не возвращалась. Уже несколько раз из дверей самолета выглядывал мужик со сдвинутым на затылок треухом, наводил справки и начинал ругаться, а женщины все не было. Наконец дежурный не выдержал и побежал к вокзалу. Прошло еще добрых десять минут, прежде чем он и пассажирка вышли оттуда и направились к самолету. Дама шла по-прежнему неторопливо, с достоинством. Дежурный что-то полушепотом сказал стюардессе, та недовольно скривилась и, глядя куда-то в небо, проговорила:

— Проходите.

Когда мужчина и женщина появились в самолете, все как по команде повернулись в их сторону, на лицах читались злость и раздражение. Мужик-«воевода» окинул женщину нагловатым взглядом и, даже не пытаясь умерить голоса, произнес:

— Все-таки влезла, клизма!

Женщина подошла к мужику, поманила к себе пальцем, что-то сказала ему на ухо, затем распрямилась и по-мужски, наотмашь, смазала по физиономии. Смазала и пошла как ни в чем не бывало.

Мужик, возле которого валялся мешок, вдавился в кресло и вдруг сделался таким маленьким, что, казалось, рядом с ним можно было посадить еще кого-нибудь.

Тут заработали двигатели, задрожал пол, самолет медленно потянулся к взлетной полосе, вкатился на нее и поехал, подпрыгивая, как на мостовой. Добежал до самого конца, развернулся и стал. Постоял, словно собираясь с мыслями, взревел одним, затем другим двигателем и вдруг рванулся вперед.

За стеклами иллюминаторов, как в кино, осталось то, что мгновения назад было крупным и ощутимым. Домики, поля, даже овраги — все такое сверху правильное и красивое — расплывались в одно большое серое пятно. Было тепло, покойно и уютно. Мерный гул моторов убаюкивал, как колыбельная. И дрема захватила разомлевших от усталости людей. Бодрствовала только стюардесса.

С момента взлета прошел час с небольшим. Чмокал во сне мужик, свернулась калачиком обезьянка на коленях хозяйки. Внезапно из дверей экипажа выскользнула бортпроводница, подошла к женщине и тронула ее за плечо:

— Товарищ… Гражданочка!

Дама открыла глаза и глянула на стюардессу. Девчонка так волновалась, что было не только видно, но даже слышно, как стучат ее зубы.

— Что случилось?

— Вы случайно не врач? — Стюардесса говорила захлебываясь.

— Врач, — очень серьезно ответила женщина, затем мягче, с легкой улыбкой добавила: — Случайно.

— Ой, можно вас попросить со мною?

Сказано все это было с таким придыханием и угнетающей мольбой, что женщина немедленно поднялась, переложила обезьянку на колени мужчине и пошла вслед за бортпроводницей.

Пассажиры спали. Женщина вошла в пилотскую и остановилась. Справа в кресле с лицом без единой кровинки, с какими-то стеклянными глазами лежал один из членов экипажа. Он был без сознания. Рядом с таким же лицом, но шевеля губами и жадно хватая ртом воздух, лежал второй пилот. А командир экипажа, словно заведенный, то поднимал, то опускал голову. Глаза у него были закрыты, по подбородку стекала слюна. Он судорожно цеплялся за штурвал и все время пытался что-то сказать. В кабине стоял неприятный кислый запах.

Женщина осмотрела одного, второго, третьего, затем открыла дверь и поманила пальцем своего спутника.

— Саша!..

Мужчина встал, несколько мгновении соображал, куда деть мартышку, затем положил ее в кресло и пошел к пилотской. Он вошел в кабину, быстро окинул взглядом обстановку, при этом у него на лице не дрогнул ни один мускул, обменялся с женщиной долгим взглядом и приступил к осмотру. Делал он это неторопливо и уверенно. Наконец распрямился и изрек:

— Как по учебнику.

— Причем сильное, — добавила женщина.

— Куда уж больше.

Стюардесса, ничего не понимая, нетерпеливо переводила глаза с одного на другого, затем не выдержала и спросила:

— Что с ними?

Вместо ответа последовал вопрос.

— Давно это случилось? — спросил мужчина.

— Да, почти сразу, как взлетели.

— Значит, давно. Плохо.

— Вы что ели перед полетом?

— Грибы, — девушка почему-то виновато опустила голову.

— И что, перед рейсом никто не жаловался?

— Нет… Господи, что с ними?

— С ними, милая моя, отравление, и очень сильное.

В глазах стюардессы плеснулся ужас, но до конца происходящее она еще не осмыслила, потому что вновь спросила:

— Но вы им поможете?

— Помочь им можно, но только не здесь, — это говорила женщина.

— Как же это?.. Это значит?..

— Это значит, что прежде всего надо взять себя в руки, — отрезала женщина.

Но бортпроводница уже не сдерживалась и разревелась. Она закрыла лицо руками и бросилась к выходу. Но не успела сделать и шагу, как сильная рука припечатала ее к месту.

— Молчать! — Сказано это было так, что стюардесса немедленно прекратила плакать и удивленно глянула на женщину. — Не реветь надо, а действовать. Ты в авиации служишь или где? — Женщина говорила спокойно, строго, в ее голосе не слышалось ни волнения, ни страха. — Ты что, одна на борту? Забыла, кто в салоне?

— Но что делать? — Лицо бортпроводницы принимало нормальное выражение. — Вы понимаете, что будет, если мы не поднимем пилота?

— Понимаю, дорогая, понимаю. Но говорю еще раз: возьми себя в руки и никаких истерик.

— Хорошо, я постараюсь.

— Ну и молодец. Сколько нам осталось лететь?

— Минут сорок.

— Ну, так у нас еще уйма времени.

— Чтоб написать завещание?

— А у тебя есть что завещать? Кроме глупости, я пока ничего не вижу, — сказано это было зло и строго.

Стюардесса виновато опустила голову.

— На борту никого из летного состава нет?

Стюардесса сдвинула плечами:

— Откуда?

— Отвечай!

— Да я их всех как облупленных знаю.

— Плохо. Это значит… значит, — женщина разговаривала сама с собою, но смотрела на мужчину. Он был бледен, но спокоен.

— Я думаю, Маша, другого выхода нет.

— Пожалуй, да. Ну что ж, — женщина встряхнула головой и весело глянула на бортпроводницу, — будем спасать твой экипаж… Давай, Саша, помогай!

…Пассажиры, потягиваясь, застегивали ремни, готовились к посадке. О ней говорило табло над пилотской кабиной, о ней говорили уши, словно набитые ватой, о ней говорили облака, уже набегающие снизу. Машина сползла в них, потрепыхалась в белом месиве и вдруг вынырнула над землей. Казалось, еще несколько мгновений и полет будет окончен…

Но самолет, опуская вниз то левое, то правое крыло, поднимаясь под облака и опускаясь до самой земли, делал и делал круг за кругом, никак не желая садиться. Пассажиры то и дело переводили глаза с левых иллюминаторов на правые и ничего не понимали. Стюардесса разнесла конфеты, проверила, все ли пристегнулись, и, расхаживая по проходу, без конца почему-то спрашивала, не нужно ли кому пакетика для авторучки.

Наконец самолет пошел на посадку. Когда земля приблизилась настолько, что на нее хотелось выпрыгнуть, бортпроводница отпрянула в самый конец салона, закрыла лицо руками и заплакала. Никто не обратил на нее внимания. Самолет коснулся земли, подпрыгнул, затем припечатался к ней и покатил. Пассажиры облегченно вздохнули, расстегивая ремни, кое-кто поднимался и доставал вещи. И вдруг всех, словно бичом, стеганул резкий женский окрик.

— Не вставать! Сидеть на месте! — командовала стюардесса.

По ее щекам бежали слезы, по лицу гуляла неестественная улыбка. Она пробежала по проходу и скрылась в пилотской кабине.

Не успел самолет остановиться, как к нему подлетело несколько машин «скорой помощи», вдали краской эмалью полыхали пожарники. Еще работали моторы, но дверь самолета распахнулась и в него вбежали люди в белых халатах с носилками. На виду у ошарашенной публики они вытаскивали из кабины летчиков, укладывали их на носилки, выносили, грузили в машины и увозили. Кто-то шепотом, но так, что услышали все, испуганно проговорил: «Посадить машину в таком состоянии?».

Наконец все было кончено и пассажиры ринулись наружу. Они добегали до аэровокзала и останавливались, никто не расходился. Последними пришли мужчина и женщина с обезьянкой. Их окружала толпа встречающих. Женщина в правой руке держала мартышку, в левой большой букет цветов. Подошли стюардесса и какой-то товарищ в аэрофлотской форме, по виду начальник. Аэрофлотовец остановился, посмотрел на толпу и громко, возбужденно заговорил:

— Товарищи, вы знаете, что произошло? — Он так волновался, что не находил слов. — Произошло невероятное. Я даже не знаю, как и сказать. Летчики… Ну, с которыми вы только что прилетели, потеряли в воздухе сознание… Очень сильное отравление… — Он окончательно смутился и выпалил: — Вы представляете, что вам грозило?

Толпа придвинулась ближе, чувствовалось ее тяжелое дыхание.

— Но надо же такому случиться, что именно вашим рейсом, — продолжал аэрофлотовец, — к нам в город летела Мария Николаевна Горина со своим супругом. Маша, иди сюда! Иди сюда, родная, иди, я покажу тебя людям, пусть знают, кто им спас жизнь. Товарищи, Мария Николаевна Горина, Герой Советского Союза, летчик-бомбардировщик, всю войну пролетала, — и с гордостью добавил: — Землячка наша! Она и посадила ваш самолет. Маша, ну иди же сюда!

Но его не слушали. Толпа сомкнулась вокруг Гориной. Ее обнимали и целовали так, как благодарят и обнимают своего спасителя, кто-то смеялся, кто-то плакал. Мария Николаевна, красная и счастливая, пожимала руки, целовалась, обнималась и отвечала на вопросы.

— Вы, значит, летчица?

— Была во время войны, сейчас я врач.

— А мы ж, идиоты, думаем… с обезьяной барыня.

— Ой, и не говорите. Мне эта обезьяна надоела самой… Мы с мужем работали в Африке, нам ее там подарили. Думаю, дай ребятам своим детдомовским отвезу, я ведь родилась в этом городе, в детдоме выросла. Повезли. Из Африки не выпускают, в Советский Союз не пускают — и справки, и карантин, чего только не было. Уже почти домой прилетела, так меня эта пигалица в самолет не пускала. — Горина весело глянула на стюардессу и расхохоталась. — Но, как говорится, где бы ни летала, а домой прилетела.

Мужик в треухе стоял в стороне, моргал заспанными глазами:

— Вот это баба!..