Долгая дорога в дюнах-II

Ленок маленькая повесть

В последнее время неприятные разговоры с мужем повторяются чаще и чаще. Когда Евгений начинает шумно слоняться по квартире с безразличным выражением лица, это значит, что он сердится. Чем лицо равнодушнее, тем Евгений злее. Потом он уходит на кухню и начинает есть — наступила крайняя точка…

Лена слышит, как муж гремит кастрюлями. Сейчас он должен появиться. И точно: Евгений входит в комнату и останавливается в дверях. Он что-то жует, долго смотрит на жену, затем негромко спрашивает:

— И когда это кончится?

Лена прекрасно знает, о чем идет речь, но отвечает вопросом:

— Что именно?

Муж начинает жевать быстрее:

— Ты, конечно, не знаешь?

«Знаешь, не знаешь, какое это имеет значение?» — Лена устало садится на стул, закрывает лицо руками, молчит. Тянутся длинные секунды.

— Чего ты хочешь, Женя?

Голос Лены звучит тихо, почти робко, но Евгений приходит в себя, словно от пощечины. Он виновато моргает глазами, перестает жевать и незаметно исчезает из дверного проема.

Наступает тишина, в которой слышно, как каплет в ванной вода из крана да Иришка скрипит пером, что-то пишет.

Чего хочет муж? Мысли в голове, словно дрожжи, разбухают, разбухают, как-то тяжело переливаются. Разве Евгений не прав? Конечно, прав. Другое дело, что Лена ничего изменить не может. Думай не думай — вывод один: в жизни бывают случаи, когда ты вынужден шагать в определенном направлении, независимо от своего желания.

В дверях опять появляется муж. Он старается не смотреть на Лену и глухим голосом куда-то в сторону бросает:

— Ждет ведь человек… Неудобно…

Лена знает: Женька добрый — побурчит, побурчит, но поступит по справедливости. А в чем она, эта справедливость? Лена вздрагивает, увидев Иринку. Девочка подходит к матери:

— Мы пойдем сегодня?

Куда? Зачем? Лене хочется выкрикнута эти вопросы. Она чувствует, как начинает першить в горле, видит, как расплывается лицо дочери, и спешит с ответом:

— Конечно, конечно… Пойдем… Обязательно…

Лена знает, что они пойдут и сегодня, и завтра, и вообще будут ходить… До каких пор? Она подходит к окну. С надеждой смотрит на улицу: а вдруг?.. Нет, все как и прежде: женщина на месте. В черном пальто, в черном платке, в черных сапожках. Она кажется черным монументом на белом снегу палисадника. Стоит не шелохнувшись и жадно смотрит на окна их квартиры.

Евгений тоже смотрит в окно.

— Она когда-нибудь сойдет с ума — немного помолчав, беззлобно добавляет: — И мы вместе с нею.

Когда-нибудь… Лене уже давно кажется, что и женщина внизу, и сама Лена сумасшедшие. Она идет в прихожую, достает из шкафа Иринкину шубку, шапку. Садится на маленький детский стульчик, начинает надевать сапоги и застывает.

Как все быстро ушло в бесконечную даль. Кажется, прошло сто лет, а глаза закроешь — рядом.

Таких парней, как Борис, она раньше не встречала. Не потому, что их вообще не бывает, просто Лене такие не попадались. Высокий, стройный, с необыкновенно симпатичным прищуром глаз, в которых всегда теплилась едва заметная смешинка, он пришел в цех и смутил сердца даже самых серьезных девчат. Борис Гуров. Фамилия молодого специалиста была не только красивой, но и громкой. Отец Гурова, прославленный генерал Георгий Александрович Гуров, хорошо был известен в городе; мать Бориса, Ксения Петровна, была ведущей актрисой драматического театра.

В то время Лена работала токарем. Как-то Борис подошел к ее станку. Постоял, понаблюдал, попросил показать резец. Лена, смущенная неожиданным вниманием, исполнила просьбу инженера и поспешила спрятать за спину испачканные в масле руки. Молодой механик внимательно осмотрел резец и, возвращая его обратно, дружелюбно заметил:

— Если изменить заточку, можно увеличить скорость резания.

Почему-то Лена обиделась. Наверное, потому, что за ее спиной уже был шестилетний опыт работы токаря, причем токаря-рационализатора, а замечание делал зеленый новичок с профессорским видом. Инженер был чистенький, выглаженный, словно только что с выставки. Лена вдруг вспыхнула и довольно резко ответила:

— Может, покажете?

И вызывающе посмотрела на инженера. Обычно, когда в цехе начиналась кампания за повышение норм выработки и кое-кто из больно ретивых администраторов загибал не в меру, Лена подзывала его к станку и вежливо просила:

— Покажите, пожалуйста, как это можно сделать.

Эффект почти всегда был один и тот же. Но сейчас, к ее великому удивлению, инженер спокойно взял резец, повернулся и пошел прочь. Лена смотрела вслед уходящему новичку, по-детски раскрыв рот. Вскоре механик вернулся, вставил резец, включил станок и на больших оборотах шпинделя обработал деталь.

— Вот так.

Набросал в блокноте чертежик резца, вырвал листок, положил его на станину и ушел.

Тогда Лене показалось, что Гуров к ней больше не подойдет. Но назавтра, не успела она еще начать работу, механик вновь подошел к ее станку. Как ни в чем не бывало он, словно у старой знакомой, вежливо спросил:

— Ну как, идет дело?

Лена смутилась, покраснела и пробурчала в ответ что-то невнятное. А Борис продолжал:

— Вы не стесняйтесь, я всегда готов помочь.

Не стесняйтесь! А у Лены язык прилипал к гортани.

— Я ведь тоже работал на станке, — как-то сказал он между прочим.

Лена смотрела на его чистые, холеные пальцы и ни за что не верила, что эти руки вообще могут работать, если бы не тогдашний случай. Вот так они познакомились.

…Иринка уже оделась и, словно маленький эскимосик, стояла перед сидящей на ее стульчике мамой.

— Почему ты не одеваешься?

«Одеваешься?» Куда «одеваешься»? Ах да, мы собрались гулять. Лена застегивает сапоги, встает, надевает пальто…

Да, с тех пор началось их знакомство. Все чаще и чаще они оказывались вместе. Лена даже себе не хотела признаться, что искала этих встреч. Борис заполнял ее сознание все больше и больше. Ей постоянно чудился его голос, в каждом приближающемся или удаляющемся мужчине она видела Бориса. Все, что он делал или говорил, казалось ей неповторимым. Девчонки по работе судили о ее состоянии значительно проще. Дескать, врезалась Ленка Зорина в Борьку Гурова, вот и весь сказ.

Какие это были дни! Лене кажется, что она может перебрать их в памяти до единого. Наполненные постоянным ожиданием чего-то необыкновенного, радостного, они начинались и заканчивались Борисом.

— Мам…

Это Иринка. Лена застегивает пальто, смотрит в зеркало и поправляет прическу.

Девчата, как сговорились, твердили одно:

— Ты особенно по нем не убивайся и, главное, виду не подавай. За такой девкой, как ты, любой мужик побежит. Ты ж у нас красавица…

Когда Борис в первый раз пригласил ее в кино, она задохнулась от неожиданности и сказала, что не может пойти, потому что занята. А потом проревела весь вечер в общежитии. Девчата по комнате успокаивали, называли дурой. Она и сама знала, что дура и что Борис к ней больше не подойдет. А он пригласил ее во второй раз, и она снова отказалась и опять ревела в подушку. А потом случилось так, что они встретились у кинотеатра и отказаться Лена уже никак не могла. Стали видеться. Девчата ей завидовали, а она, счастливая, бегала на свидания и волновалась: а вдруг не придет? Но он приходил. Улыбался ей навстречу и смотрел так, словно каждый раз видел впервые. Они часами бродили по городу, и всегда Лена с испугом отмечала, что время летит слишком быстро. Когда наступила пора занятий в институте, Лена садилась у окна, чтобы видеть, когда придет Борис. Она угадывала его появление совершенно непостижимым образом. Стоило только ей подумать: «Сейчас появится Борька», через несколько секунд Гуров занимал свой обычный пост под окнами аудитории.

— Вы идете или нет?

Это голос Евгения. Он смотрит на Лену и Иринку и укоризненно качает головой.

Как только они выходят из парадного, женщина в черном делает шаг вперед, прижимает руки к груди и смотрит на Иринку такими жадными глазами, что у Лены по коже бегут неприятные мурашки. Каждый раз, когда Лена видит этот взгляд, ей хочется заслонить дочь и сказать женщине: «Уходите!». Вместо этого она спускается с крыльца, подходит к женщине и вежливо здоровается. Черный монумент оживает. Он поспешно отвечает на приветствие, бросается к девочке, целует ее в щеки, тычется лицом в шубку и все беспокоится: «Хорошо ли одета? Какие носочки? Не было ли кашля?».

Лена отвечает на вопросы, помогает перевязать хорошо завязанный шарфик и с едва уловимой брезгливой жалостью смотрит на женщину. А та вдруг поднимает на Лену глаза и задает свой обычный вопрос:

— Ты позволишь погулять с Иринкой?

Этот вопрос повторяется каждый день, и хотя в просьбе никогда не бывает отказа, всякий раз в голосе женщины Лена слышит нотки испуга: «А вдруг не позволят?». Лена вымучивает из себя улыбку:

— Пожалуйста.

Женщина берет Иринку за руку и ведет ее к скверику. Лена смотрит им вслед, затем тоже направляется туда же, но по другой стороне улицы. Так они и будут гулять — вместе и врозь. Они станут делать вид, что не замечают друг друга, но думать будут приблизительно об одном и том же.

Тогда тоже была зима. Они возвращались с Борисом с катка. Был чудесный вечер. Редкие белые пушинки тихо кружились в воздухе и медленно, нехотя опускались на землю. Выхваченные из тьмы яркими снопами фонарей, они казались живыми. Снежинки садились Лене на ресницы и делали ее волшебницей (так в тот вечер сказал Борис). Постепенно настроение Бориса передалось и ей. Она замолчала и тревожно ждала… Чего? Она и сама не знала. В палисаднике перед общежитием было безлюдно. На третьем этаже гуляли, и из открытого окна вот уже в который раз мужской голос запевал:

Пластинка была старенькая, заезженная, но Лене казалось, что ничего более приятного она до сих пор не слыхала. Борис стоял рядом и ботинком ковырял снег. Он уже расчистил целую площадку. Наконец песня окончилась и в наступившей тишине Лека больше всего боялась, что будет слышно, как стучит ее сердце. Она задохнулась и почувствовала, как на ее лице мгновенно стали испаряться снежинки. А Борис что-то говорил и медленно приближался. Лена скорее почувствовала, чем поняла, что его руки легли ей на плечи, почему-то вдруг подумала, что теперь его глаза можно рассмотреть до самого дна, так они были близко.

Это был их вечер… Лена ходит по скверу (тому самому!), и ей кажется, что все это было вчера. Она останавливается, закрывает глаза и стоит так в течение нескольких минут.

— Вам нехорошо?

Лена открывает глаза и смущенно улыбается. Пожилая женщина с авоськой в руках внимательно смотрит на нее. Лена извиняется, а женщина недоверчиво глядит ей вслед.

После того вечера все понеслось в каком-то шальном калейдоскопе. Они встречались каждую свободную минуту. Их можно было увидеть вместе и вечером, и днем, и утром. Лена даже похудела. Девчонки вздыхали:

— Смотри, Ленка, не доведет тебя до добра эта любовь.

А Лена не задумывалась. Борис ждал ее, и она бежала к нему навстречу. Бежала, чтобы снова и снова смотреть ему в глаза, слушать и рассказывать самой. Неповторимость их встреч — так чувствовала Лена — была в этих взглядах и в этих словах — всегда новых и всегда волнующих. Говорили о многом — о заводских делах, о детстве и юности, о милых пустячках, столь дорогих сердцам влюбленных, о новых фильмах и случаях, вычитанных в газетах. Но странное дело, Борис почти ничего не рассказывал о своих родителях. Стоило Лене навести его на эту тему, как разговор затухал, будто чахлое пламя, спрыснутое дождем.

Однажды он поцеловал ей руку, и Лена смутилась, потому что рука была грубая, с въевшейся под ногти черной каймой. Ее не брало никакое мыло, никакие мази. На второй день Борис подарил ей какой-то изумительный крем для рук. Лена догадалась, что взял он его у матери.

После этого случая Лена почему-то впервые подумала: а чем может закончиться их дружба с Борисом? Ведь не могут же они расстаться! Не для этого же свела их судьба, вот это низкое зимнее небо, тишина в «их» скверике, тот памятный резец сложной конфигурации… А с другой стороны, что ждет ее впереди? Замужество? Чужая, незнакомая семья? Лена припоминала все, что слышала о генерале Гурове, о его жене, чьи портреты попадались ей на глаза, и чувствовала, как все непросто. Она не верила, что Борис с нею играет, но все отчетливей понимала, что их отношения достигли той высшей точки, когда хочешь не хочешь придется выбирать: или — или.

Она впервые не пошла на свидание. Лежала на кровати и безучастно смотрела в потолок. Девчонки понимающе переглядывались и ходили так, словно в комнате был больной. Наутро состоялось объяснение. Гуров уже не работал в цехе: это был первый день, когда он должен был выйти на работу в отдел главного конструктора. Поэтому Лена удивилась, что он направляется к ее станку. Она сказала, что чувствовала себя нездоровой, но Борис сразу заметил фальшь в ее голосе. Говорить в цехе было неудобно, условились встретиться вечером. И опять какая-то неведомая сила остановила ее. Опять девчата перешептывались и обращались с нею, как с больной. Когда в дверь постучали, Лена меньше всего думала, что может появиться он.

Но в комнату вошел Борис. Она смутилась, будто ее уличили в чем-то непорядочном, и беспомощно смотрела на подруг. А те вдруг засуетились и буквально в мгновение ока испарились из комнаты.

Это был тяжелый, но бесцельный разговор. Борис упрекал Лену, она — его. В сущности, говорить было не о чем. Не могла же Лена признаться, что она сомневается, возьмет ли Борис ее в жены. А Гуров будто угадывал невысказанное, но не торопился с выводами. Словом, объяснения не получилось. Теперь, когда прошло столько лет (Иринка не по дням, а по часам из девочки превращается в подростка), Лена понимает, что тогда они с Борисом просто-напросто струсили: она — из-за своей вечной деликатности, из-за боязни обидеть дорогого человека, а он… Он не хотел (или не мог?) сделать решительный шаг. Да, теперь Лена знает: Борис всегда предпочитал плыть по течению.

Лена ревела всю ночь. Ревела так, что утром было стыдно идти на работу. В цехе она делала все невпопад, и мастер отправил ее домой.

Они не встречались с Борисом целую вечность — неделю. Лена ходила на работу, возвращалась домой, ела, пила, то есть сохраняла все признаки жизни. Но не жила. Она, словно в тумане, искала хоть какой-нибудь просвет и не находила. Что делать, как жить? Советы сыпались со всех сторон, но тем, кто советовал, было проще. А Лена любила. Любила так, что все остальное казалось ей мелким, ничего не определяющим. У нее было такое чувство, словно в доме, лежал покойник, и ни о чем другом просто не думалось. К концу недели напряжение достигло такого предела, что, казалось, вынести его невозможно. У нее даже стали появляться идиотские мысли о бессмысленности дальнейшей жизни. Она гнала эти мысли прочь, но они лезли, как назойливые мухи. Трудно сказать, чем закончились бы все ее переживания, если бы не пришел Борис. Он встретил ее у проходной, поздоровался и пошел рядом. Они ни о чем не говорили, не вспоминали размолвки, молча бродили, бродили и бродили. Только у общежития, когда прощались, Борис с горькой усмешкой проговорил:

— Мы вроде заново привыкаем друг к другу.

Вообще, в его словах была какая-то доля правды.

С того дня они строили свои отношения по-иному, осторожнее, «солидней». От этого обоим было нестерпимо тяжело, словно их опутали паутиной.

Когда Борис впервые пригласил ее к себе домой, она испугалась так, что на какое-то мгновение потеряла дар речи. Ей казалось, что стоит перешагнуть порог гуровской квартиры, как все рухнет бесповоротно. Она отказалась категорически и никаких уговоров не принимала. Шли дни. Борис все чаще и чаще заговаривал об этом, Лена понимала, что ведет себя глупо, но побороть свою робость не могла.

Наконец Борис рассердился. Как-то вечером, когда они вновь говорили на эту тему, он взорвался:

— Я не знаю, что ты думаешь, но то, что получается у нас, не по-людски, уверен. Я люблю тебя, — с некоторых пор он говорил об этом уверенно и постоянно, — и хочу познакомить со своими родителями. Совершенно не понимаю, почему это вызывает такую реакцию.

Он не понимал, для него все было обычно и естественно. А у Лены даже фамилия не своя, а придуманная в детдоме. На завод пришла девочкой — работала и училась, училась и работала.

В тот день она не обедала и уже задолго до окончания смены стала нервничать так, что запорола две детали. Такого с нею не случалось.

Платье надела лучшее, гладила четыре раза, туфли купила модные, напудрилась, подкрасила губы и вообще выглядела так, что даже сама себя не узнавала. Борис даже не представлял, что Лена может быть такой.

Они шли, и чем меньше оставалось до дома Гуровых, тем сильнее росло у Лены чувство надвигающейся опасности. Будут смотрины. Ей хотелось остановиться и закричать на всю улицу. «Чего смотреть? Понравлюсь или не понравлюсь, подойду или нет?» Рассудок подсказывал, что она не права, а чей-то голос изнутри настаивал на своем: права, права, права…

По лестнице поднималась так, словно одно неосторожное движение могло ее разрушить. А когда остановилась перед широкой, чем-то лоснящимся обитой дверью и Борис надавил на кнопку звонка, Лене показалось, что это звенит у нее в голове. Георгия Александровича Гурова она узнала сразу, несмотря на то, что он был в гражданском костюме. На нее смотрели почти Борькины глаза, но на удивление глубокие и добрые. Гуров-старший пропустил их в прихожую, протянул Лене руку и со смешинкой в глазах представился:

— Борин папа, — он не отпускал руки и смотрел на девушку в упор, — а вы, если не ошибаюсь, Борина Лена?

«Борина Лена» вдруг почувствовала себя спокойнее и бойко ответила:

— Борина не Борина, а Лена.

Гурову ответ понравился. Он улыбнулся и полушутя-полусерьезно ответил:

— То-то я и смотрю, что он верующим стал, икону у себя в комнате повесил.

Вначале Лена не поняла, о чем идет речь. И только потом, когда увидела в Борькиной комнате свой портрет, догадалась, о какой иконе шла речь. Никаких портретов она не дарила, да их у нее и не было, и с удивлением смотрела на себя, выписанную маслом. Но это было потом, а сейчас она стояла в прихожей, отвечала на вопросы Гурова-отца и с нарастающей тревогой смотрела на большую стеклянную дверь, за которой слышались чьи-то шаги. Да, Лена не ошиблась: Ксения Петровна Гурова вышла именно оттуда. Лене показалось, что на лице Георгия Александровича появилось выражение досады, а в глазах Бориса промелькнул испуг.

Войдя в прихожую, Гурова удивленно вскинула брови, — получилось это весьма искусно и красиво, — в какое-то мгновение ощупала Лену с головы до пят (будто раздела и одела) и, растягивая слова, кокетливо сказала:

— У нас, оказывается, гости. — Подойдя вплотную к Лене, тем же кокетливым тоном продолжала: — Здравствуйте, дорогой друг. Если бы вы знали, как мы рады этой встрече. Я всегда говорю Борису: «Почему ты никогда не приводишь знакомых девушек домой, это ведь в конце концов неприлично!». Но он упрям, как отец.

Она окинула мужчин осуждающим взглядом и вновь улыбнулась Лене:

— Но с вами у него номер не прошел. Я сказала: «Ты приведешь эту девушку домой и познакомишь ее с нами». Впрочем, он всегда столько говорил о вас, что мне казалось — мы давно знакомы. Вас зовут Кира и вы студентка консерватории?

Лена опешила: «Знакомых девушек. Приводить домой… Кира… Студентка консерватории… Издевается или шутит?».

Нет, не шутит. Это Лена поняла, когда заговорил Борис. Голос был незнакомый, какой-то сиплый.

— Это Лена, — он вдруг запнулся, — Зорина. Мы с нею работаем на одном заводе. Она никогда в консерватории не училась и учиться не собирается. Она токарь, — он вновь сделал паузу, — шестого разряда. Никаких знакомых у меня не было и нет, тем более консерваторских. Это мама спутала меня с кем-то из своих приятелей.

— Боже, вечно я что-нибудь перепутаю. Прошу простить и помиловать. Вы, милочка, — Лену передернуло от этого слова, — не обращайте внимания на мою болтовню, тем более, что у Бориса есть хорошее правило: если он с кем встречается, всех остальных по боку.

— Мам, — Лена видела, как вздулись желваки на скулах ее друга, — я тебя прошу…

— Конечно, конечно, дорогой, — она распахнула двери в гостиную. — Милости просим.

В первое мгновение Лене показалось, что она в музее. Мебель, ковры, картины, фарфор, хрусталь, — такое она видела только в кино. Она смотрела, и ей не верилось, что все это настоящее.

— Это у нас гостиная. Мебель, как видите, устарела, но все как-то не соберемся заменить… А здесь кабинет…

Массивный письменный стол из красного, почти черного, дерева, темно-красные кожаные кресла, такой же диван и невероятное количество книг. Как в заводской библиотеке. А Ксения Петровна вела ее дальне: спальня, Борина комната — вот здесь Лена и увидела свой портрет.

— К сожалению, Борис на такие вещи не способен. Это ему делал какой-то художник.

Гурова смотрела то на портрет, то на Лену, и не трудно было догадаться, что портрет ей нравился. Мужчины ходили следом и постными физиономиями добавляли еще больше тоски. «Зачем она мне все это показывает?» А Ксения Петровна уже тащила ее дальше: кухня, ванная, даже туалет.

— Вы знаете, люблю дом. Я отдаю ему сил больше, чем моим дорогим мужичкам и даже театру. Небольшая квартирка, но в ней повсюду мой труд. — Она наклонилась к Лене и совсем доверительно закончила: — Понимаю, что Борис когда-нибудь женится, но не представляю, как в этот дом войдет чужой человек.

Она разговаривала с Леной, как с вещью, Лене хотелось сказать этой холеной даме, чтобы она не волновалась, что ее в эти шикарные клетки никакими цацками не заманишь, но не хватало духу.

Чай пили в гостиной. По этому поводу Ксения Петровна заявила:

— К сожалению, в нашей тесноте за неимением столовой приходится гостей кормить в гостиной. Вот так, милочка, — Лена вновь передернулась от этого слова, — живут советский генерал и народная артистка.

Лена молчала. На столике с колесами стояли большие фарфоровые чашки, такой же фарфоровый чайник, блюдо с маленькими бутербродами (в каждый была воткнута крохотная сабля из пластмассы), множество всяких сладостей. Лена пила чай без сахара и ничего не ела. Она совершенно растерялась от этого стола, от серебряных и золотых финтифлюшек. Георгий Александрович предлагал ей то одно, то другое, но она от всего отказывалась. Тогда он начал накладывать ей просто в тарелку. Лена не ела. Генерал заговорщицки подмигнул сыну и предложил:

— Женщины хранят фигуру, а нам с тобой хранить нечего.

И он начал есть все подряд, руками. Борис вначале не понял отца, затем тоже начал есть. Ксения Петровна с возмущением, которое она даже и не пыталась скрыть, смотрела на мужчин. Наконец она не выдержала:

— Вы что, в заводской столовой?

Лену словно ударили по лицу. Изо всех сил стараясь выглядеть спокойной, она тихо проговорила:

— У нас в столовой есть все приборы. — Она подумала и добавила: — Даже салфетки.

Гурова как ни в чем не бывало удивилась:

— Что вы говорите! А мы как-то были с концертом на стройке, так ножа не могли выпросить.

Борис искоса глянул на мать и не без иронии заметил:

— Это было десять лет назад.

— И с тех пор все переменилось?

— Не все, но многое.

— И теперь рабочий класс, стирая кулаками грани, добирается до умственных высот? — почти продекламировала Ксения Петровна.

Тут вмешался Георгий Александрович:

— Твоя мать была посудомойкой, мой отец батраком. Месили мы с тобой глину на одной и той же стройке. Ты стала народной артисткой, я генералом. Чем мы стирали грани?

Впервые за весь вечер Лена увидела на лице Гуровой не улыбку, а злость. Видно, не понравились воспоминания мужа. Борис поддержал отца:

— Да вот хотя бы Лена. Работает токарем, учится в институте. Чем она стирает грани? В отличие от некоторых и головой, и руками.

Это «некоторых» прозвучало грубо, но ей было приятно, что Борис сказал то, на что она сама ни за что бы не решилась. Лицо Гуровой позеленело, она смотрела почему-то только на Лену.

— Может быть, я и не знаю, как стираются грани, но знаю, что они есть. Как бывают разные интересы, так бывают люди разного круга.

Лена встала и начала прощаться. Уже поздно (восемь часов вечера), завтра рано на работу (Борис знает, что завтра у нее выходной). Все вокруг наполнилось липкой неловкостью. Георгий Александрович старался не встречаться с Леной взглядом, Борис смотрел себе под ноги, говорила одна Ксения Петровна. Она очень сожалеет, что Лена не может посидеть с ними, ведь было очень приятно. Но она надеется еще встретиться. Она так и сказала:

— Вы, думаю, еще будете дружить, — она проводит рукой по волосам Бориса, — он у меня ветрогон, но иногда задерживается.

Лена выскочила на лестницу. Ей казалось, еще секунда — и она задохнется в этой прихожей, переполненной лицемерием. Борис еле поспевал за ней. На улице Лена вздохнула свободней. До самого общежития молчали. Они долго ходили вот по этому скверу и думали, наверное, об одном и том же. Только когда прощались, Лена сказала:

— Ты, Боря, не обижайся, но к вам я больше не пойду.

Борис ушел молча.

Они встречались почти каждый день, и Лена чувствовала, что жить без этих встреч не может. Она не ставила никаких условий и ничего не требовала. Борис тоже ничего не обещал, но Лена верила ему, как себе. Наступила осень, начались занятия в институте, и по-прежнему вечерники видели под своими окнами постоянного часового.

И кто знает, может быть, Лена и Борис еще продолжали бы встречаться, не договаривая себе самого главного, но случилось непредвиденное…

Сразу же после Нового года они поехали на лыжную прогулку. Уже давно опустела электричка, а они все ехали и ехали. Потом протряслись добрых полчаса в автобусе и выпрыгнули из него прямо в лес. Было тихо, совершенно безлюдно и немного жутко. Лена стояла и в нерешительности смотрела на Бориса, который нетерпеливо махал ей лыжной палкой.

Они бродили до самого вечера и под конец, потеряв надежду найти дорогу, по которой ходил автобус, решили пробираться прямо к станции. Прикинув маршрут по дальним крикам поездов, уверенно двинулись вперед. Лена устала так, что, казалось, еще немного и она попросится к Борьке на руки. Гуров тоже выбился из сил, но бодрился и не подавал вида. Солнце, большое и ярко-рыжее, висело над самой землей и готовилось через несколько минут утонуть в ней до следующего дня. За целый день они не встретили ни одного человека, не слышали даже запаха жилья.

Лена со смехом, в котором звучали серьезные нотки, спросила Бориса:

— У тебя хоть спички есть?

Гуров растянул в широкой улыбке рот и шутливо ответил:

— Будем добывать огонь трением.

А Лене становилось страшней и страшней. В какое-то мгновение ей даже показалось, что гудки паровозов раздаются совсем в иной стороне и слышно их значительно хуже. Солнце село, стало прохладней, а на душе муторней. Они шли лесной дорогой, и Борис утверждал, что если есть дорога, значит, есть и выход. Как только впереди появлялся просвет, Лена с надеждой устремлялась к нему, но просветы показывались, обманывали, а дорога скоро пропала.

Наконец они оказались на краю громадного оврага, за ним открывалось поле с. редкими пучками кустарника. Лена обрадовалась: стали отчетливей слышны поезда.

Лена значительно лучше Бориса ходила на лыжах, но спускалась в овраг медленно, шаг за шагом. Гуров стоял наверху и с улыбкой наблюдал за ее осторожными манипуляциями. Она уже была внизу и только хотела крикнуть, чтобы он последовал ее примеру, как вдруг Борис оттолкнулся от края обрыва и стремительно полетел вниз.

Гуров летел по откосу, Лена кричала ему что-то — потом не могла вспомнить, что именно, — и вдруг в какое-то неуловимое мгновение увидела, как Борис странно подскочил вверх, перевернулся и грохнулся на снег так, что Лене показалось, будто у нее под ногами дрогнула земля. Ничего еще не поняв, Лена смотрела на чернеющее тело. Борис не двигался. Она побежала и споткнулась, больно ударившись коленкой о верхушку здоровенного камня, слегка припорошенного снегом (на него-то и налетел Борис). В первый момент Лена подумала, что Борис просто дурачится, что сейчас он вскочит и со смехом, как всегда, полезет целоваться. И уже настроившись на шутливый лад, вдруг увидела, как снег вокруг Борькиной головы начал наливаться алым цветом. Она отскочила от Бориса, но тут же бросилась к лежащему, отстегнула лыжи и на какую-то долю секунды остановилась, не зная, что делать дальше. Потом увидела, что красное пятно на снегу стало еще больше, выхватила из кармана носовой платок… Мало… Расстегнула куртку, сбросила свитер, сняла кофточку и разорвала ее пополам. Она завязывала голову Бориса и видела, как набухает красным материя. Закончила перевязку, схватила свой шарф и туго-туго стянула им голову раненого. Все это она делала механически, не замечая, что плачет. Почувствовав холод, машинально оделась, не спуская глаз с Бориса. Потом попыталась его поднять. Только тут до нее начал доходить жуткий смысл происшедшего. Тащить здоровенного парня она не в силах, а ведь предстояло вынести его из оврага.

Лена смотрела на Бориса, на его восковое лицо, и страх охватывал ее все сильней и сильней. Она даже не заметила, как закричала. Крик эхом пронесся по оврагу и словно подсказал Лене, что звать на помощи бесполезно. Она вспомнила, что в рюкзаке у Бориса есть крепкая тонкая веревка. Пошарив в мешке, Лена нашла веревку, привязала ее к концам лыж, сдвинула на них безжизненное тело Бориса и попыталась тащить. Веревка тут же соскользнула. Лена перевязала ее, но веревка вновь соскользнула. «Что делать? Что делать?» — лихорадочно работала мысль.

Наконец сообразила: привязала веревку к креплениям. Теперь, дело пошло на лад, но, когда Лена стала тащить Бориса вверх по откосу оврага (благо здесь он был не очень крутой), она хорошо поняла, что ждет ее впереди. Она проваливалась в снег, спотыкалась, пот заливал ей лицо, в глазах рябило. Она хваталась за каждый выступ, каждый куст, руки уже были в ссадинах и кровоподтеках — перчатки остались на дне вместе с рюкзаком, но она даже и не думала за ними вернуться. В какие-то мгновения ей казалось, что силы иссякли и она не сумеет поднять даже голову. Но она вставала, впрягалась в свою ношу и упрямо лезла вверх. Сделав несколько шагов, падала и, уткнувшись лицом, жевала слегка подсоленный своим собственным потом снег. Когда показался край оврага и она обессиленная упала рядом с раненым, она не знала, что совершила невозможное. Понимала только одно: Борькина жизнь в ее руках…

Тащить по ровному полю было значительно легче, только приходилось следить, чтобы не разъезжались лыжи. Лена сняла с себя куртку и подложила Борису под голову. Давно стемнело, и порой в темноте Лене казалось, что Борис пришел в себя и смотрит на нее удивленными глазами. Тогда она останавливалась, бросалась на колени, но… Она тащила дальше, тащила, не чувствуя ни рук, ни ног.

Потом наступил момент, когда она упала и встать уже не могла. Она лежала, уткнувшись в снег, и плакала от бессилия. И вдруг услышала: стонал Борис… Это был первый звук, который он издал за все время. Она попыталась встать, поднялась ка колени и… и это было все, на что она была еще способна. Вот так, на коленях, то кланяясь головой в снег, то откидывая ее далеко назад, доползла до станции. Увидела, как к ним бегут люди, и ткнулась лицом в снег.

Очнулась на скамье в теплой комнате и тут же забеспокоилась: Борис… он лежал рядом… Лене казалось, что она говорит очень громко, но почему-то человек в железнодорожной форме наклонялся к ее губам и все никак не мог понять… Потом он, видно, решил, что ничего не добьется, и сообщил, что «скорая помощь» вызвана и сейчас прибудет.

Действительно, «скорая» приехала, и их увезли в больницу. Лена помнит, что вокруг очень суетились. Бориса куда-то унесли, ей дали какое-то лекарство, и она погрузилась в сон. Очнулась, как потом ей сообщили, через восемнадцать часов. Голова была тяжелая, тело болело, и Лена долго не могла понять: приснился ли ей этот овраг, алое пятно вокруг Борькиной головы или все случилось на самом деле. Она попыталась встать, голова закружилась, и откуда-то издалека прилетел голос:

— Вы зачем встаете? Вам нельзя…

Провалялась она три дня, потом ее выпустили. В теле еще чувствовалась тяжесть, слегка поташнивало и кружилась голова. Но она доказала, что чувствует себя прекрасно, и своего добилась. Тут же бросилась разыскивать Бориса, о котором знала, что он тоже в больнице и с ним якобы все в порядке. Но Лена не верила.

Не забыть долгих расспросов, унизительных хотя бы потому, что каждый, к кому она обращалась, непременно хотел знать: а кем доводится ей Борис Гуров. Как будто надо быть обязательно родственником, чтобы помочь человеку. Лена доказывала, горячилась, плакала… «Господи, — думала она, — ну почему эти люди, по своему долгу призванные быть милосердными, интересуются прежде всего, в каких отношениях мы находимся с Борисом? «А мне надо так мало: сидеть возле него…»

Так она и сказала врачу, которого отыскала после долгих поисков.

— А вы знаете, что с Гуровым? — спросил врач и пристально посмотрел на Лену.

Ничего я не знаю! Никто не говорит… А что с ним?

— Сотрясение мозга. Перелом черепа, кровоизлияние…

Он называл еще что-то, но Лена уже не слышала. Разве мало того, что перечислил доктор? Она смотрела на него глазами, в которых читался один вопрос. Врач хорошо понимал этот взгляд и всеми силами пытался уйти от ответа. Настойчиво повторял:

— Мы делаем все, что в наших силах.

Но Лена упрямо требовала ответа. Наконец врач не выдержал и сказал то, что Лена хотела, но боялась услышать:

— Думаю, что безнадежен. Мы бессильны что-либо сделать. Будем, конечно, рассчитывать на чудо, но не более.

— Можно мне к нему?

Ей казалось, что врач согласится, она видела, как он колебался, но услышала надоевший вопрос:

— Вы кто ему будете?

И опять Лена не решилась солгать:

— Никто.

Врач сразу заторопился:

— К таким больным мы допускаем только близких родственников… Извините, меня ждут.

Лена ходила по вестибюлю: «Что делать? Что же делать?». Тогда, в овраге, она не задавала себе этого вопроса. Тогда, оказывается, все было ясно. Сейчас же… Она прижалась щекой к шершаво-холодной стене и пыталась собраться с силами, чтобы снова просить, снова доказывать и снова плакать. И тут Лена увидела Ксению Петровну. Гурова оставалась Гуровой: тщательно ухоженная, сверкающая, будто пришла не в больницу, а на встречу со зрителями. Лена хорошо видела, что Гурова заметила ее, но Ксения Петровна и здесь продолжала играть. Подошла к дежурной, вынула из сумки платок, приложила его к глазам и с глухим придыханием спросила:

— Я могу попросить доктора?

Нянечки и сестрички засуетились. Гуровой предложили стул, налили в стакан воды. Взяла она его двумя пальчиками, отставив мизинец в сторону. Пила аккуратно, чтобы не испортить рисунка накрашенных губ. Лена обратила внимание, что сколько бы Ксения Петровна ни прикладывала платок к глазам, она каждый раз проверяла, не испортила ли грим на лице. Поставив стакан, Ксения Петровна красиво вскинула брови и удивленно посмотрела на Лену:

— Вы тоже здесь? И уже знаете, что произошло?

Лена уже готова была ответить дерзостью: лицемеров, считала она, надо бить, и бить жестко, грубо, — но тут в вестибюле появился врач — не тот, с которым Лена разговаривала, а сам заведующий хирургическим отделением. Увидев врача, Гурова повторила роль расстроенной мамы: поднесла к глазам платок, подержала его ровно столько, сколько требовалось для приличия, несколько мгновений смотрела в сторону, давая понять, как ей трудно вымолвить хоть слово… Но вдруг заметила, что на партнера — врача — не действуют эти мелодраматические приемы и, будучи актрисой многоопытной и по-своему талантливой, мгновенно обратилась в женщину деловую, даже надменную.

— Я хотела бы знать, каково состояние сына. Можете ли вы гарантировать его выздоровление? — она так и сказала: не спасение, а выздоровление. — Учтите, если здесь не могут этого сделать, я вынуждена буду обратиться к другим специалистам.

Лене показалось, что доктор обидится и уйдет. Но вместо этого услышала спокойный ответ:

— Положение вашего сына по-прежнему очень тяжелое, — Лена сжалась, но врач не сказал «безнадежное», — и мы делаем все, что в силах современной медицины. Если потребуется, пригласим необходимых специалистов, а ваша помощь нам не нужна.

Да, это был не тот человек, перед которым Гурова могла демонстрировать свои артистические способности. Но Ксения Петровна не собиралась сдаваться:

— Но я мать…

Доктор не дал ей закончить фразы:

— А я врач. Теперь же, если ко мне нет вопросов, позвольте раскланяться.

Ксения Петровна растерянно моргала, и было видно, что к такой манере обращения с собой она не привыкла.

— Я все же хотела бы знать, на что можно рассчитывать.

— Только на его организм. — Врач подумал и добавил: — Только…

— Но я хотела бы все же знать…

— Все, что я мог сообщить, сказано. Если хотите пройти к сыну, пожалуйста. Хотите остаться на ночь, не возражаю.

Ксения Петровна достала платок, и по устоявшимся больничным запахам побежал тонкий аромат дорогих духов. Актриса в третий раз показала уже знакомую программу: подержала платок у глаз, выразила всей своей фигурой глубокую скорбь и, наконец, выдавила из себя:

— Если бы я только могла… На ночь…

Она вдруг нахмурила брови, в ее глазах появился благородный блеск:

— Доктор, возьмите у меня кровь.

Говорила Гурова громко, будто со сцены. И так же громко ответил заведующий отделением:

— Спасибо, мы ни в чем не нуждаемся. — Он сделал небольшую паузу. — Так вы пойдете к сыну?

Ксения Петровна еле слышно ответила:

— У меня спектакль. Вы, надеюсь, понимаете, как я должна выглядеть, — и с трагическим придыханием добавила: — Если бы мы принадлежали только себе!

Увидя, что врач вот-вот уйдет, Лена решилась:

— Разрешите мне к Гурову…

Заведующий отделением окинул ее внимательным взглядом и, к полной неожиданности Лены, вдруг спросил:

— Вы — Зорина?

— Да, — растерянно ответила она.

— К Гурову мы вас пустим обязательно. Но вам сначала надо самой отдохнуть. Договорились?

Лена умоляюще сложила на груди руки и вновь попросила:

— Пустите, я вас очень прошу.

Было в ее глазах что-то такое, что врач согласился:

— Хорошо, я скажу, чтобы вам дали халат.

Но Лена решила идти до конца:

— Я хотела бы быть с ним все время.

— Хорошо, вы будете с ним, сколько пожелаете.

Врач ушел. Ксения Петровна порывисто обернулась к Лене, осветила ее лучезарной улыбкой:

— Вы, милочка, поступаете благородно. Как бы я хотела сыграть вас на сцене — молодую, решительную, готовую на жертвы. Но, увы! Если бы вы знали, что я сейчас переживаю. Ни о чем не в состоянии думать. А тут еще через неделю поездка во Францию…

Лена слушала и не понимала: как может быть актрисой эта женщина, для которой весь мир сфокусировался на ней самой? Как она может быть матерью? Будто услышав последний вопрос, Ксения Петровна продолжала:

— Чем я могу помочь Бореньке? Тем, что буду умирать рядом? Если это необходимо — берите мою жизнь, берите без остатка! К сожалению, это не поможет… А вы молодец, милочка! Какой вы молодец! Увидите Борю — передайте ему: его мама с ним! Всегда с ним! — Она достала из сумочки плитку шоколада. — Отдайте Бореньке. Он очень любит сладкое.

— Сейчас он ничего не любит.

С этого момента для Лены начались не просто дни и ночи, а время, перепутавшее и слившее воедино все больное, горькое и беспощадное. Оно неумолимо диктовало свои условия и свои законы, неподвластные обычному течению жизни.

В тот первый миг, когда Лена увидела Бориса, в глазах у нее потемнело, голова закружилась. Будто из-за стены доносились чьи-то голоса. Потом они стали отчетливей, постепенно перед ее глазами проявилась и вся обстановка. В одноместной палате, окруженной массой приборов и приспособлений, лежал Борис. Бледный, укрытый до подбородка белой простыней, он был так неузнаваем, что в первое мгновение Лена засомневалась: а Борис ли это? Он тяжело дышал, и на лбу у него вспыхивали и гасли («Как снежинки», — подумала Лена) мелкие капельки пота. Заведующий отделением, Юрий Николаевич Макаров, — это имя Лена запомнила на всю жизнь, — подошел к ней, взял за плечи:

— Если вы хотите быть с ним, держитесь. Ему очень плохо, и нужны здесь не слезы, а помощь. Будете седелкой. Работа, предупреждаю, трудная, грязная. Понимаете? Подносить, выносить, кровь, гной… — Он вдруг запнулся и уже мягче добавил: — Будьте мужественной, как там, когда тащили его.

Потянулись минуты, отсчитываемые каждым вздохом Бориса. В какие-то мгновения Лене казалось, что вот этот вздох последний. Тогда она, сама того не замечая, начинала дышать вместе с больным и дышала так, что чуть не падала от непосильной нагрузки. Бывали моменты, когда Борис затихал и Лена поднимала тревогу.

В палату принесли раскладушку. И когда лицо Бориса начинало расплываться в ее окостеневших от усталости глазах, она ложилась.

Но спать не могла. Просто погружалась в короткое забытье, из которого то и дело возвращалась в палату, открывала глаза, испуганно смотрела на Бориса. Через два-три часа после такого «отдыха» она вновь сидела у постели больного и следила за каждым его вздохом.

Сколько прошло времени с того момента, когда она переступила порог палаты, Лена не знала. В один из дней Борис впервые открыл глаза и тихим голосом (Лена скорее угадала, чем услышала) попросил: «Пить». Это было так неожиданно, что Лена бросилась за помощью так же, как и всегда, когда Борис переставал дышать. Юрий Николаевич, а за ним вся команда спасателей явились немедленно. Лена стояла в углу комнаты и беззвучно плакала. Она не пошевельнулась, когда Макаров подошел к ней.

— Ну, ну… Сколько, дней держалась молодцом, и на тебе. — Он вынул из кармана платок и, словно ребенку, вытер Лене глаза. — Плакать рано, будем еще драться. — Он вновь стал строгим доктором. — Надежда появилась, но только надежда. Ты меня слышишь?

Да, Лена слышала. Драться значит драться.

А вокруг негромко переговаривались:

— Невероятно. Десять дней без сознания…

До Лены долетали еще какие-то слова, но она думала о своем. Десять дней! Это значит, что возле Бориса она находится семь суток. Впервые вспомнилась работа, девчата в общежитии, «Свинство. Как я могла забыть?» Лена дождалась, когда все начали уходить, и подошла к Юрию Николаевичу:

— Я тут, — она не знала, что говорить, и мучительно подбирала слова, — десять суток, а на работе…

Макаров смотрел на девушку, и если бы она в этот момент внимательней поглядела ему в глаза, то увидела бы за очками лукавые смешинки.

— Да, о друзьях не надо забывать даже в горе. Тем более, что они у вас настоящие. Приходят каждый день, звонят, волнуются. Мы ведь сразу обо всем сообщили на завод, — и тихо добавил: — Ничего, девочка, все обойдется.

Он был прав: обошлось. С того момента состояние Бориса начало улучшаться. Не сразу, не без волнений, но шло на поправку.

Ксения Петровна несколько раз приходила в больницу, но в палату не поднималась, Лена встречалась с ней в вестибюле. Главная тема разговоров в эти короткие посещения у Гуровой была одна — поездка во Францию.

В тот день, когда Гурова узнала, что Борис пришел в себя, она, радостно потирая руки и, вероятно, на какую-то секунду потеряв над собой контроль, выпалила:

— Вот и великолепно! Значит, я могу спокойно ехать.

И укатила. А Лена по-прежнему сидела у постели больного. Глаза Бориса наливались жизнью. А когда Борис впервые произнес «Лена» и она увидела устремленный на нее взгляд, то поняла: не найти силы, которая оторвала бы от нее этого человека. Она приложила палец к губам, но он упорно повторил:

— Лена… Ленок…

Говорили тихо. Так тихо, что могла понять только она. Но ей казалось, что его голос слышен на всю больницу.

— Молчи, тебе нельзя разговаривать.

А он настаивал…

— Ленок, Ленок…

Никогда прежде он ее так не называл. В каких недрах сознания родилось это сравнение со льном? Наверное, у него просто не хватало сил на большее. Но Лене казалось, что лучших слов он не говорил ей никогда.

— Молчи. Если ты будешь разговаривать, я уйду.

А он не боялся, он знал, что она не уйдет.

— Ленок…

Она делала вид, что сердится, а внутренне ликовала. Раз заговорил, значит, будет жить! Юрий Николаевич подозрительно смотрел на ее посчастливевшее лицо и сердито бурчал:

— Тоже мне сиделка.

А когда состояние Бориса улучшилось настолько, что уже не вызывало сомнений, он категорически заявил:

— Хватит, голубушка, хватит. В гости — пожалуйста, за особые заслуги разрешаем ходить каждый день. А чтоб сидеть здесь круглые сутки и…

Лена так и не узнала, что имел в виду заведующий отделением, но поняла, что спорить бесполезно.

Дома и на работе ее встретили тепло, расспрашивали, ободряли, давали советы. Теперь распорядок ее дня был строгим и неизменным — завод, общежитие, Борис, и наоборот. В больнице ее все считали своей и, как только она появлялась, спешили с халатом. Она входила в палату, здоровалась и садилась на стул возле кровати. Часами она могла сидеть па этом стуле и смотреть на Бориса. А когда ему разрешили говорить, Лена просто не знала, куда деваться от неловкости. Началось все с того, что однажды, когда Юрий Николаевич вошел в палату, Борис стал его благодарить. Но не успел он сказать и трех слов, как врач прервал больного и категорически заявил:

— Ее благодарите. Это она подарила вам жизнь, — он глянул на девушку и шутливо закончил: — Такого дядю тащила на себе четырнадцать километров. Я в воскресенье специально поехал туда и прошел на лыжах весь маршрут. Скажу честно — еле дотащился. А как она это сделала, не знаю. Это ведь как надо любить, чтоб выпрыгнуть из самой себя.

Лена от смущения не знала, куда деться. И когда врач ушел, долго не решалась посмотреть на Бориса. А Гуров глядел на Лену не отрываясь. Может быть, он думал, что это совсем другая девушка, а не та, которую он знал.

— Спасибо, Ленок.

Бежали дни, Борису становилось все лучше и лучше. Он уже сидел в постели, и если Лена приближалась слишком близко, лез целоваться. Юрий Николаевич Макаров, поймав их на месте «преступления», полушутя-полусерьезно заметил:

— На свадьбу не забудьте пригласить.

Лена смутилась, а Борис не растерялся:

— Не забудем.

Юрик Николаевич внимательно посмотрел ка Гурова и ухе совершенно серьезно поблагодарил:

— Спасибо, сочту за честь…

Борис так же серьезно ответил:

— Будете самым желанным гостем.

Вернулась из Франции Ксения Петровка. И впервые появилась в палате:

— Как ты себя чувствуешь, дружок?

Села на стул возле кровати, наклонилась к сыну и поцеловала его в лоб:

— Ну, здравствуй, дорогой!

И только после этого заметила Лену:

— О! Это опять вы? Я смотрю, вы часто приходите к моему сыну?

Вместо Лены ответил Борис:

— Она здесь все время, мама. А почему не приходит папа?

Видишь ли, дружок, я сказала ему, что ты уехал в длительную командировку. Зачем волновать отца, верно? Хватит, что беспокоилась я.

— Пусть он теперь придет. Скажи ему, ладно?

— Как же, как же. Обязательно…

Но, видимо, Ксения Петровна не торопилась. Потому что генерал приехал в больницу только в день выписки Бориса. Приехал и сразу же набросился с упреками на… Лену:

— Ну, у моей дражайшей хватило ума на ложь. А вы-то! Вы ведь могли сказать правду…

— Это я просил Лену молчать, — сказал Борис. — Ни к чему тебе было волноваться.

— Экие вы заботливые, — горячился Георгий Александрович — Не волноваться! Значит, живи, как пень. И никаких тебе эмоций! Вычеркнули из списков, сняли с довольствия! Узнаю, узнаю Ксению!..

Неожиданно Гуров обернулся к Лене, притянул ее к себе и крепко расцеловал. А Лена… Лена ревела как ребенок. Уткнувшись носом в орденские ленточки на генеральском кителе, она выплакивала свою боль, горе и обиды. А Георгий Александрович все гладил и гладил ее по голове и приговаривал одно и то же:

— Спасибо, дочка, спасибо…

А потом они шутили и смеялись. И Лене было хорошо, как никогда в жизни.

Какой это был день! Весна заполнила все вокруг дурманящим светом, и Лене казалось, что счастливы все.

На улице Борис захлебнулся весенним воздухом и зачарованно произнес:

— Никогда не думал, что жизнь так прекрасна.

Машина катила по улицам, а Лене чудилось, что они плывут над землей. Она прижалась к Борькиному плечу и, закрыв глаза, сидела так до тех пор, пока не услышала:

— Будьте добры, на Грибоедовскую, 15.

Лена вздрогнула и открыла глаза, Борис называл адрес ее общежития. Зачем? Лена удивленно смотрела на Бориса, но на его лице ничего, кроме радости, прочесть было невозможно. Машина подкатила к самому подъезду и остановилась.

— Сбегай за паспортом.

— За паспортом? — У Лены был вид ребенка, с которым играют в не очень понятную для него игру. — Зачем?

— Я потом тебе объясню.

Лена перевела взгляд на Георгия Александровича. Гуров поддержал сына:

— Сходи, если так просит.

Паспорт она взяла, но только успела захлопнуть за собой дверцу, как Борис тихим, но решительным голосом попросил шофера:

— В загс, пожалуйста!

Что там говорить. Конечно, Лена ждала этого момента. Не хотела в этом признаться, но где-то в далеких тайниках души хранилась вера, что Борис рано или поздно сделает ей предложение. Но что это произойдет вот так… Она сидела, задохнувшись от счастья и обиды. Машина ныряла из одной улицы в другую, останавливалась, бросалась вперед, а Лена сидела с окаменевшим лицом и пыталась хоть на миг собрать разлетевшиеся мысли. Видимо, и Георгий Александрович был недоволен поступком сына. Он остановил машину, насмешливо хмыкнул и позвал шофера:

— Пойдем, свежим воздухом подышим.

Тягостная тишина наступила в машине. Наконец Борис не выдержал:

— Ты против?

«Почему против? Глупый. Но кто же так женится?»

— Ты хоть ответить можешь?

— Могу. — Она не узнала своего голоса.

Борис придвинулся к Лене, взял ее обеими руками за голову и повернул к себе:

— Ну и что? Ты не хочешь быть моей женой? Ты меня не любишь?

— А ты меня спросил? Ты со мной посчитался?

Он смотрел на нее и не находил ответа. Виновато поморгав глазами и не найдя объяснений, предложил:

— Трахни меня по кумполу, чтоб мозги еще раз перевернулись.

Сказано это было с такой простодушной искренностью, что Лена не выдержала и расхохоталась.

Расписаться, как говорил потом Георгий Александрович, оказалось просто. Правда, пришлось преодолеть формальности. Но в конце концов они оказались мужем и женой — по всем правилам. Охмелевшие от счастья, от необычности всего происшедшего, они шумно ввалились в квартиру Гуровых. Ксения Петровна появилась в прихожей сразу, как только услышала голоса. Она с затаенной опаской смотрела на Бориса, но убедившись, что у сына великолепное настроение, шагнула ему навстречу, обняла. Потом повернулась к Лене и удивленно воскликнула:

— И вы к нам, милочка?

— Не милочка, а Елена Гурова, моя жена. — Борис положил руку на Ленино плечо. — Прошу любить и жаловать.

Ксения Петровна стояла, задохнувшись на полуслове. Наступила тишина, из которой, казалось, невозможно вынырнуть. Бежали секунды, а положение не менялось. Первым нарушил молчание Борис. Он достал из кармана паспорт и протянул его матери:

— Вот, посмотри…

Гурова не шелохнулась. Тогда вмешался Георгий Александрович. Он взял Лену за плечи, распахнул перед нею дверь в гостиную, ту самую, от которой Лена в прошлый раз обалдела, и нарочито громко проговорил:

— Проходи, дочка, ты дома.

Все были в гостиной, а Ксения Петровна стояла в прихожей. Наконец она круто повернулась и, не сказав ни слова, прошла к себе в спальню.

— Иди, Борис, объясни все матери, — сказал Георгий Александрович. Мог бы, между прочим, не устраивать ей таких сюрпризов.

Борис пошел. Эти десять или пятнадцать минут, которые он отсутствовал, показались Лене вечностью. Она то и дело поглядывала на дверь и ожидала чего-то страшного. Но ничего не произошло. Борис вернулся, бросил на отца виноватый взгляд и, обращаясь к Лене, проговорил:

— Ты не волнуйся и не обращай внимания.

— Ладно, ребята. Кончайте панихиду, давайте во здравие…

Георгий Александрович достал из серванта белоснежную скатерть и начал застилать стол.

— А вы чего стоите? В гостях, что ли? А ну, Борька, показывай жене, где что лежит, — и совсем уж озорно закончил: — Свадьбу справлять будем.

Сидели за наспех накрытым столом и слушали поздравления Гурова-старшего. Ксения Петровна так и не вышла.

Борис еще раз ходил в спальню, но вернулся оттуда расстроенным..

Вышли на улицу и не спеша бродили и бродили невдалеке от дома. Борис порывался уйти дальше, но Лена не соглашалась. Сидели на скамеечке во дворе и говорили, говорили без умолку. Уже зажглись фонари, а они все что-то рассказывали друг другу. Наконец Борис встал, за ним поднялась и Лена.

У подъезда она остановилась и тихим голосом, в котором скрывались и вопрос, и просьба, проговорила:

— Ну, я пойду? Уже поздно. — И вдруг заспешила: — Ты меня не провожай, не надо.

— Куда же ты пойдешь, товарищ Гурова?

Только сейчас она начала понимать истинный смысл происшедшего. «Значит, теперь я должна буду каждый день возвращаться в эту квартиру и отныне называть себя Гуровой?» Было и радостно, и жутко. Она понимала, что никакого отступления назад уже быть не может, но еще робко сопротивлялась:

— У меня ведь даже зубной щетки нет.

А Борис уже начал действовать. Схватил девушку под руку и потащил за собой. Такси поймали быстро, и не успела Лена опомниться, как они уже были у общежития.

— Иди собирайся.

Она что-то бессвязно втолковывала девчонкам, а они ошарашенно смотрели на подругу, которая укладывала в газету халатик, зубную щетку и полотенце. Борис, увидев жену, недоуменно перевел взгляд на двери подъезда, словно ожидал, что сейчас оттуда вынесут чемоданы с вещами, Но убедившись, что «приданое» у Лены в руках, распахнул дверцу автомобиля и уселся рядом.

Это было время, наполненное блаженством и пыткой. Лене кажется, что она помнит это время по секундам, по каждому поцелую, по каждой выплаканной слезинке.

На следующее утро Борис не пускал ее на работу, у него был больничный еще на две недели, но она не могла не пойти на завод. Лену поздравляли по-разному: кто от души, кто с удивлением, кто с неприкрытой завистью. Но Лена принимала все поздравления одинаково и ничего другого замечать не хотела. После работы она побежала домой. «Домой! Неужели в жизни все так непрочно? Неужели в жизни все можно изменить одним росчерком пера? Вчера — чужие люди, сегодня — родственники. Вчера — со своей фамилией, сегодня — с новой. Вчера — в гости, сегодня — домой».

Дверь открыла Гурова. Лена растерялась и замерла на пороге. Ксения Петровна круто повернулась и крикнула Борису:

— Это к тебе.

Борис успокаивал Лену, но она твердила сквозь слезы одно:

— Уйдем, уйдем отсюда.

Борис гладил ее по волосам, целовал в мокрые щеки.

— Она не от злости, она всегда такая. У нас, в конце концов, своя семья.

И вновь мир отодвигался в сторону, им вновь казалось, что в этом мире их только двое. А тут еще Георгий Александрович с его заботой и лаской… Лена успокаивалась и искренне начинала верить, что все образуется. Ксения Петровна по-прежнему с ней не разговаривала и вообще вела себя так, будто никакой жены у Бориса не было.

Однажды, войдя в прихожую, Лена услышала громкий разговор. Ксения Петровна кричала Борису:

— Что ты понимаешь в жизни? Что ты видел и слышал за моей да отцовской спиной?

Лена хотела войти в комнату, но приросла к полу. Говорили о ней.

— Кого ты привел? Ты глупый романтик, ты понимаешь, что наделал? Любовь? Какая там к черту любовь? Что у тебя общего с этой токарщицей или как там ее?

— Я прошу тебя…

Это голос Бориса. Во рту у Лены стало сухо. А Ксения Петровна продолжает:

— Думаешь, подвиг совершил? А ты и ей жизнь угробишь, и себе биографию исковеркаешь. Не перебивай, я и так слишком долго молчала. Ну встречались, ну баловались… Всему же есть мера… ты думаешь, вашей любви надолго хватит? Ну наговоритесь на свои токарно-производственные темы, а дальше?

— Ты ничего не понимаешь.

— Куда уж! Друзья от тебя отвернулись, ты от всех отказался.

«А действительно, где его друзья? Почему он никогда ни с кем ее не знакомил? Неужели Гурова права и Борис стесняется своей «токарщицы?» Лена не в силах была оставаться в прихожей и подслушивать. Распахнула дверь и вошла в комнату. Борис, увидев жену, растерялся, а Ксения Петровна, будто ничего не случилось, повернулась и вышла.

В тот вечер произошло очередное объяснение. Но кончилось оно ничем. Только Борис под конец начал злиться, и Лена про себя, отметила, что таким она его не знала. Но они все-таки помирились.

Борис вышел на работу. Было решено отпраздновать их женитьбу по-настоящему, в ресторане. Основные хлопоты взял на себя Георгий Александрович. Когда начали составлять список гостей, Лена обратила внимание, что приглашенными оказались их общие заводские знакомые.

— Боря, разве нет у тебя знакомых, друзей?

Он что-то сбивчиво объяснял, доказывал, и Лена поняла — звать их Борис не собирается. Свадьба прошла неплохо. Гостей было человек шестьдесят: девчата из общежития, начальник цеха, парторг, Борисовы приятели из конструкторского бюро, знакомые Георгия Александровича, Юрий Николаевич Макаров и ни одного человека со стороны Ксении Петровны. Сама она, кстати, на свадьбе тоже не была. В последний момент ее зачем-то вызвали в Ленинград.

Поздравляли, кричали «горько», давали добрые советы… Словом, свадьба прошла неплохо… Наступили будни. Вернее, будни и неприятности. Почему-то они обильно сыпались на их головы. После свадьбы молодожены провели две незабываемые недели. Не нужно было прятаться, крадучись возвращаться с работы, постоянно сжиматься в ожидании злого взгляда или оскорбления. Лена настолько оттаяла в эти дни, что решила навести в доме порядок. Она чистила, мыла, и под конец изумленные мужчины склонили головы перед делом ее рук. Георгий Александрович так и сказал:

— Весна!

Но вернулась Ксения Петровна и будто повеяло осенью. Она обнялась с мужем и сыном, мимо Лены прошла, как мимо шкафа, вошла в комнату и остолбенела. Лена хотела пройти к себе, но Гурова ее остановила.

— Давайте, милочка, договоримся: распоряжаться вы будете у себя дома. — Она сделала паузу и не без иронии добавила: — Когда он у вас будет, а пока вы квартирантка, командуйте у себя в комнате.

Лена могла ожидать чего угодно, но не этого. Задохнувшись от обиды, она круто повернулась и вышла. Что тогда творилось! Наверное, даже соседи слышали, как кричал Георгий Александрович:

— Как тебе не стыдно! Как ты смеешь разговаривать с ней таким тоном? Да ты ее мизинца не стоишь…

Что-то визжала Гурова, что-то говорил Борис, но Лена слышала только Георгия Александровича.

— Какая ты мать? Какая ты подруга? Ты же обожравшаяся мещанка.

Он вдруг замолчал, и Лену ударила наступившая тишина. Вбежал Борис.

— Отцу плохо!

Георгий Александрович полулежал в кресле с закрытыми глазами и жадно ловил ртом воздух. Ксения Петровна стояла рядом и в ужасе смотрела на позеленевшее лицо мужа. Лена расстегнула ему ворот рубахи и приказала Борису:

«Скорую» вызови! — и тут же повернулась к Ксении Петровне. — Нитроглицерин, быстро!

Гурова не двигалась с места. Лена прикрикнула на нее:

— Да быстрее же… Нитроглицерин… Валидол…

Лена нетерпеливо смотрела на стоящую перед ней женщину и вдруг поняла: Ксения Петровна не знает, где что находится. Сама быстро ощупала карманы Георгия Александровича, нашла валидол.

Приехал врач. Больного привели в чувство, уложили в постель. Наступили тяжелые дни. Лена прибегала с работы и первым делом заходила к Георгию Александровичу. Но как только появлялась Гурова, Лена уходила к себе. Жить в доме становилось невыносимо. Лена все чаще, и чаще предлагала Борису переехать куда-нибудь. Борис уговаривал, упрашивал, отнекивался, что-то доказывал. Но когда просьбы жены стали угрожающими, он нашел средство избавиться от них. Как, мол, оставить Георгия Александровича? Этот довод действовал безотказно. А потом Гуров-старший выздоровел, но положение осталось прежним. Борис рассуждал:

— Ну зачем мы будем искать квартиру? Давай считать, что нашли. Можем даже платить квартирную плату.

Платить, конечно, не платили, но жили плохо.

Лена старалась из своей комнаты не выходить, особенно если приходили гости. А бывали они часто и все — к Гуровой. Шумели, пили, спорили. Если приходили к Георгию Александровичу и не было Ксении Петровны, Лена еще появлялась, в иных случаях сидела, пока гости не уходили.

Прошло лето, наступила осень, начались занятия в институте, Лена решила наверстать упущенное и занималась с утроенной силой. После работы не успевала забежать домой и шла прямо в институт. Возвращалась поздно. Субботы и воскресенья уходили на подготовку к семинарам, зачетам, на курсовые и прочие задания. Борис ничего не говорил, но Лева видела, что он недоволен. Она как-то затеяла на эту тему разговор. Борис слушал молча, хмурился:

— Жаль, что лучшие годы уходят.

Конечно, жаль. Она сама это великолепно понимала. Но разве есть другой выход? Она так прямо и спросила. Борис усмехнулся:

— Разве дело в дипломе? Образование не от «корочек» зависит. По-моему, если читать-писать умеешь, все остальное преходящее. Ходи в театр, читай побольше, развивайся…

— Поэтому ты окончил институт и поступил в аспирантуру?

Борис досадливо ответил:

— Это совершенно другое дело.

— Почему другое? Петому что у тебя были условия и не надо было ничем жертвовать? А если условий не было, значит, так и плыть по течению?

Неужели Борису все равно: учится его жена или нет. Но, как потом оказалось, не все равно. Однажды к ним в гости зашел старый Борин знакомый, которого она раньше никогда не видела. Приятель был удивлен, узнав, что Борис женился, и спросил Лену, где она работает. Но не успела она раскрыть рот, как за нее ответил муж:

— Там же, где и я, в одном отделе.

Лена чуть не провалилась от неловкости сквозь землю, но промолчала. Когда они остались вдвоем, она спросила Бориса, зачем он соврал. Он долго мялся, наконец выпалил:

— Думаю, тебе надо сменить работу.

Лена вспомнила «токарщицу».

— Все токарно-производственные темы исчерпаны, говорить больше токарщицей не о чем?

Борис смущенно отбивался:

— Выдумаешь вечно… Глупости…

Да, что-то у них не клеилось. Лена по-прежнему поздно приходила домой, много занималась, а Борис явно томился. Он стал уходить из дому, при этом Ксения Петровна охаживала его, как хороший гример актера перед выходок на сцену или на съемки. Лена все чаще и чаще заставала дома каких-то Бориных друзей, о которых раньше и понятия не имела. Это были все хорошо одетые молодые люди с безукоризненными манерами и головами, набитыми знаниями самого различного характера. Ксения Петровна, как правило, была тоже здесь и принимала в разговорах активное участие. В таких случаях пройти к себе в комнату и не выходить оттуда было неприлично, а сидеть и чувствовать себя незваной золушкой просто мучительно. Борис всегда встречал ее тепло, целовал в щеку, представлял гостям, но она постоянно читала в его глазах настороженность. Исчезала она только с уходом гостей. Как-то, когда она пришла чуть позднее обычного и застала дома уже почти привычную компанию, кто-то из мужчин ее спросил:

— Почему вы постоянно лишаете пас своего присутствия?

— Я учусь в вечернем институте.

— Вы герой в духе времени?

— Не понимаю.

— Я имею в виду, что вы учитесь и работаете.

— Да, я работаю токарем на заводе.

Она видела, как вспыхнуло лицо Бориса, как посмотрела на сына Ксения Петровна. В ее взгляде читалось: «Я же тебе говорила».

— Великий рабочий класс! Товарищи, я предлагаю поднять бокалы за единственного в этой компании представителя руководящего класса.

Это говорил все тот же мужчина. Он поднял свой бокал и, приглашая всех последовать своему примеру, залпом выпил его до дна.

— За наш родной! — Лена почувствовала, какой иронией были наполнены его слова. А мужчина уже вновь обращался к ней: — Скажите, а вам не трудно руководить нами?

— Кем это — вами?

— Ну, этим… Обществом, интеллигенцией…

— Нет, не трудно.

— У вас все так просто?

— У кого это у вас?

— У рабочих.

— А вы, позвольте узнать, из какого сословия — дворянского или купеческого?

Лена видела, как вытянулось лицо Бориса, как забегали глазки у Ксении Петровны. В комнате наступила тишина, в которой было слышно тяжелое дыхание мужчины. Он кисло улыбнулся и зааплодировал:

— Браво, браво. Вы мужественно стоите за честь своего класса.

— А я думаю, что интеллигентом может быть лишь тот, кто представляет честь именно этого класса.

Лена, сама не предполагая, втянула компанию в такой спор, что только диву давалась. Говорили о роли интеллигенции, о ее связи с народом и высказывали такие противоположные суждения, что Лена никак не могла понять, кто же прав. Она с удивлением наблюдала за мужем. Борис спорил толково, со знанием дела. В душе шевельнулась обида: «Почему он со мной никогда так не говорит? Неинтересно?».

Лена видела, что их отношения с Борисом все ухудшаются и ухудшаются. Нет, они не ссорились, не предъявляли друг другу претензий, а как-то незаметно удалялись и удалялись друг от друга.

Лена почувствовала, что забеременела. Она и обрадовалась, и испугалась. Что будет? Говорить или не говорить? Долго не решалась, а потом сказала. Борис обрадовался. Лена и сейчас готова поклясться, что обрадовался он искренне. Георгий Александрович расцеловал Лену и торжественно произнес:

— И народится, наконец, младший потомок Гуровых.

Борис тоже считал, что родится обязательно мальчик. Одна Ксения Петровна ничего не считала, а ходила с еще более кислым выражением лица. Однажды, когда Борис был где-то на именинах, а Георгий Александрович уже спал, она постучала к Лене. Это было впервые за всю их совместную жизнь. Лена читала. Она удивленно уставилась на Ксению Петровну и так растерялась, что даже не предложила ей сесть. Гурова подошла к дивану, присела на самый край, несколько мгновений собиралась с мыслями, наконец заговорила:

— Вы знаете мое отношение к вам. Это облегчает задачу. Если я скажу, что забочусь о вашем же благе, вы все равно мне не поверите. А это, как ни странно, именно так. Вы любите моего сына, и в этом самое большое ваше несчастье. А Борис… Как вам объяснить? Вы смазливы, непосредственны, а он у меня гурман. — Она так и сказала «гурман». — Вы спасли ему жизнь, и он решил, что должен отплатить благодарностью. Но поверьте мне, я знаю своего сына — вы ему совершенно не нужны. Рано или поздно вы разлетитесь… Он мужчина, ему легче. Вы останетесь с ребенком. Я хочу дать вам добрый совет…

Лена негромко, но категорично попросила:

— Будьте добры, оставьте меня в покое.

Гурова встала, грустно усмехнулась, хотела еще что-то сказать, но, видно, раздумала, повернулась и пошла к выходу. Она была уже на пороге, когда Лена почти крикнула ей вдогонку:

— А ребенка я рожу!

Ксения Петровна оглянулась, осмотрела Лену с головы до ног и со злой усмешкой ответила:

— Себе же и родишь!

Гурова ушла, а Лена бросилась на постель и плакала до исступления.

Лена очень тяжело переносила беременность. Она так подурнела, что знакомые ахали, когда видели эту на глазах происходящую перемену. Она не могла есть обычную пищу, ее постоянно тошнило. Борис был по-прежнему заботлив и внимателен, но Лена все чаще и чаще замечала, как он старается скрыть брезгливость. У него появилась новая манера — целовать жену в лоб. Не в губы, как прежде, а в лоб. Делал он это, уходя на работу и приходя с работы. Лена все видела, все понимала, и горькое чувство незаслуженной обиды грызло ей сердце.

Незадолго до того, как идти в больницу, ей сказали, что ребенок лежит неправильно и роды могут быть сложными. Предложили лечь на обследование. Борис бегал по докторам, консультировался. Что-то озабоченно делал и Георгий Александрович» Одна Ксения Петровна сохраняла полное спокойствие.

По просьбе Георгия Александровича Лену смотрел известный в городе профессор. Да, действительно, ребенок лежит неправильно, в таких случаях бывают осложнения.

Приблизительно дней за десять до родов Лена легла в больницу. Ей было тоскливо и страшно. В палате она наслушалась разных историй и, когда наступил момент родов, мысленно попрощалась с жизнью. Она десять раз умирала и воскресала, пока не услышала писк и не увидела над собой облегченно вздыхающего врача.

— У вас девочка.

«Дочка? А дома все уверены, что будет сын. Даже имя выбрали».

В палате Лена забылась тревожным сном и когда проснулась, уже рассвело. Лена лежала и ждала чего-то радостного. Но когда стали разносить детей, ей почему-то дочку не принесли. Она разволновалась и позвала сестричку. Ответ не только не успокоил, а, наоборот, разволновал еще больше. «Что значит отдыхает? Почему у других не отдыхают, а у нее дочка отдыхает?» Лена потребовала врача. Пришла толстая пожилая женщина, присела к ней на край постели и не спеша заговорила:

— Не надо волноваться. Страшного ничего не произошло, но дочку показать не можем. — Лена смотрела на врача так, что та вынуждена была начать объяснения. — Она жива и здорова, ничего с ней не случилось. Но поскольку есть родовая травма, придется вам с недельку, может быть, чуть больше, потерпеть.

— Травма? Какая же травма, если вы говорите, что все в порядке?

— Пока особых поводов для паники нет. Мы делаем все, что в наших силах.

Врач ушла, а Лена лежала с широко открытыми глазами и сдерживала себя, чтобы не закричать. Вдруг она услышала рядом с собою:

— Ты, девка, смотри. Если изуродовали, не бери и все. — Говорила здоровая рыжая баба нахального вида, ее кровать была справа. — Вина не твоя. Не сумели принять, пусть сами и мучаются. А то знаешь, вырастет дурочка, и возись с нею потом… Вон у меня знакомая…

Лене казалось, что она спит и видит кошмарный сон. Она не притронулась к завтраку, не стала обедать. А когда увидела цветы и передачу от Бориса, не выдержала и залилась слезами. Читала записку, а буквы расплывались и все время куда-то исчезали. Но она все-таки дочитала и тут же на обороте письма сбивчиво поведала о своем горе. Мол, дочка жива, но ее не показывают, потому что не все в порядке с головкой.

Лена написала Борису и с нетерпением ждала ответа. Ждала в этот день, ждала на следующий, ждала, отсчитывая минуты, но не дождалась. Она терялась в догадках, смутное чувство тревоги нарастало сильней и сильней. Не случилось ли чего? Обычно Борис приходил каждый день, неизменно приносил цветы и подарки. Георгий Александрович — это Лена узнала уже в роддоме — на второй день после ее отъезда сам слег в больницу. Ксения Петровна, естественно, не появлялась ни разу. И вот теперь исчез Борис. Лена не знала, что думать, что делать. Соседки по палате успокаивали, ободряли.

На четвертый день, когда Лене разрешили встать, она побежала к телефону. Набирала номер до тех пор, пока ее не попросили оставить служебный телефон в покое. Вечером она вновь позвонила. Дома не отвечали. Лена уже совсем потеряла надежду дозвониться, как вдруг услышала, что трубку сняли. Она почти крикнула, словно боялась, что ее не услышат:

— Алло, алло, это квартира Гуровых? — Она вслушивалась в дыхание на другом конце провода и настойчиво разъясняла: — Это я, Лена. Вы меня слышите?

Раздался короткий щелчок. В ту ночь Лена не спала. Пробегали мысли, одна страшнее другой, и все они казались чудовищными, неправдоподобными. Утром она направила домой телеграмму. Ответа так же, как и прежде, не последовало. И вдруг — это уже было перед самым вечером — ей сказали, что кто-то зовет ее к «переговорному». «Переговорным» называли окно в конце коридора, которое можно было открыть и спокойно разговаривать. Лена бежала по коридору и не чувствовала под собою ног. Распахнула окно и улыбнулась девчонкам с завода. Лена изо всех сил старалась скрыть разочарование, но подруги сразу подметили что-то неладное. Они дотошно выпытывали у Лены, как она себя чувствует, привязали к концу веревки здоровенный пакет с продуктами (веревка всегда висела у «переговорного» и даже позеленела от времени), рассказывали заводские новости. Лена видела, что они стараются ее развеселить, и делала вид, что смеется. Она несколько раз порывалась спросить про Бориса, как вдруг одна из подруг с шутливой укоризной заметила:

— Борька у тебя серьезный стал, не приведи господи. Вчера в кино его встретила. Я ему: «Поздравляю вас, Борис Георгиевич, с законной дочечкой», а он мне через губу: «Премного благодарен».

Девчонки еще что-то говорили, а Лена чувствовала, что пол убегает у нее из-под ног. «Вчера в кино? Живой, здоровый?» Она так изменилась в лице, что подруги в испуге затараторили:

— Иди ложись…

Оставшиеся дни проходили через застывшую боль и немую тоску. Принесли девочку, крохотный комочек с едва заметными глазами-щелочками, и вместе с теплом, растопившим душу, внутрь вошла обида, которую, Лена знала, уже никогда оттуда не вынуть. Перед самой выпиской врач снова подошла к ее постели:

— Думаю, что все будет в порядке. На всякий случай в месячном возрасте покажите дочку невропатологу в детской консультации.

В то утро Лена не находила себе места. В десять ей передали узел. Лена дрожащими руками перебирала распашонки, чепчики, пеленки, завернутые в красивое атласное одеяло, и глотала слезы. Дежурная сестра по-своему истолковала ее настроение:

— От радости не ревут, от радости смеются.

Лена оторопела, увидев перед собой толпу народа. Она даже не сообразила сразу, кто там был. А дежурная сестра держала девочку в руках и с торжественно серьезным видом говорила:

— Только папе, только папе.

Лене казалось, что она сгорит от стыда. На какое-то мгновение среди встречающих произошло замешательство, которое сестра тоже оценила по-своему:

— Какой робкий у вас муж…

Тут из толпы, выступил Николай Семенов — сменный инженер из инструментального — и спокойно проговорил:

— Не робкий, а боязно брать как-то. Не приходилось…

Сестру завалили цветами и конфетами. Шумной компанией направились к выходу. Лену ни о чем не спрашивали, ей тоже ничего не объясняли. Посадили в машину, рядом сел Семенов. Сомнений не было, ее везли в общежитие. «Значит, знают. А как им не знать, если я сама просила купить приданое?»

Иринка требовала к себе постоянного внимания, и это несколько снимало остроту неутихающей боли. «Как он мог, как он мог? Можно не любить, ненавидеть. Но бросить в такой момент, предать своего ребенка…» Лена задыхалась от мыслей и не находила ответа. «Ведь он любил меня. Неужели все это было наносное, временное?» Припоминалась Ксения Петровна с ее наставлениями: «Встречался из интересинки, женился из благодарности, терпел из благородства. Но вы ему не нужны». Прошло уже две недели после возвращения из роддома, а Лена не могла успокоиться. По этому поводу Николай Семенов — он как-то зашел к Лене — сказал так:

— Тебя оскорбили, я понимаю, очень больно. Но вместо того чтобы плюнуть негодяю в лицо и как человеку возвыситься над мразью, ты своей собственной обидой съедаешь себя. Неужели в тебе нет ни гордости, ни достоинства? Обидно? Да выплюнь ты ему эту обиду в рожу и поставь точку.

Если бы все было так просто, как говорил Николай! Но тем не менее его слова подействовали. Лена решила взять себя в руки. Она расхрабрилась до того, что на второй день после разговора с Семеновым поймала такси и поехала за своими вещами к Гуровым.

Дверь открыла Ксения Петровна. Она глянула на Лену и испуганно отступила назад. В глазах Бориной мамы Лена, вероятно, выглядела как выходец с того света. Невестка забыла поздороваться и сразу приступила к делу.

— Мне нужно забрать свои вещи.

Лена видела, как оживилось лицо Ксении Петровны. За все время их знакомства артистка, пожалуй, впервые улыбалась приветливо.

Вещи Лена сложила быстро, Ксения Петровна ей усердно помогала. Лена не взяла ничего, что было, приобретено за время их совместной жизни. Более того, она сняла с пальца золотое кольцо, купленное в день свадьбы, положила его на стол, затем решительно подошла к своему портрету и сняла его со стены. Гурова попробовала вмешаться:

— Он дорожит этой вещью.

— Я не вещь. Пусть выбирает для своих коллекций что-нибудь другое.

Как произойдет встреча с Борисом? Должны же они встретиться рано или поздно. И действительно — встретились на улице. Случилось это дня через три после того, как Лена забрала свои вещи. Она не видела, а почувствовала Бориса. Он догнал ее сзади и хрипло, без предисловий выпалил:

— Я хочу с тобой поговорить.

Какое-то мгновение Леке казалось, что она не сумеет открыть рта, так это было тяжело. Она шагала не оборачиваясь и потихоньку собиралась с духом.

— Лена, я хочу с тобой поговорить.

«Я хочу», и все тут. Как она раньше этого не замечала? «Я хочу, я полагаю, я думаю, я предлагаю, я, я и я». Лена собралась с духом и остановилась.

— И ты думаешь, этого достаточно?

Борис ее не понял:

— Чего достаточно?

— Того, что ты хочешь?

Борис оторопело смотрел на жену. Наконец понял.

— Я прошу меня выслушать.

«Я прошу. Это что-то новое». Борис словно прочитал ее мысли и торопливо подтвердил:

— Я очень прошу.

Лена никогда не предполагала, что вчера еще близкий человек может быть так неприятен.

— Я тебя слушаю.

Гуров несколько раз глубоко вздохнул.

— Я поступил подло. — Лена никак не среагировала на его слова. — Я подлец и все великолепно понимаю. Я совершил гадкий, неэтичный поступок…

Борис все говорил и говорил, а Лена смотрела на своего бывшего мужа (в том, что он бывший, она уже не сомневалась) и с удивлением думала: «Неужели можно было так слепо любить и не замечать явного?». Лена прервала его на полуслове:

— Я все поняла и полностью с тобой согласна. Не надо так страстно убеждать. Ты подлец, верю. Чего ты хочешь? — Лена говорила и удивлялась самой себе. Откуда такое спокойствие, такие слова? Борис, наверное, тоже не ожидал ничего подобного. Он думал, что будут слезы, упреки, долгое объяснение, но только не это.

— Я думаю, мы не можем расстаться, Ленок…

Ленок… Он снова назвал ее этим ласковым именем, как тогда, в больнице. Но теперь оно вызвало в ней горечь.

— Это ты так считаешь, а не я.

Борис или не заметил насмешки в ее голосе, или не захотел замечать.

— Но мы же любим друг друга!

— Ты в этом уверен?

— Да! То есть я имею в виду себя…

— Себя ты всегда имеешь в виду. Это я поняла. Но, к сожалению, поздно.

— Но твое горе — мое горе. Оно наше, общее.

Слушайте, Гуров! — Лена говорила зло, отрывисто. — Вы мне противны. Понимаете? Противны и омерзительны. Я хочу, — Лена подчеркнула «хочу», — чтобы вы оставили меня в покое…

Борис подстерег ее еще раз. Но Лена не дала ему говорить:

— Я не имею к вам никаких претензий. Жаловаться не намерена. Уходите! И не смейте появляться возле общежития.

Больше он к ней не приставал. Потом был развод, длинная и нудная процедура, во время которой им говорили умные слова и пытались помирить. Неужели время никогда не сотрет в памяти эти дни?

С Георгием Александровичем они встретились через месяц после того, как Лена вышла из роддома. Она не узнала Гурова-старшего. Исхудавший, с мешками под глазами, без единой кровиночки в лице, он смотрел на нее виновато и грустно. Лена смутилась, покраснела и не знала, что делать. Они стояли друг против друга и молчали. Первым заговорил Георгий Александрович. Видно было, с каким трудом он подбирал слова:

— Значит, так получилось? — Лена только кивнула головой. — Не уберег, значит…

Лена не поняла, кого он имел в виду — себя или Бориса. И вдруг она увидела, что генерал плачет. Горький комок подступил к горлу, она шагнула навстречу этому старому человеку, уткнулась в плечо и заревела. Прохожие удивленно оглядывались, а они все стояли и стояли. Наконец Георгий Александрович достал из кармана платок, вытер ей, как ребенку, слезы и шутливо приказал:

— Хватит, дочка. Этим не поможешь. — И тут же заторопился: — Внучку показывай.

Лена принесла Иринку. Старик неуклюже взял девочку на руки и ласково забурчал:

— Боже, какие мы серьезные. — Он вдруг спохватился: — Зовут как?

— Иринкой.

— Ирина Гурова. — Он смущенно спросил. — Фамилию оставишь? Лена не знала, что отвечать. Как-то не задумывалась об этом. Георгий Александрович истолковал ее молчание по-своему. Он вдруг попросил: — Оставь. Внучка ведь единственная. — И с горькой усмешкой добавил: — Другой уж мне не дождаться. Так оставишь?

— Оставлю.

— Спасибо. Он вдруг зашумел на Лену: — Коляски нету. Что же мне ее теперь, вот так и таскать?

Гулял Гуров с Иринкой до самого вечера. А когда Лена собралась уходить, вдруг заволновался и очень неуклюже сунул ей что-то в карман. Это была толстая пачка денег. Лена растерялась и даже обиделась. Она держала деньги в руках и укоризненно смотрела на Георгия Александровича:

— Зачем вы это?

Гуров видел, что Лена обиделась, и тоже растерялся. Он пытался что-то объяснить, но у него ничего не получалось. Тогда он плюнул на дипломатию и отрубил:

— Не возьмешь, обижусь насмерть, — и уже мягче пояснил: — Внученька ведь родная. — Он видел, что Лена колеблется, и уже уверенней прикрикнул: — Не тебе даю, а внучке! — и, лукаво усмехаясь, добавил: — А то таскай такую тяжелюху.

Лена пересчитала дома деньги, их было ровно тысяча. Ей стало жарко. Вообще, с деньгами началась комедия. На суде Лена категорически отказалась от алиментов. Тем не менее каждый месяц она регулярно получала от Бориса перевод на сто двадцать рублей. Оклад Гурова был сто восемьдесят, это значит, он делил на всех поровну и оставлял себе только треть. Лена получала переводы и отсылала обратно. Но с Георгием Александровичем ничего поделать было нельзя. Он ежедневно приходил к общежитию, и девчонки по этому поводу шутили, что занял свой пост. «Постовой» никогда не приходил без подарка и ежемесячно давал Лене то двести, то триста рублей. Она ничего не могла поделать. Попыталась однажды завести с ним на эту тему разговор и напомнить, что у него есть семья, но Георгий Александрович только горько усмехнулся и с болью в голосе ответил:

— У меня нет семьи. Есть семейная ячейка, в которой я еще пока состою на учете.

…Лена останавливается и смотрит на часы. Пора кормить Ирину. Но где она? Лена идет по скверику и заглядывает во все аллеи.

Георгий Александрович приходил на свидания с внучкой каждый день, и кое-кто пошучивал, что второй няньки с таким званием, наверное, во всей стране больше нет.

Пробежали лето, осень, наступила зима. Рядом с общежитием строили жилой дом, Лене и в голову не приходило попросить квартиру, она не считала себя нуждающейся. Каково же было удивление, когда ее пригласили на заседание заводского комитета профсоюза и объявили, что Зориной выделяется отдельная квартира. Особенно обрадовался этому решению Георгий Александрович. Он осмотрел квартиру и на второй день привез мастеров. Они что-то доделывали, исправляли, а Лена никак не могла, понять, что там еще нужно исправлять. Ей нравилось все. Оставалось купить самое необходимое: кровать, стол, пару стульев, и можно было вселяться. Она собралась походить по мебельным магазинам и присмотреться. Но как только вышла из проходной, встретила Георгия Александровича.

— Иди скорее домой. Я только что оттуда. Говорят, где-то трубы протекают.

Лена вошла в квартиру и остолбенела. В первое мгновение ей показалось, что они ошиблись этажом: квартира была полностью обставлена.

Мебель была такой шикарной, что Лене стало не по себе. Даже штанги были прибиты, и с них свисали изумительные нейлоновые гардины. «Когда же он все это сделал?»

Лена присела на край дивана, расстегнула пальто и, заикаясь от волнения, спросила:

— Зачем вы это?

Генерал поторопился, зачем-то открыл балконную дверь, закрыл, потом глухо ответил:

— Жить вам с дочкой, вот зачем. — Он повернулся и глухо добавил: — И я возле вас погреюсь.

Иринка росла великолепно, ее находили совершенно здоровой. Настолько здоровой, что Лена даже боялась — девочка ничем не болела. «А вдруг она окажется физически сильной, а умственно отсталой?» Георгий Александрович несколько раз показывал Иринку хорошим специалистам, но те никаких отклонений от нормы не находили. Иринка рано заговорила, у нее оказалась великолепная память, но совершенно потрясающим был музыкальный слух. В свои три года девочка запоминала любую мелодию. Георгий Александрович немедленно повез ее к своему знакомому профессору консерватории. Музыкант слушал девочку, заставлял повторять все усложняющиеся ритмы, выстукивал пальцем по крышке рояля, нажимал то одну, то другую клавишу, затем не выдержал и уточнил:

— Сколько ей лет? — Услышав еще раз, что девочке три года, удивленно развел руками. — Извините, но такое я встречаю впервые.

На следующий день у Иринки было великолепное пианино. Появился и преподаватель музыки. Все это, конечно, делал Георгий Александрович. За эти годы Лена так привыкла к постоянному присутствию Гурова-старшего, к его советам и помощи, что уже принимала их если не как должное, то как неизбежное.

Именно из-за Георгия Александровича у них вначале ничего не получалось с Евгением. С Шурыгиным Лена была знакома давно. Работали в одном цехе, учились в одном институте. Женька всегда оказывал ей самые активные знаки внимания, но Лена их не замечала — был Борис. После развода и наступившего отрезвления Лена увидела Евгения Шурыгина в новом свете: по-прежнему ее любящего, доброго и внимательного, но ни о каком замужестве больше и думать не хотела. Подруги ругали Лену:

— Глупая, своего счастья не видишь. — Они называли Шурыгина «основательным».

Бежало время. Иринке было четыре года. О ней писали в газетах, показывали по телевидению, она была «знаменитостью». Лена закончила институт. Вместе с ней закончил и Евгений. Они работали по-прежнему рядом, и Лена чувствовала, как все больше и больше растет у нее уважение к этому человеку. Старые раны зарубцевались, она уже спокойно встречала Бориса. Возможно, Лена послушалась бы советов подруг и пошла навстречу предложениям Евгения, если бы не Георгий Александрович. Лена видела, как он чахнет, и не хотела наносить ему удара. А Гуров словно чувствовал ее состояние, повторял:

— Ты, Лена, смотри. На меня внимания не обращай. Если попадется хороший человек, выходи замуж.

Он никогда не просил ее помириться с сыном.

В то лето они с Иринкой впервые были на юге. Лена никогда не ездила в санаторий, и когда ей предложили поехать вместе с девочкой в Евпаторию, с удовольствием согласилась. Георгий Александрович провожал свою внученьку и все время суетился. Он натащил такой ворох подарков и пакетов, что Лена не знала, что с ними делать. Он не отпускал Иринку от себя ни на шаг и все смотрел и смотрел на свою любимицу. Если бы Лена тогда знала, что, прощаясь с внучкой, он прощается с жизнью.

Лена смотрела вслед этому больному человеку и не знала, что видит его в последний раз. Узнала она о смерти Георгия Александровича только по возвращении из Евпатории, узнала из газет. Иринка допытывалась, почему не приходит дедушка, а она глотала слезы и никак не могла объяснить дочери, что дедушка уже никогда не придет. На кладбище она ходила одна, Иринку не брала. Сидела у свежезасыпанной могилы и перебирала в памяти все, что было связано с Георгием Александровичем.

Борис пришел через неделю после ее возвращения из отпуска. Он встретил Лену у входа в дом и, глядя куда-то в землю, попросил:

— Я хочу встречаться с дочерью.

Лена смотрела на его опущенную голову, и ей даже стало немного жаль этого человека.

— Тебе это очень нужно?

— Я хочу встречаться со своей дочерью, — повторил упрямо Борис.

Лена не стала спорить.

— Пожалуйста. Только учти, из всех родственников она до сих пор знала только дедушку. — Она видела, как передернулось лицо Бориса. Он вдруг посмотрел Лене в глаза и, захлебываясь от волнения, проговорил:

— Ты знаешь, что он нам сказал перед смертью? Я вам, сказал он, Лену и Иринку не прощу даже на том свете.

— И ты решил выпросить у дочери прощения?

— Не надо, Лена. Я многое пережил за эти годы. Если бы вернуться назад… — Он зажигается надеждой и вопросительно смотрит на Лену.

— Я выхожу замуж, Боря. — Лена сказала это к полной своей неожиданности. — За человека, который будет и мужем, и отцом.

Он стал приходить часто и, поскольку Лена все его деньга возвращала обратно, приносил подарки.

А замуж она действительно вышла. За Евгения Шурыгина. Он вошел в ее жизнь просто. Он действительно был основательный. Добрый, отзывчивый, хозяйственный. Иринка сразу потянулась к нему всей душой, и он отдавал девочке все свое тепло. Лена спокойно могла сказать, что счастлива. Если бы не Борис. Он приходил и приходил, тащил и тащил подарки. Лена видела, как это не нравится Евгению, но ничего не могла поделать. Не могла же она запретить отцу встречаться с дочерью.

Прошло еще два года. Лена измучилась. Она просила Бориса, умоляла, но он ходил и ходил. И вдруг однажды… Лена была на работе, когда в комнату прибежал Николай Семенов, Иринкин «крестный отец», и как обухом оглушил Лену:

— Бориса убило! Только что, в трансформаторной. Блокиратор, говорят, не сработал…

Лена слушала и не слышала. «Бориса нет! Как же так, ведь еще только вчера вечером он гулял с Иринкой…» И вдруг поймала себя на том, что повторяет: «Это судьба! Это судьба!..»

Она не пролила ни слезинки. И только на кладбище…

Хоронили Бориса всем заводом. К похоронам Лена купила восемь роз. Восемь лет назад они познакомились. Лена постояла в сторонке, затем собралась с духом и подошла к самой могиле. Она обратила внимание на женщину в черном и положила свои красные розы. Не успела Лена отойти, как тишину кладбищенских покоев оборвал громкий вопль. Кричала Ксения Петровна Гурова.

— Лена, прости-и-и! — неслось по закоулкам кладбища, пробегало по верхушкам деревьев и возвращалось к могиле. — Прости, родная!

Она наконец вырвалась из рук окружающих, упала перед Леной на колени и начала целовать ей нога. Ее пытались поднять, а она все вырывалась и вырывалась…

Лена брела домой, а в голове звенело: «Прости!». Она ходила по дому, машинально отвечала на вопросы, а в голове стояло одно: «Прости, прости, прости».

С тех пор Ксения Петровна каждый день приходит к их дому и ждет внученьку. Она таскает ей подарки. Такие, что Лена и Евгений не знают, как быть. Совсем недавно принесла хрустальную люстру. Лена помнит эту люстру. Она висела в гостиной. Лена несколько раз пыталась говорить с Ксенией Петровной, но все было напрасно.

— Ты, Леночка, не права. Это все пригодится. Знаешь, как в жизни бывает?

Лена несколько раз приглашала Гурову домой. Неудобно: старая женщина мерзнет на морозе, перед соседями стыдно. Но Ксения Петровна махала руками и твердила одно и то же:

— Не надо делать мужу больно. Я это знаю лучше, чем ты. — И тут же неизменно добавляла: — Спасибо, что не прогоняешь, родная ты моя.

…Лена слышит голос Иринки. Смотрит на часы.

Подходит к бабушке с внучкой.

— Нам пора домой. До свидания, Ксения Петровна.

— Мама, ты посмотри, что мне бабушка подарила. — Иринка достает из кармана золотой медальон.

Лена укоризненно смотрит на женщину в черном. Ксения Петровна виновато объясняет:

— Там фотография Георгия Александровича и Бореньки…