Графиня из Черного замка

Глава 1

Я стояла у высокого замкового окна, прислонив лоб к прохладному, почти ледяному стеклу, в котором чуть заметно вибрировало отражение огня. За свинцовыми переплетами, за толстыми, в три человеческих роста, стенами, медленно и неумолимо укутывал землю зимний вечер. Его сизые тени уже заполнили рвы, а последний перламутровый свет цеплялся за острия башен. Снежинки, словно перья с крыльев небесных лебедей, кружились в безветренном, густом воздухе, ложась пушистыми шапками на темные, мохнатые ветви вековых сосен и на зазубренные камни крепостной стены. Мороз рисовал на стекле причудливые серебристые узоры — папоротники, звезды и завитки, а в камине за спиной весело потрескивали дубовые поленья, и язык пламени лизал почерневшую каменную кладку, отбрасывая на пол гигантские, пляшущие тени.

Здесь было тепло, сытно, безопасно. Тепло от жаркой печи разливалось по плитам пола, пропитанным запахом воска и трав. Эльфы-слуги, бесшумные и предупредительные, с глазами цвета лесных озер, обеспечили всё: от ароматного рагу с кореньями и дичью в глубокой глиняной миске до этой самой охапки сухих, отборных дров. Тишина в зале, с его темными дубовыми балками и гобеленами на стенах, была густой, медовой, нарушаемой только треском пламени, шипением смолы, тихим шуршанием шелковой подкладки моего платья и собственным дыханием.

И от этой совершенной, волшебной тишины, давящей бархатом ушей, на меня накатила тоска. Не острая, не режущая, а тихая, привычная, размягченная временем, как эта зимняя поземка. Тоска по другому шуму.

Я закрыла глаза, прижавшись виском к холодному стеклу, и сквозь запах дыма и воска, старых книг и каменной пыли, пробился другой — резкий, горьковатый и такой живой аромат жареного кофе из соседней кофейни, смешанный с нотами булочки с корицей. Сквозь треск поленьев я услышала далекий, но отчетливый звук: монотонное гудение батареи центрального отопления в моей старой квартире, ее щелчки по ночам, скрип изношенного лифта в подъезде, смутный, непрерывный гул магистрали за окном, похожий на шум далекого моря. Я вспомнила, как торопилась утром по серому, слякотному асфальту, уворачиваясь от брызг колес, а снег тогда был не волшебным покровом, а мокрой, неудобной помехой, набивавшейся в прорези ботинок. Я вспомнила ощущение холодного, гладкого экрана телефона в уставших пальцах и одновременное тепло картонной кружки в примороженных ладонях, контраст, который будил.

Здесь не было ни резких гудков машин, ни приглушенных разговоров по телефону за стеной, ни мерцания синих экранов в полутьме. Здесь был покой. Иной, величавый, древний, но иногда слишком безмолвный, слишком просторный для души, рожденной в тесном гуле мегаполиса.

Я открыла глаза. Снег все шел, беззвучно и обильно. Одна снежинка, крупная и идеально симметричная, прилипла к стеклу прямо перед моими глазами, на миг сохранив свою ажурную, кристаллическую форму, каждое ответвление, каждый луч, прежде чем сжаться, потемнеть и растаять в маленькую, шестигранную каплю-слезу. Я наблюдала за этим маленьким чудом, не отрываясь, и грусть потихоньку отступала, превращаясь в тихое, светлое удивление. Да, там был шум и спешка, горячий кофе навынос и бег по графику. Но здесь, в этой немой, заснеженной сказке, было иное волшебство — видеть, как рождается, долго летит и тает всего одна снежинка. Слышать не гул метро, а далекое, размеренное биение собственного сердца в этой совершенной тишине.

Я вздохнула, глубоко, и белый пар от дыхания на мгновение скрыл весь зимний пейзаж, оставив лишь размытое серое пятно. Когда стекло снова прояснилось, я уже не просто смотрела на снег. Я его видела — каждый завиток метели, каждую тень на сугробе, иней на сосновых лапах. И, повернувшись к камину, к живому теплу и глубинному покою этого странного, магического дома, я почувствовала, как легкая, неуверенная улыбка тронула мои пересохшие губы. Тоска не ушла совсем — она тихо свернулась калачиком в самом теплом уголке сердца, как спящий, дремлющий кот. Но ее место у окошка души заняло спокойное, ясное, почти осязаемое «сейчас».

Я протянула руки к огню, грея ладони, чувствуя, как жар прожигает холод кожи, и подумала, что завтра, может быть, надену тяжелый плащ и выйду в этот белый, чистый, хрустящий мир. А может, и нет. А сегодня было достаточно просто стоять на этом потертом ковре у окна, чувствовать холодок стекла на лбу и наблюдать, как без счета и конца падает снег в моем новом, тихом, необъятном мире.

Меня звали Тихонова Виктория Александровна. И я полностью соответствовала своей фамилии – тишина была моей стихией. Не та гнетущая, пустая, а наполненная, живая: едва слышное шуршание старых страниц под подушечками пальцев, глухой скрип отполированных временем деревянных полок, размеренное тиканье маятника массивных настенных часов в углу читального зала. Я обожала покой раннего утра в библиотеке, когда длинный, косой солнечный луч, полный кружащейся, золотой пыли, ложился на стопки еще не разобранных книг, высвечивая волокна на потрепанных корешках. Шумные сборища и большие компании выматывали меня за полчаса, заставляя искать спасения на кухне у гудящего холодильника или на холодном балконе, под колючими, безразличными звездами.

Мне было сорок два. Старая дева — этот аккуратный ярлык, как незаметная, но всегда чувствуемая этикетка на корешке, висел на мне и в моем мире, и, как я позже поняла, в этом новом, магическом. Впрочем, мне было все равно. Мечты о принце — пусть и не на белом коне, а на приличной иномарке — и двух разумных, послушных детях остались где-то там, в пыльном альбоме с пожелтевшими выпускными фотографиями, затертые до неузнаваемости. Жизнь сложилась иначе. Я смирилась, не с надрывом, а с тихим, будничным, почти незаметным вздохом, и отдала себя работе.

Работа была моим храмом и крепостью. Я была главным библиографом в городской библиотеке, знала каждый стеллаж, каждый ящик карточного каталога с его потрепанными уголками, каждую потрепанную обложку с ее уникальными потертостями. Больше всего я любила наш отдел фантастики, спрятанный в дальней, уютной нише под самым сводчатым потолком из темного дуба. Там пахло старой бумагой, переплетным клеем, пылью веков и сладковатой тайной. Я поглощала романы один за другим, особенно фэнтези. Я не просто читала — я жила в тех мирах. Представляла себя не королевами или могущественными волшебницами (это казалось слишком уж наглым, неправдоподобным), а скорее мудрыми, седовласыми хранительницами знаний, вечными затворницами в высоких башнях, полных свитков, или просто невидимой наблюдательницей со стороны, сидящей в углу у трактирного камина с книгой в руках и кружкой слабого эля.

И вот однажды, холодным ноябрьским вечером, сырым и промозглым, я шла домой, закутавшись в потрепанное пальто. В руках — тяжелый пакет с молоком и свежим, еще пахнущим типографской краской томом очередной эпопеи. Тротуар был скользким от неумело посыпанного песка и первого, уже подтаявшего снега, превратившегося в серую кашу. Я думала о только что дочитанной главе, о том, как героиня проходила сквозь Зеркало Туманов в иной мир, и о легкой зависти, которую вызвала у меня эта легкость перехода. В ушах еще стояла благородная тишина библиотеки, а не приглушенный городской гул. Я не заметила черной, невидимой в ранних сумерках наледи, растекшейся по бетону, как масляное пятно.

Нога резко, предательски ушла вперед. Мир опрокинулся, сменив привычную вертикаль на болезненную горизонталь. Последним земным ощущением был не ожидаемый удар о жесткий бетон, а странная, мягкая, затягивающая пустота, будто я проваливалась в бесшумную бездну, устланную стопками пуховых перин. И запах — не бензина, мокрого снега и гари, а воска, старой древесины, сухих трав и… чего-то тонкого, цветочного, неуловимого и незнакомого.

Я очнулась здесь. Не в теле юной эльфийки или знатной дамы, а в своем собственном, сорокадвухлетнем, знакомом до каждой родинки и начинающейся морщинки у глаз. В простом, добротном шерстяном платье темно-синего цвета, которое показалось бы здесь грубым и чужим, на жесткой кровати с тюфяком, набитым сеном, под тяжелыми, темно-бардовыми балдахинами из плотной ткани. Первая мысль была абсурдно-практичной, прорвавшейся сквозь туман: «А книга-то где? Новенькая… И молоко пропадет, кислятина». Потом пришел холодный, липкий страх, сковавший горло. А потом — ошеломляющее, тихое, постепенное узнавание. Эти шероховатые каменные стены, этот прохладный, чистый воздух, пахнущий камнем и дымом, эта глубокая, густая, не городская тишина за свинцовым стеклом… Это было похоже. Похоже до мурашек, до щемящего чувства в груди на сотни прочитанных мной страниц. И мое сердце, всегда стремившееся к покою, вдруг забилось не от одного лишь ужаса, а от странного, щемящего, почти стыдного предвкушения. Будто я наконец-то, после долгих лет поисков, дошла до той самой дальней полки в своей нише и кончиками пальцев нащупала ту самую книгу, толстую и таинственную, которую бессознательно искала всю жизнь. Только открыть ее предстояло теперь не руками, а каждым новым мгновением в этом немом, замерзшем пространстве.