Графиня из Черного замка

Глава 8

Глава 8

Ужин проходил в небольшом, но уютном обеденном зале с низкими сводами, где огонь в огромном каменном камине отбрасывал дрожащие, танцующие блики на темное, отполированное дерево длинного стола и на стены, увешанные потускневшими от времени охотничьими трофеями незнакомых мне существ — рогами причудливой формы, шкурами с переливающейся чешуей. Граф Артуа сидел напротив, его усталость была теперь более явной, оттеняя тени под глазами, но манеры оставались безупречными, а движения — выверенными. Он аккуратно отложил тяжелую серебряную ложку и склонил голову, свет пламени золотил его темные волосы.

— Еще раз приношу вам глубочайшую благодарность, сударыня, за ваше милосердие и этот спасительный приют. Без вашей помощи… я не решаюсь думать, что было бы с Жераром. Мы были на краю.

— Не стоит благодарности, — ответила я, отламывая небольшой кусочек еще теплого, душистого хлеба. Любопытство, однако, грызло меня изнутри, острое и неотступное. — Вы упомянули, что на вас напал зверь. В этих лесах, насколько я знаю, действительно водятся опасные твари, но чтобы настолько…

Граф глубоко вздохнул, и его взгляд на мгновение стал отрешенным, будто он вновь видел ту снежную чащу, сумерки и кровавый след на белизне.

— Да. И не простой зверь, не волк и не медведь. Мы с Жераром… мы охотились на снежных оленей в глухой чащобе к северу от ваших гор. Места дикие, малолюдные, но обычно безопасные для хорошо вооруженной и подготовленной компании. — Он сделал паузу, его пальцы слегка сжали край стола, собирая мысли. — Это был Ледяной Ревун. Вы когда-нибудь слышали о таких тварях?

Я отрицательно покачала головой, мысленно лихорадочно перебирая знакомые мне бестиарии из библиотеки, страницы с гравюрами уродливых созданий. Ничего подобного не всплывало.

— Редкая, почти мифическая тварь, — продолжил граф, и в его ровном, баритональном голосе зазвучали неожиданные ноты неподдельного, первобытного ужаса. — С виду похож на огромного, невероятно тощего волка, но шкура его… это не шерсть, а скорее что-то вроде колючего инея, сросшихся ледяных игл и кристаллов. Они переливаются и преломляют свет, маскируя его на фоне снега и серых скал идеально. Выдает его только дыхание — густой, сизый, неестественно плотный пар, который не рассеивается, а стелется по земле, как туман. И глаза… светящиеся, пустые, как два выдолбленных куска синего льда, в которых нет ничего, кроме голода.

Он отхлебнул темно-рубинового вина из хрустального бокала, будто чтобы согреться от одного воспоминания, смыть со рта его привкус.

— Они охотятся в полной, зловещей тишине, пока не окажутся в одном прыжке от жертвы. А потом издают свой крик… Это даже не звук в привычном смысле. Это скорее вибрация, леденящая волна, от которой застывает кровь в жилах, немеют мышцы и трескается лед на ветвях. От этого рева у Жерара на мгновение отказали ноги, он потерял равновесие. А второй зверь, затаившийся в тени, мы просто не заметили его в сгущающихся сумерках, ударил из засады. Не когтями, а всей своей массой, словно живая, несущаяся ледяная глыба. И один из этих ледяных шипов на его боку, острый и твердый как лучшая стальная пика, пронзил Жерару плечо насквозь.

Граф замолчал, уставившись в пламя камина, где языки огня лизали почерневшие поленья.

— Мы отбили их. Магией огня и закаленной сталью. Но Жерар уже истекал кровью, а до ближайших наших владений — несколько дней тяжелого пути по снегам. И тогда я вспомнил о Черном Замке в этих горах. О нем… конечно, ходят старые слухи. Но те же слухи шептали и о том, что он давно стоит пустым, забытым всеми. Мы решили рискнуть, положиться на удачу. И я бесконечно благодарен случаю — или, возможно, какому-то провидению, — что нашли здесь не забвение и запустение, а свет, тепло и помощь.

Я слушала, стараясь сохранять на лице невозмутимое, вежливо-сочувственное выражение, держа руки сложенными на коленях под столом. История звучала правдоподобно, страшно и эпично, как страница из героической поэмы. Ледяной Ревун… существо, идеально вписывающееся в мрачный фольклор этих снежных, негостеприимных краев. Но где-то в самой глубине души, в том уголке, что привык анализировать тексты на достоверность, что-то настораживало. Слишком уж удобное, готовое объяснение. Слишком… живописное, законченное, как готовая легенда. И слишком хорошо сочеталось с их статусом и ситуацией. Охотиться на таких редких, смертельно опасных зверей — это же именно то развлечение, что подходит отчаянным молодым аристократам, жаждущим подвигов и славы охотников на чудовищ.

— Ужасное создание, — наконец произнесла я, и мой собственный голос прозвучал приглушенно, тише обычного. — Искренне рада, что вам удалось от него уйти целыми. Надеюсь, ваш друг быстро поправится. Леса вокруг, как я успела понять, хранят в своих снегах немало древних и неприветливых тайн.

«И некоторые из этих тайн, — холодной, отстраненной мыслью подумала я про себя, встречая ясный, открытый и вновь обретший уверенность взгляд графа, — возможно, имеют две ноги, а не четыре, и говорят на языке людей и интриг, а не издают ледяной рев». Но вслух я этого, конечно, не сказала, лишь слегка коснулась края салфетки.

Ночь прошла на удивление спокойно, почти обманчиво. Никаких новых кошмаров с садами и голосами, только привычная, глубокая, звенящая тишина замка, нарушаемая редким потрескиванием оседающих углей в камине моей опочивальни и далеким, знакомым скрипом балки. Утром эльф-слуга Эльсиндор, принеся завтрак, тихо доложил, что состояние гостя стабильно, жар спал, и он даже смог выпить несколько ложек крепкого бульона, не приходя в полное сознание. Жерар, по словам эльфа, шел на поправку, его тело боролось.

Эта новость позволила мне выдохнуть с некоторым, пока еще робким, облегчением. Чем быстрее он окрепнет, тем скорее эти нежданные, яркие гости покинут мою каменную крепость, оставив лишь воспоминание и, возможно, легкий беспорядок. За завтраком в солнечной зале, среди запаха лаванды и тихого звона вьюнков, граф Артуа выглядел уже не так изможденно. Тени под глазами стали менее заметны, движения обрели привычную ему плавность. Он вновь поблагодарил за заботу, и на этот раз в его благодарности чувствовалась менее официальная, более живая, человеческая теплота. Мы говорили о нейтральном, безопасном — о том, как замок удивительно хорошо сохранился для своего почтенного возраста, о суровой, но завораживающей красоте зимнего леса за окнами. Я держалась корректно вежливо, но сдержанно, все еще ощущая себя хозяйкой тихого, отлаженного зверинца, в который случайно или намеренно занесли двух ярких, красивых, но потенциально опасных экзотических хищников, чье настоящее поведение и намерения были мне совершенно неизвестны.

После завтрака, чувствуя нарастающую потребность в привычной обстановке, я, как обычно, удалилась в свой кабинет в северной башне. Мне нужно было это уединение, как глоток чистого, холодного воздуха после душной комнаты. Я взяла знакомый деревянный планшет и хорошо заточенный грифель, села на свой привычный стул у широкого, холодного окна и погрузилась в работу, пытаясь с хирургической точностью запечатлеть причудливый, ажурный узор, который мороз нарисовал за эту долгую ночь на стекле. Внимание к деталям, к плавности линий и резким изломам, к игре света на ледяных кристаллах — всё это медленно, но верно уводило прочь от тревожных мыслей о непрошеных гостях.

Я так увлеклась, вживаясь в каждую черточку узора, что не сразу услышала тихие, почти неслышные, но чуждые шаги за своей спиной. Обернувшись, я увидела в арочном проеме двери графа Артуа. Он стоял, не решаясь переступить порог без явного приглашения, и его внимательный взгляд медленно скользил по стенам, где в простых деревянных рамках были развешаны мои рисунки — десятки видов замка, леса, дальних гор в разное время суток и при разном освещении, целая хроника моего молчаливого диалога с этим миром.

— Прошу прощения, сударыня, что побеспокоил вас в вашем убежище, — сказал он тихо, и его голос прозвучал негромко в каменной тишине комнаты. — Слуги указали, что вы здесь. Я… просто хотел выразить свою благодарность еще раз, уже лично, не ограничиваясь формальностями за столом.

Я кивнула, жестом руки приглашая его войти. Но он не подошел ко мне сразу. Вместо этого он, словно завороженный, медленно прошел вдоль стены, внимательно вглядываясь в каждый лист, в каждый штрих. Его молчаливое изучение затянулось, нарушая привычный звуковой вакуум кабинета. Я невольно замерла, следя за его реакцией краем глаза, чувствуя странное напряжение — как будто кто-то читал мой личный, никому не предназначенный дневник. И вдруг он остановился перед большим листом, где была запечатлена южная башня в сизых, предрассветных сумерках, когда последние звезды еще цепляются за небо, а первый холодный свет лишь намечает силуэты камней.

— Это… потрясающе, — проговорил он наконец, и в его обычно сдержанном голосе прозвучало не вежливое любопытство, а настоящее, глубокое, почти профессиональное восхищение. — Вы уловили здесь не просто архитектурную форму. Вы уловили душу этого камня, его многовековую тяжесть и терпение. Этот свет… он холодный, безжалостный, но в этих тенях, — он провел пальцем по воздуху, следуя за линией на рисунке, — есть тихая надежда на рассвет. И эти линии, эта штриховка, — он указал на тщательную проработку, передававшую грубую фактуру древней, потрескавшейся кладки, — такая точность, такое интуитивное понимание самого материала. Вы где-то учились? У мастера?

Мне стало невероятно, почти болезненно приятно. Это был не дежурный, поверхностный комплимент светского человека, а точная оценка того, кто, судя по всему, сам разбирался в искусстве или, по крайней мере, видел его достаточно, чтобы отличить технику от подлинного чувства. Теплая, смущающая волна поднялась откуда-то из глубин груди, хлынула к щекам, и я почувствовала, как они заливаются незнакомым, предательским румянцем. Я, привыкшая к полному, абсолютному отсутствию какой-либо внешней оценки, смутилась до глубины души.

— Да, на… на своей родине, — сдержанно, опустив взгляд на свой незаконченный рисунок инея, ответила я. — Закончила художественную школу. Но здесь… здесь просто неиссякаемый источник вдохновения вокруг. Его невозможно игнорировать.

— Это более чем видно, — сказал он, обернувшись ко мне. Его янтарные глаза, обычно такие проницательные и холодные, сейчас светились искренним, живым интересом, без тени высокомерия или снисхождения. — У вас редкий, по-настоящему цепкий дар, сударыня. Обычно подобные виды стремятся писать красками, гонясь за яркостью и эффектностью. А вы одним лишь серебром грифеля передаете саму суть, самое настроение момента. Это требует не только огромного технического мастерства, но и… очень тонкого, глубокого внутреннего зрения. Умения видеть мир иначе.

Мое смущение усилилось, смешавшись с неловкой гордостью. Я не знала, что сказать. Его похвала была настолько неожиданной, точной и проникновенной, что полностью обезоруживала, сметая привычные барьеры осторожности.

— Вы слишком любезны, господин граф, — наконец пробормотала я, снова беря в дрогнувшие пальцы холодный грифель, просто чтобы занять их, найти точку опоры. — Это просто наброски. Способ запечатлеть мгновение для памяти, не более того.

— Скромность, бесспорно, украшает, но она же порой скрывает от мира настоящее, редкое сокровище, — мягко, но убежденно возразил он. Потом, словно спохватившись, что переступил какую-то незримую грань формальности, слегка отступил назад, к двери. — Я снова прервал вашу работу. Простите за назойливость. Просто… искренне благодарю, что позволили увидеть это. Это был настоящий подарок.

Он еще раз склонил голову в почтительном поклоне и бесшумно вышел, оставив дверь приоткрытой.

Я осталась одна. На столе лежал холодный грифель, за окном был все тот же привычный, неподвижный зимний пейзаж, но в каменной тишине комнаты теперь витало, смешиваясь с запахом бумаги и воска, что-то новое, незнакомое — не гнетущий страх перед переменами, а неловкое, смущенное, но безусловно теплое и сладкое послевкусие от чужого, понимающего и оценивающего взгляда. Моя тихая, неприступная крепость дала свою первую, почти невидимую трещину — и произошло это не от удара судьбы или злого умысла, а от одного лишь искреннего, проницательного комплимента. Воздух, казалось, теперь слегка дрожал от этого нового отзвука.