Графиня из Черного замка

Глава 9

Глава 9

В тот же день, готовясь к обеду, я стояла перед своим гардеробом и с неожиданным раздражением обводила взглядом привычный ряд платьев. Практичная шерсть цвета мха, темно-синее суконное, серое с минимальной вышивкой у горла… Все они были удобны, теплы и идеально соответствовали моей роли затворницы, Хранительницы Тишины.

И тут моя рука сама потянулась к дальнему уголку, где висело одно-единственное платье, которое я почти не носила. Из мягкого, струящегося бархата глубокого винного оттенка, с высоким воротом и длинными рукавами. Оно было скроено проще, чем наряд графа, и без каких-либо украшений, но в нём была… изюминка. Оно ловило свет иначе, лежало по фигуре чуть изящнее, его цвет был не фоновым, а явным.

Мысль ударила меня с ясностью вспыхнувшей спички: «Надеть бы это. При нем».

Я замерла, пальцы уже касаясь прохладного ворса бархата. Эта мысль удивила меня. Глубоко, до самого основания. Но, странным образом, не раздражала. Не было в ней ни паники, ни отторжения. Было лишь тихое, изучающее удивление самой себе. Когда в последний раз я хотела просто понравиться? Не вписаться в рамки, не быть незаметной, а наоборот — выглядеть… хорошо? В моей прежней жизни такого не было. А в нынешней — и подавно.

Это было новое, незнакомое чувство. Оно не вытесняло моего страха перед переменами, не отменяло желания вернуть прежнее уединение. Оно просто существовало параллельно — легкое, щекочущее нервы и заставляющее кровь приливать к щекам.

Я сняла с вешалки свое обычное, серое платье. Посмотрела на него. Потом снова на бархатное. Вздохнула. И, со странным чувством, будто совершаю нечто слегка безумное, нарядилась в винный бархат. Перед тем как выйти, я на мгновение задержалась у зеркала. Высокая женщина в платье, от которого веяло не роскошью, но скрытым достоинством, смотрела на меня чуть смущенными, но живыми глазами. Я поправила прядь волос и, поймав на своем лице тень улыбки, которую не пыталась стереть, отправилась в столовую. Мне было приятно. И в этом простом факте заключалась целая революция.

Обед протекал в спокойных, почти бессодержательных тонах. Мы говорили о нейтральном: о том, как хорошо потрескивает ольха в камине, о предстоящем, по прогнозам гнома-хранителя, усилении мороза. Граф Артуа держался с той же утонченной вежливостью, но в ней уже не было напряжения первой встречи — только благодарная усталость. И тогда, отодвинув тарелку с десертом, он произнес то, чего я, в глубине души, уже ожидала:

— Жерар сегодня заметно оживился. Силы возвращаются. Если ничего не изменится, через пару дней мы сможем вас покинуть и больше не нарушать ваш покой. Наши лошади отдохнули в вашей конюшне и готовы к дороге.

Он улыбнулся, и в его улыбке была искренняя признательность.

А я… я почувствовала легкое сожаление.

Оно возникло тихо, где-то в области солнечного сплетения, легкой, холодной тяжестью. Не как удар, а как медленное оседание чего-то на дно души. Я кивнула, произнесла что-то вроде: «Рада, что ваш друг поправляется» и «Буду рада видеть вас снова, если путь когда-нибудь занесет», — все те фразы, которые полагается говорить.

Но внутри звучал иной голос. Голос, который напоминал, что через пару дней длинные коридоры снова станут абсолютно безлюдными. Что за обеденным столом я буду сидеть в одиночестве, и единственным звуком будет скрип собственного стула. Что некому будет оценить узор инея на стекле тем проницательным, понимающим взглядом.

Это сожаление удивило меня своей интенсивностью. Я ждала их отъезда, жаждала его всем своим существом, желавшим вернуть утраченный покой. А теперь, когда он стал реальной перспективой, мой покой вдруг показался… чуть более пустым, чем прежде.

— Это… очень разумно, — наконец выдавила я, поднимая на графа взгляд. — Желаю вам благополучной дороги.

Мы закончили обед в той же вежливой тишине. Но теперь в ней витало нечто новое — неловкое, невысказанное.

Той ночью сон пришел ко мне не как навязчивое видение, а как теплая, бархатистая волна, уносящая в глубину.

Я видела залу замка, но преображенную. Не холодную и торжественную, а наполненную жизнью и светом. На ковре у огромного камина резвились трое детей: две девочки с каштановыми кудрями, как у меня, и мальчик с серьезными янтарными глазами. Они смеялись, и их смех был самым прекрасным звуком на свете — не нарушающим тишину, а наполняющим её смыслом.

А рядом со мной, в кресле у огня, сидел он. Граф Артуа. Не гость, не незваный странник, а… муж. Его рука лежала поверх моей на подлокотнике, теплое, спокойное прикосновение. Он что-то говорил, глядя на детей, и в его взгляде была та самая умиротворенная глубина, которую я замечала лишь мельком. Он был здесь своим. И я — своей. Не затворницей, а центром этого маленького, сияющего мира. Во сне не было ни тени сомнения, ни страха. Только абсолютная, непоколебимая принадлежность этому месту, этому человеку, этой жизни.

Я проснулась утром не от звука, а от ощущения. От странной, легкой тяжести счастья в груди, будто я всё еще держала чью-то руку. И прежде чем сознание полностью вернулось, прежде чем я успела проанализировать или испугаться, мои губы сами растянулись в широкую, беззащитную улыбку. Она была как луч зимнего солнца, пробившийся сквозь толщу туч, — редкая, яркая и по-детски чистая.

Улыбка держалась несколько секунд, пока я лежала с закрытыми глазами, цепляясь за обрывки сна: запах детских волос, ощущение ткани его камзола под моими пальцами, звук его смеха, низкого и теплого.

Потом я открыла глаза. Увидела знакомый балдахин, холодный свет зимнего утра в окне. И осознала. Осознала, ЧТО мне приснилось.

Улыбка медленно сошла с моего лица, но не исчезла совсем — она осталась где-то в уголках глаз, легким теплом на щеках. Смущение? Да, было. Легкая паника от такой дерзости подсознания? Безусловно. Но сильнее всего было другое — тихое, ошеломленное изумление. Не перед сном, а перед самой собой. Перед той частью меня, которая, оказывается, могла мечтать об этом. Которая, вопреки всем моим убеждениям и страхам, нарисовала такую ясную, такую желанную картину.

Я встала и подошла к окну. Замок, леса, снег — всё было как прежде. Но что-то внутри сместилось, перевернулось. Страх перед переменами не исчез, но он больше не был одинок. Теперь с ним соседствовало это новое, трепетное и пугающее чувство — предвкушение. И от этого вида знакомого, заснеженного пейзажа у меня снова, совсем чуть-чуть, дрогнули уголки губ.