Графиня из Черного замка

Глава 4

Глава 4

Утром, все еще находясь под смутным, но цепким впечатлением от навязчивого сна, я подошла к большому, темному дубовому гардеробу с резными фигурами стилизованных сов. Не раздумывая, на ощупь выбрала самое простое и привычное — длинное домашнее платье из мягкой, но плотной шерсти цвета лесного мха, без каких-либо вышивок или украшений, только простая кожаная шнуровка у горла. Оно было теплым, уютно облегающим фигуру, удобным и не стесняло движений. Именно то, что нужно для тихого, сосредоточенного дня среди книг и свитков.

Поворачиваясь, чтобы зашнуровать его у стоящего рядом трюмо, я поймала свое отражение в высоком, овальном зеркале в причудливо резной раме из черного дерева, стоявшем в углу комнаты. Я нечасто задерживала на нем взгляд, но сейчас почему-то остановилась, как вкопанная.

Из зеркала на меня смотрела высокая, даже несколько угловато-худощавая женщина. Прямая, почти не гнущаяся спина и давняя привычка держать подбородок чуть приподнятым делали эту худощавость не болезненной, а скорее стремительной, как у лесной лани, готовой в любой момент сорваться с места. Черты лица были тонкими, четкими, будто вычерченными уверенным пером: прямой, с небольшой горбинкой нос, высокие, резко очерченные скулы, неширокий, но определенный, с плотно сжатыми губами рот. Лицо библиотекаря, привыкшего к полумраку читальных залов и долгим, сосредоточенным размышлениям над текстом, а не к бальному свету и придворным интригам.

Мои каштановые волосы, всегда убранные в тугой, неброский и строгий узел на Земле, здесь, за неимением строгих правил, свободно спадали по плечам густой, чуть волнистой волной до середины спины. Они казались темнее и гуще в скупом утреннем свете, с редкими, но заметными прядями цвета спелого лесного ореха.

И глаза. Большие, широко посаженные, спокойные, цвета весенней хвои или старого, полированного малахита — зеленые с глубинными серо-сизыми вкраплениями. Сейчас в них читалось не утреннее сонное спокойствие, а легкая, настороженная глубина, тень вопросительного знака. В них, казалось, все еще отражались призрачные краски ночного сада и молчаливый, неразрешенный вопрос к самой себе. Они были самым ярким, самым живым пятном во всем моем сдержанном, аскетичном облике.

Я поймала свой собственный, изучающий взгляд и слегка, почти неодобрительно покачала головой, словно отгоняя последние остатки наваждения. Никакой томности, никакой нарочитой таинственности, которые, наверное, должны были бы быть у хозяйки столь «проклятого» и легендарного замка. Просто я. Виктория. Высокая, худая, не лишенная, как я с некоторым холодным удивлением отметила про себя, определенной строгой симпатичности женщина, чья жизнь внезапно стала похожа на страницы её любимых книг, но которая совершенно не собиралась следовать даже самому красивому чужому сценарию, особенно приснившемуся.

Я закончила со шнуровкой, одним уверенным движением собрала волосы в практичный, но уже не такой тугой и болезненный узел у затылка, и решительно отвернулась от зеркала. Отражение осталось там, в прошлом, застывшем мгновении. Предстоял настоящий, осязаемый день, тихий и понятный, и я была полна решимости сохранить его именно таким, отгородив от любых пророчеств.

Решительно отбросив назойливые мысли о сне, я направилась в свою любимую солнечную залу — оранжерею. Это был мой личный, рукотворный антипод зимнему унынию за толстыми стеклами. Воздух здесь был влажным, теплым и густым, как бульон, от смеси пряных, сладких и терпких ароматов. Я медленно прошлась по выложенной гладкой, разноцветной галькой дорожке, позволив себе полностью раствориться в созерцании. Здесь, среди этой щедрой, неестественной для декабря зелени и цвета, я всегда обретала внутренний покой и равновесие.

Мои взгляд и мысли неторопливо скользили по знакомым, но от того не менее чудесным и дорогим обитателям залы.

Лунные кувшинки Эльсинора. Они плавали в небольшом, идеально круглом каменном бассейне, и их имя было неслучайным. Их полупрозрачные, серебристо-белые, с перламутровым отливом лепестки, казалось, светились изнутри мягким, фосфоресцирующим светом, как бы впитывая и трансформируя сам свет. Днем они были просто невероятно красивы, но я знала, что в полнолуние их свечение усиливалось, отбрасывая на стены и потолок причудливые, колышущиеся блики, похожие на отражение воды. В их глубоком центре искрилась и перекатывалась единственная капля нектара, похожая на настоящую, самую чистую ртуть.

Поющие вьюнки. Они вились по специальным медным обручам, создавая живые, ароматные арки. Их листья были темно-изумрудными, глянцевыми, а маленькие, колокольчатые цветы — нежного цвета утренней зари, переходящего от розового к абрикосовому. Но главное чудо открывалось в полной, затаенной тишине. Если замереть, замедлить сердцебиение и не дышать, можно было уловить едва слышный, похожий на звенящий перезвон крошечных хрустальных колокольчиков, исходящий от самих цветов. Никакого ветра, просто тихая, собственная, непрерывная музыка их жизни, звучащая на грани восприятия.

Огненные языки. Растение с толстыми, мясистыми, почти суккулентными стеблями цвета темной меди, на концах которых вместо цветов «горели» пучки тонких, волосовидных лепестков ослепительно алого, оранжевого и золотого цвета. Они и правда напоминали застывшие, но живые языки пламени. От них исходил едва ощутимый, сухой жар, и если провести рукой рядом, воздух ощутимо колебался, как над раскаленными углями. Они никогда не увядали, лишь иногда с легким, похожим на шепот углей шелестом «сбрасывали» старый, потускневший пучок, и на его месте буквально за ночь вырастал новый, яркий и яростный.

Хрустальные папоротники. Они росли в самых тенистых, прохладных уголках у северной стены, и казалось, будто они вырезаны искусным мастером из цельного куска льда или горного хрусталя. Каждая ажурная, невероятно сложная веточка-вайя была прозрачной и переливалась на свету, как призма, отбрасывая на темный камень пола радужные, прыгающие зайчики. При самом осторожном прикосновении они не ломались, а лишь издавали тихий, чистый звон, как тончайшее богемское стекло.

Дремлющий шатер. Это было небольшое, коренастое деревце с широкой, раскидистой кроной из сизых, опушенных листьев. Его цветы были похожи на пушистые, светло-лиловые помпоны, размером с детский кулак. От них исходил густой, сладковато-медовый аромат, который навевал не тяжелую сонливость, а состояние глубокого, ясного и безмятежного спокойствия. Постояв под его сенью всего минуту, все тревоги и навязчивые мысли будто отступали, уносились куда-то прочь, оседая где-то у корней.

Я остановилась у края бассейна с кувшинками, наблюдая, как их призрачный, внутренний свет смешивается и играет с холодным, зимним солнцем, пробивающимся сквозь высокий стеклянный потолок. Здесь не было ослепительных бабочек и райских птиц из моего сна. Здесь была другая, гораздо более глубокая и настоящая магия — тихая, медленная, терпеливая, существующая в каждой капельке росы на хрустальном папоротнике и в едва слышном, но вечном перезвоне вьюнков. Она не обещала головокружительных перемен и новых горизонтов. Она просто была. Существовала. И в этом ее совершенном, самодостаточном «есть» я находила гораздо больше утешения и истины, чем в каких бы то ни было громких и красивых обещаниях, пришедших из мира снов.