Графиня из Черного замка

Глава 5

Глава 5

После умиротворяющей, почти осязаемой зелени оранжереи мои шаги сами по себе, будто ведомые невидимой нитью, привели меня туда, где царил иной, не менее живой и сложный порядок — в главное книгохранилище. Если оранжерея была сердцем, бьющимся в такт сезонам, то эта зала, без сомнения, была мозгом и душой Черного Замка, его холодным, ясным разумом и накопленной памятью.

Она занимала всю западную башню и была устроена не как хаотичная, впечатляющая груда фолиантов, а как безупречно продуманный, величественный и дышащий организм. Помещение было идеально круглым, с высоким, теряющимся в таинственном полумраке сводчатым потолком, расписанным когда-то фресками, теперь почти стершимися, от которого на тонких, но прочных цепях спускалась сложная система медных светильников в форме распускающихся лотосов. Сейчас они горели ровным, теплым, чуть золотистым светом, не коптя и не мигая — тоже, видимо, плод забытой, но исправной магии.

Стены от темного каменного пола до самого купола были сплошь покрыты резными деревянными полками из черного дуба, чья поверхность отполирована бесчисленными прикосновениями. Они образовывали многоярусные галереи, соединенные ажурными, невесомыми на вид, но прочными чугунными лестницами на латунных рельсах, которые можно было бесшумно передвигать вдоль стены. Книги стояли ровными, строгими шеренгами: массивные фолианты в потертой коже с тусклыми металлическими наугольниками и массивными застежками, тонкие томики в пожелтевшем пергаменте, перевязанные шелковой тесьмой, свитки в футлярах из гладкого тростника и даже странные, тяжелые плитки из обожженной глины или воска с аккуратно выдавленными клиноподобными знаками.

Воздух был особенным, уникальным. Не просто знакомым запахом старой бумаги, а сложным, многослойным букетом: терпкость дубленой кожи, сладковатая, пыльная пыльца пергамента, едва уловимый, горьковатый аромат полыни и лаванды (ими, как я выяснила, перекладывали некоторые трактаты от моли и времени), и легкая, вечная, холодная нотка сырого камня. Этот воздух казалось, что им не дышат, а его вдыхают для вдохновения, им думают, его анализируют.

В центре залы, под самым куполом, где сходились линии полок, стоял огромный рабочий стол, вырезанный, как казалось, из цельного, полированного корня темного дерева, испещренного естественными свилями. На нем царил идеальный, творческий, глубоко личный беспорядок, который я сама же тщательно и поддерживала: стопки книг, отмеченные пергаментными закладками-лапками, которые нужно было каталогизировать; листы чистейшего, тонкого пергамента, готовые принять чернила; наборы перьев — от гусиных до причудливых, словно из серебристого пера феникса; тяжелые чернильницы из матового стекла и камня с чернилами разных цветов (глубокие синие, угольно-черные, и алая, как застывшая кровь, киноварь для заголовков и помет). Рядом соседствовали изящная, сложная астролябия из позолоченной бронзы и массивный глобус в деревянной раме, на бархатной поверхности которого были нанесены незнакомые мне очертания земель, морей и мифических островов.

Тишина здесь была иной, чем в остальных залах замка. Она не была пустотой, а была густо наполненной, плотной, как хороший сукно. Ее нарушало лишь тихое, убаюкивающее потрескивание поленьев в глубоком камине, устроенном в одной из ниш (заботливые гномы всегда поддерживали здесь ровное, сухое тепло), и едва слышный, подобный дыханию шелест страниц. Да, страницы иногда шелестели сами по себе, едва заметно, когда я проходила мимо определенных полок, будто приветствуя или привлекая внимание. Я давно перестала этому удивляться, приняв как часть местной экосистемы.

Я медленно провела кончиками пальцев по шершавым корешкам на ближайшей полке, чувствуя подушечками тисненую кожу, холодное железо застежек и едва уловимую вибрацию спящего знания. Здесь хранились не просто тексты. Здесь в переплетенном виде покоились сны, безумные открытия, роковые ошибки и тихие триумфы тех, кто жил, творил и ошибался здесь до меня. В одном ряду мог стоять зловещий трактат по некромантии с застежкой в виде черепа (просто из сугубо академического интереса, разумеется), а рядом — нежнейшие, трогательные стихи о несбывшейся любви, написанные изящным почерком той самой «злобной» чародейки Лилан. Это место стирало простые, людские ярлыки, предлагая взамен лишь вес и ценность самого слова.

Я достала с привычной полки тяжелый, пахнущий медью и временем том «Хроник Приграничных Земель», который читала накануне, и устроилась в своем кресле с высокою спинкой за столом. Я не просто читала. Я впитывала. Анализировала. Систематизировала. Делала аккуратные, подробные выписки в свою собственную, начатую здесь, толстую тетрадь наблюдений в кожаном переплете. Это был мой способ не просто пассивно существовать в этом мире, а активно понимать его, выстраивать его внутреннюю логику. Заповедные заклинания и тайные рецепты зелий интересовали меня неизмеримо меньше, чем дотошные описания обычаев, точные карты звездного неба этого мира, сухие трактаты по истории магических династий и бытовые записи управителей.

Здесь, в этом тихом великолепии, под сенью тысячелетнего, накопленного знания, последние, похожие на паутинку, отголоски ночного сна с его тревожными, сладкими обещаниями окончательно растворялись, не оставляя следа. Никакие грядущие перемены не могли казаться желаннее или значимее, чем священное право сидеть вот так, в полной, глубокой, уважительной тишине, поверяя древним, потускневшим мудростям свои собственные, крошечные, но такие важные для меня открытия. Книгохранилище было моей самой надежной крепостью внутри уже и так неприступной крепости. И пока здесь горел ровный, немерцающий свет, а страницы отзывались на мое прикосновение едва слышным шепотом, я чувствовала себя в абсолютной, незыблемой безопасности.

Я открыла тяжелый фолиант «Хроник Приграничных Земель» на той самой странице, где оставила закладку из лепестка засушенного цветка. Текст был написан четким, но угловатым, с резкими росчерками почерком, а на широких полях сохранились более поздние пометки другим, более витиеватым и неторопливым стилем, иногда оспаривающие или дополняющие основной текст. Я изучала не магические формулы, а ткань бытия. Меня интересовало, как здесь жили, любили и умирали обычные люди, каковы были их повседневные страхи, маленькие праздники и глубокие суеверия. Это помогало понять сам ландшафт мира, в который я попала, его нравственную и культурную топографию.

«…И когда ночь достигает своей полной, беспросветной глубины, а звезда Странница встает точно над Горлом Ворона, все жители долин и лесных деревень, от мала до велика, совершают обряд Немого Пира. Всякая речь, даже шепот, с последнего луча солнца и до первого проблеска зари считается тяжкой скверной, ибо может привлечь внимание Тихоней, что бродят в самую лютую стужу меж мирами, жадно ловя звуки жизни. Пищу готовят заранее, еще при свете дня: плотный ячменный хлеб, испеченный с сушеными ягодами ушедшего лета, да куски крепко соленого мяса. Едят, уставившись в свои миски, при свете одного огарка, не глядя в глаза друг другу, дабы душа, отяжелевшая от пищи, не выскользнула через зрачок и не заблудилась в зимней тьме. После трапезы угли из очага не гасят, а разбрасывают тлеющей горстью по порогу, дабы отогреть промерзшую землю для возвращающихся в эту ночь с того света предков, и оставляют на крыльце деревянную чашу с ледяной ключевой водой — дабы утолить их вечную, немую жажду.

Особо же почитаем в эту ночь знак, именуемый в наших краях «Сердце Зимы» или «Благословение Молчания»: когда утренний иней на внутренней стороне стекла складывается в узор, похожий на сплетенные голые ветви вяза или на очертания ледяного цветка. Увидевший его первым должен, не проронив ни звука, лишь молча указать на него пальцем домочадцам, и тогда весь грядущий год в доме будет царить мир и согласие, ибо сама госпожа Стужа дала им свой обет молчания и покоя…»

На полях моей тетради, я вывела аккуратным, библиотекарским почерком несколько пометок, нумеруя их:

«Тихони» — возможно, местное название природных духов/призраков холода и одиночества? Сравни со славянскими «полуденницами» или «мавками», также связанными с конкретным временем/местом и опасностью. Страх перед речью — архаичный, очень древний мотив табу, защиты от потустороннего через молчание.

«Странница» — необходимо свериться с астрономическими свитками в секции «Небесные сферы». По контексту, похоже на описание яркой планеты с ретроградным или очень медленным видимым движением, служащей астрономическим маркером.

Обряд молчания и поминовения предков. Крайне интровертный, замкнутый ритуал, направленный вовнутрь семьи, а вовне. Очень созвучен общей атмосфере отчужденности этих мест. Интересно, практиковали ли подобное (возможно, в иной форме) сами обитатели Черного Замка в прошлом?

«Сердце Зимы» — иней не как угроза, а как благословение, знак договора со стихией. Прекрасная, поэтичная примета, превращающая обычное природное явление в сакральный символ. Надо осмотреть окна в южной галерее в ясное морозное утро. Зарисовать возможные узоры.

Я отложила перо, вглядываясь в выцветшие, но такие живые строки. Именно такие, казалось бы, мелкие детали — всеобщий, суеверный страх перед речью в самую долгую ночь, молчаливое, почти телепатическое понимание, достигнутое через узор на стекле — рисовали для меня внутреннюю картину этого мира гораздо ярче и объемнее, чем любые эпические описания битв или сухие перечни магических артефактов. Это была история не героев, а тишины; история заботливо оберегаемого внутреннего пространства, которое люди старались сохранить перед лицом огромного, холодного и не всегда дружелюбного внешнего мира. И в этом я находила глубочайшее, почти родственное понимание. Я училась здесь не магии силы, а магии бытия — их особому, стойкому способу быть. И в этом медленном, вдумчивом изучении заключалось мое собственное, тихое и личное волшебство, куда более ценное, чем любое заклинание.