Хороший мальчик. Строптивая девочка

Глава 10

Мои родители повстречались в конце 90-х. Уж не знаю, какими путями свела их судьба, потому что оба принадлежали двум совершенно разным мирам.

Отец уже тогда был вполне знаменитым исполнителем, правда, его известность распространялась на достаточно узкие круги, но и сам отец никогда не был рядовым певцом. У меня язык через раз поворачивается его так называть, потому что свои песни он не пел, а именно исполнял — качественно, профессионально и с полной отдачей. И какие отношения не были бы между нами, даже я не могу отрицать его талант.

Чтобы понять, о чём я говорю, надо было слышать его. Диапазон, сила, тембр голоса… Константин Слепцов умел вытворять со своим голосом такое, что слушатели буквально впадали транс, уносимые куда-то вдаль силой искусства. У меня до сих пор волосы встают дыбом, когда я слушаю его выступления, ни одна запись не способна передать всю мощь происходящего, есть такие вещи, которые нужно слушать только в живую. А если приправить это всё очарованием и недюжей такой энергетикой, то у людей просто не оставалось шансов. Особенно у женщин. У отца всегда было много почитательниц, которые были готовы ездить с ним по городам или же безропотно ждать на месте, в надежде на свою долю урванного внимания. Этакие группи, только все как на подбор возвышенные, утончённые и какие-то благостные.

В этом плане моя мама выгодно отличалась на их общем фоне. Она достаточно рано осталась без родительского попечительства, поэтому с юных лет Арбатова Светлана Викторовна привыкла рвать и метать, полагаясь только на себя. К своим двадцати пяти, она была не только юной и красивой, но и гордой обладательницей стального характера, который помогал ей не только открывать лбом любые закрытые двери, но и разносить их в щепки. Она очень практична и прагматична. А на момент знакомства со Слепцовым уже вовсю трудилась в какой-то крупной фирме на должности главного бухгалтера. Для её возраста это в принципе было достижением, а если учитывать время (любимые лихие девяностые), то это был просто нонсенс.

Не знаю где, не знаю как, но однажды они встретились. У них закрутился лёгкий и ни к чему не обязывающий роман, потому что отец тогда был глубоко и надёжно женат. Но маму отчего-то это не остановило. Впрочем, отца тоже. Опять-таки не знаю, сколько продлилась их связь, никогда не спрашивала у мамы об этом, но видимо в какой-то момент их отношения стали угасать, и у Светланы Викторовны сработали предостерегающие сигналы. Сложно сказать, любила ли она его тогда, либо же это было простым желанием добиться своего. Мама всегда добивалась желаемого… а с годами она стала хотеть лишь одного — Константина Валерьевича Слепцова. В общем, она не смогла придумать ничего лучше, чем положиться на опыт миллиона других женщин и забеременеть мной, в надежде, что отец дрогнет и уйдёт от законной супруги. Думаю, что она надеялась на то, что ей удастся родить ему мальчика, ведь на тот момент у отца уже было две дочери. Но им обоим не повезло, и родилась я.

На этом месте Стас впервые меня перебивает.

— Ты поэтому такая?

— Какая? — не понимаю я.

Он мнётся, видимо, уже жалея о том, что спросил.

— Ни какая. Забудь.

— Ты хотел спросить пацанка? — догадываюсь я.

Он не отвечает, и я понимаю, что угадала.

-Нет, — почти смеюсь я. — Воспитать меня в роли сына было бы слишком просто для моей мамы, слишком очевидно. А она у меня умная.

Моё рождение не разрушило отцовский брак. Зато помогло добиться иной цели. Теперь у мамы была гарантия, что, так или иначе, отец никуда не денется из её жизни. Впрочем, он не особо то и сопротивлялся. Как оказалось, для Константина Валерьевича было вполне приемлемой вещью иметь ребёнка на стороне. Он спокойно признал меня, дав мне свои отчество и фамилию.

Отец появлялся в нашем доме не так часто, как хотелось бы Светлане Викторовне, но, тем не менее, он был, и она не теряла надежд. И верно рассудив, что раз ей не удалось родить ему сына, то она всё равно обязана дать отцу такое, на что не способна его жена — воспитать из меня самую идеальную девочку в мире.

Конечно же, понимание этого пришло ко мне не сразу. Во-первых, я была ребёнком и многого просто не знала. Во-вторых, мама всегда умела подать все свои действия так, что я была уверена, что всё происходящее в нашем доме делается исключительно для моего благополучия.

Не помню своего детства, и если честно, то не очень-то и хочется. Просто это была вечная круговерть из различных занятий с педагогами, учителями, кружками и секциями. Меня учили рисовать, плавать, танцевать, этикету, гимнастике, и хрен знает ещё чему. Уже лет в пять я вполне сносно болтала на английском, а в десять могла неплохо рассуждать о разнице в творчестве поэтов Золотого и Серебряного веков.

Одними цветными пятнами во всей этой истории были приходы отца. К ним мы начинали готовиться задолго. Мама заранее спрашивала меня о том, чем же мы на этот раз порадуем папочку. И я честно старалась разучить красивую псенку, нарисовать самый лучший в мире рисунок, сесть на шпагат или же что-то ещё. В нужный день мне надлежало встречать блудного родителя в новом платьюшке и с завитыми кудряшками на голове, благо, что светлые волосы всегда придавали мне достаточно ангельский вид.

Наши встречи практически всегда проходили по одному сценарию. Когда Константин Валерьевич звонил в дверной звонок, мама мягким голосом шептала мне: «Беги, открывай». И я неслась по коридору отпирать тугой замок, чтобы уже через мгновение оказаться в тёплых отцовских объятиях. Он подхватывал меня на руки и кружил перед собой. Затем мне вручали фарфоровую куклу. Новую, красивую, идеальную. И до ужаса похожую на меня. В таком же чистеньком платьице с рюшами, голубыми глазками и белыми кудряшками. Годам к двенадцати, у меня в комнате уже скопилось штук двадцать этих кукол. Самым поганым было то, что с ними никогда нельзя было играть, они же фарфоровые. Вдруг разобью, а папа решит, что я не дорожу его подарками.

После сентиментальной встречи, когда я получала свои объятия и дорогую куклу, мы шли на кухню пить чай с тортом. Попутно мама хвасталась перед отцом моими успехами, на что он всегда искренне радовался и нежно трепал меня по моей кудрявой голове. Когда с тортом было покончено, меня отправляли в свою комнату «поиграть с новой куклой». А родители оставались на кухне для очередной попытки выяснить отношения.

Я закрывалась в своей спальне, садилась на постель, располагая очередную «подружку» на стульчике напротив, и долго играла с ней в гляделки, пытаясь найти в её глазах отголоски человеческого тепла.

Как ни странно, но я очень любила эти отцовские визиты, потому что только в эти дни мне в полной мере удавалось почувствовать свою порцию любви, причём со стороны обоих родителей. Когда отец уходил, мама проскальзывала ко мне в комнату и садилась рядом, потом целовала меня в лоб и устало улыбалась, каждый раз обещая одно и то же.

— Ничего, дочка, однажды он останется с нами навсегда. Надо только ещё чуть-чуть постараться.

И я старалась.

— И ничего не менялось? — глухим голосом спрашивает Стас. Он вроде как спокоен, но мой тонкий слух чётко улавливает в глубине его тона что-то металлическое и угрожающее. Старается не показывать своих эмоций, но что-то злит его, и мне хочется куда-нибудь спрятаться от этого.

Я не врала ему, когда говорила, что не умею рассказывать о своей семье. Правда, не умею. И дело тут не столько в самих воспоминаниях или силе моего переживания. Мне элементарно стыдно. Стыдно от того, что я столько лет была безвольной куклой, являя собой разменную монету в отношениях между родителями.

Стас никак не комментирует мой рассказ, лишь иногда задаёт уточняющие вопросы. И я думаю, что так лучше. Не знаю, какой реакции я ждала от него, наверное, всё что угодно, лишь бы не пресловутое «мне жаль».

— Почему же не менялось? — слабо удивляюсь я. — Менялось, конечно, я же росла.

Когда мне было лет десять, мама вытащила счастливый билет. К тому моменту она ещё не отчаялась найти во мне что-нибудь гениальное. И желательно, чтобы это было как-нибудь связано с музыкой. Ей казалось, что последним она особо сильно впечатлит отца, мол: «Смотри, а дочь-то вся в тебя пошла». Практически с пелёнок со мной занимались вокалом и танцами, слух музыкальный у меня был, видимо, действительно от отца достался. Да и чувство ритма меня не подводило, в отличии ото всего остального — посредственного голоса и отсутствия особой прыти и пластики. Поэтому, хоть педагоги меня и хвалили, никто не ждал от меня ничего особенного.

Тогда мама решилась предпринять последнюю попытку и привела меня в музыкальную школу. Помнится, педагог меня тогда смерила недовольным взглядом.

— Ваша девочка слишком взрослая, чтобы начинать играть на музыкальных инструментах. Можем предложить только гитару.

Но последнее предложение категорически не устроило Светлану Викторовну, не для этого она растила единственную дочь, чтобы потом та брынчала песенки у подъезда. Не то чтобы я прям собиралась, но мамино воображение нарисовало именно эту картину.

Она угрожающе сдвинула брови и включила свой самый убийственный взгляд, который к счастью предназначался не мне, а незадачливому педагогу. Та на удивление быстро поняла намёк и, вымученно вздохнув, попросила меня рассказать какое-нибудь стихотворение. Я слабо понимала, какая связь между поэзией и музыкой, но задание выполнила. Красивым, но слегка заунывным голосом, начав:

У меня тогда был период увлечения Осипом Мандельштамом. Можно было, конечно, и про синичку, и про зоопарк рассказать, но я знала, что мама любит, когда я делаю достаточно взрослые вещи. А мне очень хотелось её порадовать. Отца не было уже несколько месяцев, и я чувствовала её чёрную тоску, которая с каждый днём словно вытягивала из неё силы. Она никогда не обвиняла меня ни в чём напрямую, лишь просила ещё немного постараться. Что, впрочем, никак не мешало мне принимать всю вину на себя. Ведь он же не шёл к нам, потому что я была не достаточно хорошей дочерью, не так ли? Но об этом потом. А сейчас я сдаю вступительные экзамены в музыкальную школу.

Обалдевшая педагог несколько раз моргнула глазами, пытаясь осознать мой литературный выбор, на что маме оставалось лишь самодовольно хмыкнуть. Затем женщина взяла на фортепьяно ноту «ля» и попросила меня её пропеть. В этот раз на педагога как на дуру смотрела уже я. Постепенно мелодии стали усложняться, но для меня всё было слишком легко. Педагог отчего-то злилась, видимо ей не нравилось уступать моей маме. Поэтому, уже в конце смотрин она выдала небольшой отрывок из какого-то произведения. Отчего-то у меня из памяти совершенно вылетело воспоминание о том, что это был за кусок, но зато всё остальное достаточно прочно врезалось мне в голову, потому что имело вполне судьбоносное значение.

Педагог сыграла свою мелодию.

— Пропой, — потребовала она от меня.

— Не буду, — впервые упрямо засопротивлялась я.

Женщина победно взглянула на маму и ради интереса всё же спросила у меня:

— Почему?

— Вы ноту неправильную взяли. Вы сыграли так… А надо было вот так…

Выражение лица мамы в этот момент я не забуду никогда. Она ликовала.

Так я и попала в музыкальную школу. Правда, уже не в ту, в которую мы пробовались. Светлана Викторовна решила, что я слишком хороша для них, и нашла мне совершенно другое место.

Родительница с новыми педагогами долго выбирали между скрипкой и фортепьяно, в итоге остановившись на последнем. После чего начался совершенно новый этап моей жизни.

— Но можно я не буду про это рассказывать? — прошу у Чернова.

— Почему? — удивляется Стас, впервые за последний час продемонстрировав хоть какую-то эмоцию.

— Потому что это совсем другая история. Я и музыка. А мы вроде бы как о родителях.

Он молчит, и я тоже. Надо же, я рассказала ему ещё далеко не всё, а уже чувствую себя опустошённой и уставшей. Да и Стас со своими непонятными реакциями. Вроде как не отталкивает, но и не говорит ничего. Неужели, я и в правду в итоге окажусь противна ему?

-Я знаю… — вдруг выдаёт он.

— Что?

Чернов мнётся, но потом всё-таки отвечает.

— Про твои успехи. Про то, что ты играла, выступала… Побеждала, — после этого он делает долгую паузу, а я, задерживая дыхания, жмурюсь как от удара. — Я читал про тебя в интернете.

Мне плохо. Мне очень-очень плохо… Я так долго и упорно пыталась уйти от своего прошлого, стать другой личности. А тут… пара кликом мышкой и всё, ты опять, не ты… а твоё прошлое.

— Злишься? — неправильно трактует он моё молчание.

— А должна?

— Не знаю. Просто, я узнал это всё не от тебя. И без твоего разрешения. Но я должен был… Мне надо было. Понимаешь?

Сказать на это мне просто нечего. Я встаю с кровати, аккуратно отодвигая от себя Боню. Время уже давно перевалило за три. Должно быть, у Чернова уже вовсю утро. Но он отчего-то не спит, предпочитая выворачивать мне душу наизнанку.

— Вера, — зовёт он меня.

-Стас, а почему ты мне ничего не говоришь? Почему только спрашиваешь? Ты же сам просил, чтобы я тебе всё рассказала. А теперь ты злишься. Я слышу это по твоему голосу. Если я… тебе неприятна, то давай тогда покончим с этим… Вообще со всем.

Пока он не успел ответить мне что-нибудь, я опять жмурюсь, так, если бы это было способно защитить меня. Но ведь от себя не уйдёшь, правильно?

— Я злюсь, — напряжённо подтверждает Чернов. — Я очень злюсь. Но не на тебя, а на твоих родителей.

Ему сложно говорить, в чём-то даже сложнее, чем мне. Я-то почти двадцать лет живу со всем этим, а он впервые сталкивается… со всей этой хернёй.

-Я тоже злюсь… на них.

Но злость пришла не сразу. Далеко не сразу.

Первые пару лет в музыкальной школе пролетели для меня на одном дыхании. Я полюбила инструмент, я полюбила музыку. Это был отдельный мир, в котором была только я и удивительное таинство искусства. Мелкую меня долго трясло от непонимания, как возможно такое, что из отдельных нот, из отдельных движений, из отдельных закорючек на бумаге может рождаться ТАКОЕ.

Классическая музыка часто кажется детям скучной и неповоротливой. Но для меня это было сродни с космосом — пространство гармонии, целостности и чудес. А ещё свобода. Несмотря на периодическую боль в спине и ноющие пальцы, тонны зубрёжки и многочасовые занятия с педагогами, я была свободна в своём новом мире. Я могла по полдня проводить за инструментом, не замечая ничего другого. Лучшей наградой за музыку являлась сама музыка.

Ну вот, не хотела говорить про это и не удержалась. Но это важно.

Я не была несчастным и забитым ребёнком, хотя бы просто потому, что мне не было дела до того, что происходило вокруг меня. У меня было моё фортепьяно, и на тот момент большего мне не надо было.

Отец то появлялся, то исчезал из нашей жизни, не забывая на прощание чмокнуть меня в белокурую макушку. Мама всё так же улыбалась и обещала всё тоже, что наше с ней время ещё наступит. Я, увлечённая своими делами, слушала её в пол-уха и послушно кивала головой.

А потом я влюбилась. Очень нелепо, очень скомкано и очень искренне, как это только может быть у детей.

На этом месте Стас недовольно запыхтел в трубку, чем невольно заставил меня улыбнуться.

Шла с музыкальной школы в своих светлых брючках и папкой с нотами. А тут он, рыжий, конопатый и смешной. Не знаю, откуда выскочил, но уже через пару секунд после его появления я оказалась по уши обрызгана водой из грязной лужи. Больше всего, конечно же, досталось брюкам.

Рыжий стоял рядом, растерянно почёсывая свой затылок.

— Ё-моё… — философски изрёк он.

А я трагично шмыгнула носом, обиженно выпятив нижнюю губу.

— Только не реви, — напрягся парень.

— Угу, — пообещала я и со всего размаху треснула его своей папкой по голове.

Мы потом ещё долго собирали мои ноты, которые веером разлетелись по всему двору, окончательно вымазавшись в грязи. В тот день я впервые пришла домой с часовым опозданием в мокрых и безнадёжно испорченных брюках. Маму тогда чуть кондратий не хватил от вида того, что стало с её идеальной дочерью.

Парень оказался нашим новым соседом. Не знаю, как случилось, что мама допустила нашеу дружбу, но факт оставался фактом. Рыжий как ураган ворвался в мою жизнь и остался в ней на долгие-долгие годы. Наверное, сыграл тот момент, что жил наш новый сосед со своей бабушкой — известной арфисткой, которая была лично знакома с Константином Валерьевичем. Отец одобрил, а мама не стала спросить.

А зря. Вера Григорьевна была совершенно колоритнейшим персонажем. Даже не знаю, как правильно её описать. Сам Рыжий рассказывал про свою единственную родственницу так:

— Слышала песню Гарика Сукачёва «Моя бабушка курит трубку»? Так вот, моя бабушка ещё хлеще.

И Вера Григорьевна действительно готова была дать фору не только Сукачёвской бабуле, но и всему остальному миру. Она не только курила ядерный Беломор или пила алкоголь, не то что рюмками или бокалами, а самыми настоящими стаканами, причём обязательно гранёнными. Она смачно ругалась матом, да так, что все местные дворники и алкаши выстраивались в постойке смирно.

При этом она действительно было талантливейшей арфисткой, создающая удивительно нежную, тонкую и до безумия красивую музыку.

— Тёзка, — учила меня жизни Вера Григорьевна, — запомни, музыка — не главное, у настоящего человека в жизни должно быть что-то ещё.

— А почему тёзка? — удивлялась я. — Я же Вероника.

— Потому что, тот же хрен, только вид сбоку. Но вообще, ты неправильный вопрос задала.

— Надо было спросить про главное в жизни?

— Правильно! Отчего же не спросила?

Я застенчиво пожимала плечами, словно меня поймали на чём-то плохом. Вера Григорьевна тяжело вздыхала и бурчала себе под нос что-то о том, что совсем ребёнку мозги затрахали.

Но однажды я всё-таки отважилась задать нужный вопрос.

— Так что же самое важное?

— Отношения. Отношения — самое главное. С людьми, с миром, с самой собой.

— Это как? — растерялась я, мне как закоренелой отличнице хотелось конкретных ответов.

— Вот однажды влюбишься и поймёшь, — загадочно пообещала мне бабушка Рыжего.

Я тогда долго думала над этим, вынашивая первые сомнения в идеальности своего мира. Дело в том, что появление Веры Григорьевны и Рыжего сделали страшную вещь — они вырвали меня из моего уютного мирка, суть которого состояла из трёх вещей: быть идеальной девочкой, слушаться маму и папу и, конечно же, играть на фортепьяно.

А тут оказалось, что вокруг меня есть что-то ещё. Я впервые стала обращать внимание на других людей, на одноклассников, учителей… родителей. Я стала пытаться осмыслить то, что происходило между ними. И даже мой детский ум подсказывал мне, что что-то есть неправильное в нашей семье. И тогда я решила, что чтобы понять, мне надо влюбиться. И выбор предсказуемо пал на Рыжего.

А на кого ещё? Он был не просто мальчиком, с которым я могла общаться, в то время как все остальные смотрели на меня, как на существо с другой планеты. Он был моим единственным другом, с которым я могла позволить себе редкие минуты беззаботного времяпрепровождения, такие как прыжки по лужам, лазанье по деревьям, взрывание петард, ну и дальше по списку. А уже позже, когда мы стали старше, просто гулять по городу и вести ничего незначащие разговоры.

Поэтому в один прекрасный день, когда нам обоим было уже по тринадцать, я взяла его за руку, посмотрела в его глаза и трагичным голосом, как в одном из моих любимых бразильских сериалов, предложила:

— Я тебя люблю. Давай встречаться.

Я говорила, что у меня были некие проблемы с нормальностью? Нет? Ну что ж, тогда пришло время об этом узнать. В то время мои мозги сильно обогнали моё эмоциональное развитие, поэтому для меня было вполне обычным делом совершать малоадекватные поступки.

Обалдевший Рыжий отчего-то кивнул головой, то ли соглашаясь, то ли просто нервничая.

— Тогда поцелуй меня, — счастливо попросила я.

Наш жаркий роман продлился ровно семь секунд, потому что именно столько занял наш первый и последний поцелуй, после которого мы оба решили, что не быть нам парой.

— Вер, — а Рыжий в подражание бабушке звал меня только так. — Ты меня, конечно, извини, но это как… с сестрой целоваться.

— Угу, — без всяких обид согласилась я. — Или ещё хуже…

Вот так вот бездарно прошла моя первая влюблённость. Правда, своё дело она сделала, подтолкнув меня к первым мыслям о том, а какие же на самом деле должны быть отношения между мужчиной и женщиной. И чем я больше начинала думать об этом, тем меньше мне нравилось происходящее у нас дома.

Собственно, сильно потом, в далёком будущем, это и станет главным камнем преткновения между мной и родителями. Мама таки добьётся своего, и отец уйдёт от своей жены. А я не смогу понять ни этого, но многого другого.

— По-моему, кто-то съел концовку своего рассказа, — придирается ко мне Чернов.

— Ну главное ты услышал…

— Тогда почему у меня такое чувство, что где-то ты… недоговариваешь?

— Это уже к тебе вопрос, что там тебе кажется.

— Стой. У меня миллион вопросов. Как ты стала Верой? Что у тебя с родителями? Кто такой Рыжий? И вообще, почему у меня такое чувство, что я его знаю? — Стас напирает, а у меня появляется ощущение, будто мы с ним действительно сейчас просмотрели очередную серию мыльной оперы.

-Уже поздно. Мне на пары завтра, а тебе… а у тебя там утро.

— Вера, не соскальзывай с темы, мне вон каких сил стоило разговорить тебя!

— Тогда твоя излюбленная игра. Один вопрос, один ответ.

Стас самодовольно хмыкает, ему понравилось, что я сослалась на его же методы.

— Хорошо. Кто такой Рыжий?

— Ээээээ… — теряюсь я, так как ожидала какой угодно вопрос, но только не этот. — Это всё, что тебя беспокоит в моём рассказе?

— Нет, просто я уверен, что знаю его. А голова уже не варит, не хочу потом весь день в догадках теряться.

— Ты ж мой наблюдательный, — ёрничаю я. А потом смущаюсь того, что назвала его своим. Но Стас вроде как не замечает этого. — Мозги напряги хорошенько. Как много у нас с тобой общих знакомых?

Чернов какое-то время молчит, должно быть, напрягая последние мозговые извилины.

— Сева, что ли?

— Аллилуйя. А то я уже переживать начала, что у тебя всё в мышечную массу ушло.

— Нет, ты серьёзно, — напрягается Стас. — Ты целовалась с Севой?

-Девять лет назад, — смеюсь я. — Семь секунд, ровно семь. Так что… можешь расслабиться.

— То-то мне он сразу не понравился!

— А мне-то показалось, что вы неплохо так спелись.

— Слышала, когда-нибудь поговорку, а том, что врага нужно держать поближе к себе?

И тут я не выдерживаю и хохочу в полный голос. И только просмеявшись, до меня доходит, что Стас специально выбрал тему про Рыжего, чтобы отвлечь меня от всех остальных грустных мыслей.

— Ты всё сразу понял, да? — уточняю я.

— А ты думала, что я действительно настолько глуп?

И от последней его фразы на душе становится особенно тепло. И даже весь мой рассказ, больше не кажется мне чем-то постыдным и уродливым.

— Но к остальному мы обязательно вернёмся… когда ты будешь готова.

— Спасибо, — охрипшим голосом шепчу я, словно что-то осело у меня в горле.

И мы опять молчим. Я возвращаюсь на кровать, растягиваясь на ней на спине. Мне нравится просто лежать и слушать, как он на другом конце страны, точно так же ловит звуки моего сбившегося дыхания и думает о чём-то своём.

А потом в трубке раздаётся громкое:

— Ай, Крис, слезь с меняя!

Голос у Стаса звучит очень громко, и мы с Бонифацием нервно подпрыгиваем на постели. Чернов на кого-то там бурно ругается. А я невольно напрягаюсь, переполошено начиная переживать насчёт того, кто такая Крис.

— Вера, ты там? — почти испуганно зовёт он меня.

А я молчу, не зная, что мне думать. Или чувствовать… Хотя нет, с чувствами тут как раз всё более или менее понятно.

— Вера! Пока ты там себе чего-нибудь не придумала. Кристине двенадцать, и я имею с ней прямые родственные связи.

— Точно? — глупо уточняю я.

— Абсолютно, — заверяет меня Чернов. Только после чего я смогла сделать нормальный вдох, оказывается, всё это время я задерживала дыхание.

— А мне всё равно…

— Я так и понял, — фыркает он. После чего я слышу его глухой зевок. — Пошли спать?

— Пошли, — киваю я головой. — Только постой. Когда ты приедешь?

— Послезавтра, днём. Не хочешь меня встретить? — наглеет он.

— Я на парах. А потом смена в баре. Так что встретимся на следующий день, я заскочу к тебе отдать ключи и забрать вещи, — от последней фразы становится грустно. Можно подумать, что я жить у него собралась! Но перспектива отъезда от Боньки и Черновской подушки оказалось не такой уж весёлой.

— Вер, я приеду, и мы поговорим. Хорошо?

Я мнусь, боясь разрешить себе надеяться хоть на что-то. Но ведь я и так сегодня уже вон как рискнула. Не рискнуть ли мне опять?

— Посмотрим, — пространно обещаю я ему.

— И за что только ты мне такая на пути попалась?

— Не знаю, тебе виднее, где ты там нагрешил, — подкалываю я его.

После разговора с Черновым я проваливаюсь в глубокий и безмятежный сон, не забывая прижимать к себе пса.