Искушение

17

Добров предложил Кате разработать программу по чтению для первого класса. Они вдвоем часто обсуждали многие школьные проблемы. В том числе и программы. Максим Петрович вполне справедливо и логично уверял, что литература и история очень плотно спаяны, а потому и преподаваться должны слитно. А программа по литературе в сущности создавалась отнюдь не по художественным достоинствам и особенностям, а по идейному принципу. Не самому лучшему.

В программу издавна вошел "Обломов" Гончарова, а не "Обыкновенная история", которая и читается куда легче, и детям интереснее. Программу нагрузили романом "Война и мир", хотя у Толстого есть более увлекательный и динамичный, просто классический любовный роман "Анна Каренина". И его дети читали бы с удовольствием, а сейчас равнодушно перелистывают страницы с описаниями боевых сражений двенадцатого года и философскими размышлениями прозаика.

Намного занимательнее школьникам повести о любви Тургенева, чем жизненная платформа Базарова. То же самое относится и к теории Раскольникова. "Бедные люди" и "Село Степанчиково" читались бы проще. А почему нельзя заменить тяжелые и мало понятные детям "Мертвые души" повестями Гоголя? Да тот же "Нос" воспринимается с восторгом. И "Портрет".

Но что тут обсуждать... Стереотипы и традиции - вещи живучие, и нередко именно они превращаются в оковы, которые не сбросить. Давно изменилось само государство, давно страна зашагала иным путем, а старые программы живее всех живых.

Директор привычно разглагольствовал.

- Давайте, Екатерина Кирилловна, поговорим с вами об эпосе. Некоторые "умники" ляпают - не знаю, для эпатажа или м впрямь так считают - что "Слово о полку Игореве" - фальшивка. Ну да, ну да... И даже не понимают, забывшись в своем русофобском пафосе, что окажись это правдой, она ничуть не умаляет гениальности автора. Сумевший создать мистификацию такого масштаба - настоящий эрудит истории и славистики. Он не просто знал древнерусский язык, но отлично владел всеми его оттенками, говорками, диалектами. А вообще большинство великих эпосов написано о странствующих хитрецах и их туповатых спутниках. Одиссей со своей вечно пьяной и жрущей командой, сводящей на нет все его великие начинания, Алонсо Кихано с Панчой на осле, Уленшпигель с Ламме опять на осле, Робинзон с Пятницей в лодке, Чичиков с Селифаном в бричке, Фродо с Сэмом и Швейк... этот без "ансамбля", один... Чрезвычайно показательный случай: у Швейка нет ни своего Одиссея, ни Дон Кихота, ни Робинзона, ни даже собственного путеводного Гэндальфа. Как же, как же...Тут легко раскинуть какие-нибудь интеллектуальные спекуляции насчет автора, якобы сопровождающего Швейка во всех его странствиях, но если от спекуляций отказаться, надо признать, что в двадцатом веке Швейку приходится разгуливать одному. - Добров задумался и замолчал. И вдруг прочитал:

Не осуждай меня, Всесильный,

И не карай меня, молю,

За то, что мрак земли могильный

С ее страстями я люблю;

За то, что редко в душу входит

Живых речей Твоих струя;

За то, что в заблужденье бродит

Мо ум далёко от Тебя...

Лермонтов это, Екатерина Кирилловна... Хорошо, правда?

Катя с увлечением взялась за составление программы для малышей. Разработала свою азбуку, правила стихосложения на примерах известных стихотворений, ввела забавный поэтический ликбез... На каждую букву - четверостишие.

Добров прочитал ее творение с очевидным удовольствием и одобрением, размножил на ксероксе и надумал пробивать программу в жизнь. Но именно в тот момент Вера победила. И Доброва сняли.

- На всякого сильного всегда найдется сильнейший, - сказала Ариадна Константиновна. - Ты это запомни, Веруша, хорошенько. Кто ест других, того в конце концов, рано или поздно, самого съедят.

Только у каждого свои девизы. Вера любил повторять:

- Все трудно, но все возможно.

И ее жизнь, как ни странно, подтверждала это сомнительное заключение.

- Делать тебе нечего! - в сердцах сказала Валя. - Какие-то программы для Доброва... Ты за них не получишь ни копейки! Зачем тратить зря время? А ты его всегда расходуешь понапрасну. Понимаешь? Нет у тебя никакого понятия!

Но Кате было очень скучно учить просто так, по лекциям и конспектам, а учебники... Они описанию не поддавались, и читать их без тоски не мог никто.

Иногда Катя вдруг остро чувствовала, что и дети, и она чересчур устали от стандартных опросов и сочинений. И им всем вместе, дружно, хочется поиграть. И они играли. Для девятого "А", действительно сильного класса, Катя разработала суды. Два урока подряд она отдавала сначала довольно хорошо известному преподавателям литературному суду над Гамлетом, потом - над Алеко, а еще позже - над Онегиным.

Девятиклассники ждали этих судов и шумно самостоятельно распределяли роли: кто будет Онегиным, кто - Ленским, кто - Татьяной. Один брал на себя роль судьи, а остальные разделялись на защиту и обвинение, пересаживались так, как им удобнее: защита - в левом ряду, обвинение - в правом, "Онегин" занимал учительское место (в данном случае - скамью подсудимых), "судья" - судейское кресло (стул у доски).

И начинался яркий, прекрасный, неотрепетированный спектакль, который дети разыгрывали в полном восторге. Они тщательно готовили выступления и возражения, записывая что-то на листочках. Конечно, еще раз просматривали роман, чтобы припомнить все детали. Значит, запоминали текст...

"Господин судья" изображал нечто похожее на мантию, наброшенную на плечи (принес из дома) и важно держал в руках большую тетрадь (очевидно, свод законов). Кате дети поручили играть "человека со стороны". Правда, он все же имел право задавать вопросы, вмешиваться в судебный процесс, помогать, напоминать текст. Она усаживалась сзади.

Оправдываясь, "Онегин" заявил, что он специально опоздал на дуэль, мечтая, чтобы она не состоялась "Защита" ликовала, а "обвинение" почему-то замешкалось. Кате пришлось быстренько указать "прокурору" на текст романа, и вот уже "обвинители" во всеоружии опровергали заявление "Евгения", который попросту проспал.

- Вы пытаетесь обмануть суд, господин Онегин? - грозно вопросил "судья".

Смятение и замешательство на скамье "подсудимого"...

- Но он проспал нарочно! - начала спорить "защита".

А тут вдруг возникла эта "Татьяна"... Вечно она не вовремя!

- Что ты сделал со мной, Женечка? - горько закричала она неожиданно из "зала суда", простирая к любимому руки и явно ломая весь сценарий.

- Госпожа Ларина, - попытался урезонить ее "судья", - вы нарушаете порядок заседания!

Но не тут-то было! Отвергнутой женщине плевать на любые порядки, даже в зале суда.

- Женечка! - не обращая никакого внимания на "судью", горестно продолжала выяснять отношения белокурая "Татьяна". - Почему ты так поступил?

- Я поступил как честный человек! - вскочил со своего места голубоглазый "Онегин". - Я честно и откровенно тебе объяснил, что жениться не намерен! Тебя не устраивает искренность? Я загубил бы тебе жизнь!

- Но ты все равно ее загубил! Несмотря на искренность... - горевала "Татьяна", так вошедшая в роль, что не замечала вокруг никого.

- Мы не можем судить за чувства или за их отсутствие! - встало "обвинение". - В данном случае речь идет лишь об убийстве поэта.

- А меня Женечка не убил?! - изумленно всплеснула руками "Татьяна". - Я разве жила по-настоящему после его отповеди?!

- В компетенцию суда вопросы личных взаимоотношений не входят! - сурово отчеканил "судья". - У вас есть что-либо конкретное, госпожа Ларина? Если нет, я прошу подсудимого ответить на заданные ему ранее вопросы по поводу участия в дуэли.

Оскорбленная "Татьяна" на время уселась на место, а "Онегин" вскочил опять.

- Господа, поймите меня правильно! Речь шла о защите чести, и, согласитесь, я никак не мог ее запятнать, отказавшись от дуэли.

- Но вы, умный и опытный человек, должны были предугадать возможные последствия вашей шутки, когда танцевали с Ольгой, - настаивало на своем "обвинение".

- Не мог, никак не мог! - уверял "Онегин". - Я был раздражен, почти вне себя от этих дурацких Танькиных слез и обморока!

- Ни слез, ни обморока не было! Я сдержала себя! - возмущалась "Татьяна". - А вот ты не сумел! Надо повнимательнее читать Пушкина.

- Неужели ты не любил меня? - внезапно грустно вмешался томный "Ленский".

-Любил, но "от делать нечего", - парировал "Онегин", вспомнивший вдруг текст романа. - К себе все равно относишься лучше, чем к другим. Эгоист я, страшный эгоист, признаюсь! Но за эгоизм не судят.

- А совесть? - снова встал "прокурор". - Вы знакомы с таким понятием, как совесть, господин Онегин?

- Но есть и другое понятие - здравый смысл! - не лез за словом в карман "Евгений". - Они всегда в противоречии, господин судья.

Детская фантазия и способность к перевоплощению и игре безграничны.

Два часа Катя наслаждалась, смеялась, восхищалась, отдыхала душой... К концу спектакля почти возле каждой фамилии стояли пятерки и четверки. Это вместо нудного опроса. После урока девятиклассники расходились неохотно, продолжая спорить и доказывать друг другу то, что не успели. Игра продолжалась.

- Осудить всегда проще, чем оправдать! - кричал эмоциональный "Онегин", не получивший оправдания суда, и повернулся к "Ленскому". - Что, Владимир, не согласен?

- Согласен, но... - начал возражать рассудительный "Ленский", и вдруг повернулся к Кате:

- Екатерина Кирилловна, а Печорина мы судить будем?

И все затихли в ожидании ответа. Катя кивнула. Будем, конечно, будем.

Держитесь, Григорий Александрович!

Добров эти суды не одобрил. Пробурчал:

- Как же, как же... Далеко не лучший метод... Напоминает сталинские "тройки". И не приучаете ли вы, Екатерина Кирилловна, таким образом детей к подобным судилищам?

Катя пожала плечами.

- Дети воспринимают это как литературную игру. Она идет без всякой атмосферы подозрительности и желания доказать вину человека. Подобную обстановку может формировать лишь государство.

- Как сейчас толкиенисты устраивают ролевые игры по Толкиену, так мы, поклонники Ремарка, устраивали когда-то ролевые игры по Ремарку, - ударился вдруг Добров в сентиментальные воспоминания . - Нас привлекали идеи романтической любви и настоящей дружбы. А играть было куда проще - не надо мастерить деревянные мечи и делать фанерные щиты, как у толкиенистов, а встретиться в хорошем баре, представив, что это - "Интернациональ" Ремарка. Можно просто собраться дома. Для настоящего цимиса достать кальвадос, а не получится - сгодятся водка и пивко. Не могу сказать, что мы научились дружить и любить - все-таки это игра. Но мы научились выпивать... Это гораздо проще в подобных случаях. И вот вам живая картинка: сидят двое-трое за бутылкой водки. Заглядывает кто-то еще. "Хм... И что у вас тут?" - "А у нас... ролевые игры по творчеству Эриха Марии Ремарка!" Как вариант - Хемингуэя. Если переиздавать полн-собр-соч Ремарка, то на каждом томе нужно, согласно действующему закону о рекламе, прилепить логотип: "Чрезмерное употребление спиртных напитков вредит вашему здоровью".

- Не так уж у него там все и дико, - возразила Катя. Она любила этого прозаика. - День рожденья у героя - завязка сюжета "Трех товарищей". И что здесь крамольного?

- Да ничего... Хотя я лично "Москву-Петушки" читал намного легче, чем немца. Безусловно, Ремарк и Венедикт Ерофеев схожи - оба изобразили трагедию поколения, вылившуюся в пьянство. И трагедию по сути одну и ту же - связанную с крушением прежних идеалов. Только у Ерофеева - идеалы социализма, советского патриотизма, а у Ремарка - идеалы великой Германии, известно чем обернувшиеся. Герои и того, и другого уже давно ничему не верят, а к новому, положительному прийти тоже сил нет. Так все оборачивается глобальным пьянством на советской и на западной почвах.

- "Москва-Петушки" - книга хоть и грустная, и с трагическим концом, но все же трагикомическая, - сказала Катя. - Социальная сатира и сочетание юмора и сарказма. А вот книги Ремарка - трагедия настоящая, бьющая в упор. Там все намного страшнее - его герои пережили фашизм. И потому им остается одно - глушить себя бутылкой. У них все куда серьезнее, чем у Вени Ерофеева.

- Ну да, ну да... - согласился директор. - А вы знаете, Екатерина Кирилловна, как опасно доверять людям? Например, именно на доверии роман "Что делать" прошел через цензуру. Тюремный цензор открыл, прочитал первые две страницы, решил: "Детектив. Судя по всему - господин застрелился, тело не найдено... Дальше читать неохота, да и если там есть что крамольное - цензура в Петербурге не пропустит". И отправил непрочитанную рукопись в Питер. Тамошний цензор открыл, начал читать, тоже подумал: "Наверное, приключенческий роман, каких нынче навалом. Дальше читать не стоит. А если там было бы недопустимое - тюремный цензор ни за что бы не пропустил!". И отправил книгу в печать. - И вдруг Добров с хохотом сунул Кате в руку маленький листок. - Вы любите всякие игры. Задайте эти вопросики детям. В порядке эксперимента. В соседнем лицее уже проделали... Что там ребятки понаписали!

Катя прочитала вопросы. Ничего особенного, на первый взгляд. Требовалось просто объяснить, что означают пять широко известных названий. Однако она жестоко ошибалась.

Катя попросила все старшие классы коротко письменно разъяснить, что это такое - Освенцим, Бабий Яр, ГУЛАГ, Хиросима и Нюрнберг. Всего пять слов...

Ответы ошеломили учителей. Сначала дружно хохотали над орфографией:. Классы, где Катя ничего не писала на доске, а просто диктовала, умудрились написать и Асвенцим, и Освенциум, и Нюрдберг, и Херосима. Но это полбеды. И смех очень быстро затих... Все задумались, глядя на груду исписанных листков. Каких только вариантов ответов там не было...

"Освенцим - норвежский город", "Нюрнберг - город в Швейцарии", "ГУЛАГ - второе слово в названии произведения достоевского" (именно так - с маленькой буквы!), "Освенцим - кажется, сплав, проводящий электричество", "Бабий Яр - местность в России", "Бабий Яр - некая деревушка", "Бабий Яр - бабья осень", "Нюрнберг - город, который брал Петр I", "Бабий Яр - посев женщинами пшеницы осенью", "Бабий Яр - место расположения штаба войск в лесах во время П мировой войны", "Бабий Яр - повесть Солженицына", "ГУЛАГ - книга" и вершина всего: "Бабий Яр - место, где деревенские женщины собирают ягоды".

Находились, конечно, и абсолютно правильные, четкие ответы, но очень мало.

Учителя отсмеялись и осознали почти в ужасе, что старшеклассники, выдержавшие строгий конкурсный отбор в добровскую гимназию, практически ничего не знают об истории и судьбе своего государства, об основных событиях, потрясших мир. Неужели и дома дети никогда не слышали о ГУЛАГе и Нюрнбергском процессе над фашизмом? Неужели нигде никогда не встречали страшные слова "Освенцим" и "Бабий Яр"?

Многие просто писали рядом с каждым словом: "не знаю", "не знаю", "не знаю"... Не знаю - и все! И знать не хочу. Или хочу, но никто не объяснил?.. Возможно, и так. Чей это серьезный, почти трагический просчет: родителей, школы, печати?.. Историков, литераторов, кинопроката?.. Наверное, всех в равной степени.

- А еще утверждают, что у нас слишком политизированное общество! - закричала Валя. - Да оно в лице своего юного поколения страшно далеко от всех мировых политических событий! И как наверстать упущенное? Но если этого не делать, Бабий Яр навсегда останется для детей деревушкой, ГУЛАГ - книгой, а Освенцим - сплавом.

- Как же, как же... - хмыкнул директор. - А может, это даже хорошо, что дети не знают ужасов воспоминаний фронтовиков и узников концлагерей, как фашистских, так и наших? Избавлены от этих кошмаров. Пусть лучше смотрят "ящик"...

- А неврозы и сбои детской психики от бесконечных кровавых боевиков? - возмущалась Валя - А ужас терроризма, особенно после Беслана? Кроме того, детей учат и дома и в школе, как себя вести в чрезвычайных ситуациях. Вы как все это объясните?

Максим Петрович смеялся.

- Все объяснить невозможно. И даже не всегда нужно. Валентина Ивановна, а все-таки вы плохо их учите! История! - и он выразительно глянул на стол, заваленный листками с ответами.