Истинная дракону: Пламя страсти.

Глава 24

Решение было принято. Оно витало между нами, тяжелое и неотвратимое, как предгрозовой воздух, но вместе с тем дарующее странное, выстраданное спокойствие. Мы знали, что делать.

Первым делом мы отправились к леди Роверон. Она имела право знать. Она, чья вера дала нам этот шанс.

Мы застали ее в зимнем саду. Она сидела в кресле-качалке, укутанная в шаль, и смотрела на увядающие розы. Ее глаза, обычно мутные, прояснились, когда мы вошли, будто она почувствовала энергию, исходящую от нас.

Кэлтан опустился перед ней на колени, взяв ее хрупкие руки в свои.

Он говорил тихо, почти ласково, объясняя суть ритуала слияния. Он не скрывал ни рисков, ни той цены, которую мне придется заплатить. Он был с ней предельно честен.

Я видела, как надежда, вспыхнувшая в ее глазах при первых его словах, медленно угасала, сменяясь ужасом, а затем — леденящим, абсолютным отрицанием.

— Нет, — выдохнула она, и ее голос, тихий и хриплый, прозвучал с неожиданной силой. Она вырвала свои руки из его grasp. — Нет, Кэлтан. Это не… это не то. Я не для этого…

— Но, матушка, ты же говорила… — начал он, но она резко покачала головой, ее глаза наполнились слезами.

— Я говорила о свете! О любви, которая исцеляет! — ее слова посыпались, спотыкаясь друг о друга. — А это… это ужасно! Это не спасение, это двойная гибель! Я не позволю! Я не благословлю это!

Она смотрела на меня, и в ее взгляде больше не было той материнской нежности, а лишь панический, животный страх.

Она замолкла, беззвучно рыдая, отчаянно качая головой. Ее вера оказалась хрупкой. Она верила в красивое спасение, в чудо без жертв. Суровая реальность ритуала сломала ее.

Кэлтан медленно поднялся. Его лицо было каменным, но в глазах я увидела не гнев, а бесконечную печаль и… решимость.

— Хорошо, матушка, — сказал он тихо. — Мы не будем этого делать.

Он солгал ей. Прямо в глаза. Солгал, чтобы успокоить, чтобы дать ей хоть иллюзию покоя.

Он взял меня за руку и повел прочь из зимнего сада. Мы не оглядывались на ее согбенную, трясущуюся фигуру.

Дверь в библиотеку закрылась за нами, отсекая внешний мир.

— Она не поможет нам, — констатировал он, его голос был ровным и пустым. — Ни советом, ни присутствием во время ритуала. Ничем.

— Тогда мы сделаем это сами, — ответила я, и мое сердце бешено колотилось, но голос не дрогнул. — Мы уже все знаем. Нам не нужен свидетель.

Он повернулся ко мне, и в его взгляде читалась та же мысль. Отказ матери не остановил его. Он лишь отсек последнюю нить, связывающую его с надеждой на иной исход. Теперь у нас был только один путь. Вперед.

— Сегодня ночью, — прошептал он. — В старой часовне. Там… там самая тонкая граница между мирами. Это даст ритуалу силу.

Я лишь кивнула. Страх был. Да, он был, ледяной и тошнотворный. Но он был ничто по сравнению с ясностью цели. Мы сделаем это вопреки всему. Вопреки проклятию, вопреки страху, вопреки отказу той, что подарила нам эту надежду.

Мы остались одни. Но мы были вместе. И этого было достаточно.

Ночь опустилась над поместьем Роверон, густая и немая, будто сама тьма прислушивалась к нашему решению. Мы прокрались по спящим коридорам, как воры, крадущие не сокровища, а шанс на жизнь. Воздух был ледяным, и каждый скрип половицы отдавался в ушах оглушительным грохотом.

Старая семейная часовня встретила нас запахом пыли, воска и столетий. Лунный свет, пробиваясь сквозь разбитое витражное окно, рисовал на каменном полу призрачные разноцветные узоры. В центре, перед закопченным алтарем, мы и разложили книгу, раскрытую на зловещей странице.

Кэлтан дрожащей рукой зажег две толстые черные свечи — единственный источник живого света в этом месте смерти. Пламя затрепетало, отбрасывая на его осунувшееся лицо длинные, пляшущие тени.

— Последний шанс отказаться, Эйра, — его голос был хриплым шепотом, который поглотила гробовая тишина часовни. — Я пойму.

В ответ я просто сняла с шеи тонкую серебряную цепочку с крошечным кулоном — единственную драгоценность, которую я привезла из старой жизни. Бросила ее на пол, в пыль. Жест был красноречивее любых слов. От старой жизни не осталось ничего.

Я протянула ему руку, ладонью вверх. Белая, беззащитная кожа в сиянии луны казалась еще бледнее.

— Давай закончим это, — сказала я.

Он кивнул, и в его глазах вспыхнула та самая ярость — против судьбы, против проклятия, против всего мира, что довел его до этого момента. Он достал из складок плаща небольшой ритуальный нож с рукоятью из черного дерева. Лезвие блеснуло в свете свечей.

— Кровь — проводник воли, — процитировал он хрипло слова из книги. — Кровь — мост между душами.

Он провел острием по своей ладони. Темная, почти черная в этом свете кровь выступила из разреза и тяжелой каплей упала на каменный пол. Он не моргнул.

Потом его взгляд вопросительно устремился на меня. Я кивнула, сжав зубы.

Он был быстр и точен. Острая боль, жгучая и чистая, пронзила мою ладонь. Я вскрикнула, но не отдернула руку. Наша кровь, алая и темная, смешалась на лезвии ножа.

Он отшвырнул его в сторону. Звон металла о камень прокатился по часовне, нарушая мертвую тишину.

— Теперь, — его пальцы сцепились с моими, рана к ране. Боль стала острой и единой. — Доверие. Добровольность. Любовь.

Он начал читать. Слова были древними, гортанными, полными нечеловеческой силы. Они не звучали, а вибрировали в самом воздухе, заставляя дрожать пламя свечей. Холодный ветер, которого не могло быть в запечатанной часовне, закружил вокруг нас, поднимая клубы пыли.

Я не понимала слов, но чувствовала их смысл. Они были о связи. О единстве. О принятии всего, что есть в другом — света и тьмы, надежды и отчаяния.

И тогда я это почувствовала.

Холод.

Не физический, а какой-то внутренний, пронизывающий душу. Он исходил от него, от нашей сплетенных рук, и медленно, неумолимо, словно черная вода, начал просачиваться в меня. Это была его боль. Его одиночество. Древний, как само время, ужас, отравлявший его род. Он тек в меня по кровавому мосту, и мир вокруг померк.

Я застонала, пытаясь вырваться чисто инстинктивно, отшатнуться от этого леденящего прикосновения небытия. Но его пальцы сжались крепче, почти до хруста костей.

— Держись! — его голос прорвался сквозь нарастающий гул, полный отчаянной мольбы. — Эйра, ради всего святого, держись!

Я зажмурилась, чувствуя, как эта чужая тьма заполняет меня, вытесняя все светлое, все мое. Это было похоже на утопление в черной, маслянистой жиже. Воспоминания, не мои, проносились перед внутренним взором — чужие смерти, чужая ненависть, безысходность поколений.

Я хотела кричать, но не могла дышать.

И тут я поняла, что это и есть оно. Проклятие. Не абстрактное понятие, а живая, голодная сущность. И теперь оно чувствовало меня. Новую добычу.

Внезапно гул стих. Ветер упал. Свечи погасли, словно их и не было.

В кромешной, абсолютной тишине и темноте я ощутила его. Не Кэлтана. Не человека. А ту самую Тьму. Она обернулась ко мне, оценивающе, с древним, безразличным любопытством. Она видела мою душу, такую хрупкую и чужеродную.

И тогда из самой глубины меня, из того уголка, где еще теплилась моя воля, родился не крик, а мысль. Тихая, но абсолютно четкая.

«Он мой. И я никуда не уйду».

Это не было заклинанием. Это было просто… правдой.

И тьма отступила.

Не исчезла. Нет. Она осталась внутри, тяжелым, холодным камнем на дне моей души. Но ее давление ослабло. Ее бесконечный голод… утолился. Он был теперь не сконцентрирован в одном месте, а распределен между нами двумя.

Я рухнула на колени, судорожно хватая ртом воздух. Рядом со мной на камни опустился Кэлтан. Его дыхание тоже было прерывистым.

Восходящая луна снова выглянула из-за туч, осветив часовню. Я посмотрела на нашу все еще сцепленные руки. Раны на ладонях больше не кровоточили. На их месте остались лишь тонкие серебристые шрамы, похожие на старые.

И… что-то еще. Я почувствовала его. Не просто человека рядом, а самую его суть. Глубокую, израненную печаль, которую я теперь носила в себе. Но также и его яростную силу. Его непоколебимую волю.

Я подняла на него глаза. Он уже смотрел на меня. В его взгляде не было триумфа. Лишь изумление, граничащее с благоговением, и бесконечная, всепоглощающая усталость.

— Эйра? — он произнес мое имя, и это был уже не вопрос, а утверждение. Проверка новой, немыслимой реальности.

Он был все еще там. Я была все еще здесь. Но между нами теперь не было границы.

— Я здесь, — прошептала я, и мой голос звучал чужим, но верным. — Всегда.

Мы не победили проклятие. Мы заключили с ним сделку. И цена была ужасна. Но мы заплатили ее. Вместе.

И впервые за долгие века в стенах поместья Роверон воцарилась не иллюзия покоя, а хрупкое, выстраданное перемирие.

Свет раннего утра заливал библиотеку, безжалостно высвечивая пыль на стеллажах и наши бледные, изможденные лица. Мы сидели рядом на диване, не говоря ни слова. Новую, странную связь между нами можно было почти ощутить физически — тонкую, как паутина, но неразрывную. Мы просто дышали, прислушиваясь к тишине внутри себя, к ослабленному, но все еще живому присутствию Тьмы.

И тут дверь с треском распахнулась.

В проеме стояла леди Роверон. Но это была не хрупкая, угасающая женщина из зимнего сада. Ее стройная фигура была выпрямлена яростью, а в глазах, широко раскрытых и сухих, пылал такой гнев, от которого кровь стыла в жилах. Она держалась за косяк, будто ее шатало, но голос, когда она заговорила, был низким, вибрирующим от невысказанной годами боли.

— Что вы натворили? — это был не вопрос, а приговор, выдохнутый с леденящим душу презрением.

Мы замерли. Кэлтан попытался встать, заслонить меня.

— Молчи! — ее крик прозвучал как удар хлыста. Она сделала шаг вперед, и ее взгляд упал на наши руки, на тонкие серебристые шрамы, которые мы еще не скрыли. Ее лицо исказилось гримасой настоящей физической тошноты. — Вы… вы действительно сделали это. Вы совершили это безумие.

Она покачала головой, и в ее движении была не просто злость, а глубокая, всепоглощающая жалость. Жалость к нам, глупым, неразумным детям.

— Я думала, ты умнее, Кэлтан. Я думала, ты унаследовал хоть крупицу здравомыслия своего отца, — ее голос дрогнул на мгновение, но тут же снова стал твердым и острым, как лезвие. — А ты… ты просто глупый, ослепленный влюбленный мальчишка. Готовый ради красивых глаз погубить не только себя, но и ее!

Ее взгляд, полный немого упрека, скользнул по мне, и мне стало физически больно.

Она подошла еще ближе, и от нее исходила такая сила горького разочарования, что я невольно отпрянула.

— Вы не победили проклятие! — ее слова падали на нас, тяжелые и безжалостные. — Вы не «разделили бремя»! Вы лишь удвоили его! Теперь оно будет питаться двумя душами! Расти в геометрической прогрессии! Вы не оттянули его финал, вы его приблизили! Вы подписали себе смертный приговор вдвоем! Ради чего? Ради чего?!

Она замолчала, задыхаясь. Слезы, наконец, выступили на ее глазах, но это были слезы не печали, а бессильной ярости.

— Я молилась, чтобы он нашел спасение. Чтобы он нашел свет. А он нашел тебя, — она посмотрела на меня, и в ее взгляде не было ничего, кроме жалости и ужаса. — И ты, такая добрая, такая чистая… ты стала его соучастницей в этом безумии. Теперь ты такая же проклятая, как и он. И когда придет время… вы падете вместе. Быстрее. Сильнее. Это не жертва любви. Это погибель. И вы оба слишком глупы, чтобы понять это.

Она выдержала паузу, давая своим словам вонзиться в нас поглубже. Потом медленно, словно внезапно постарев на десятки лет, повернулась к выходу.

На пороге она обернулась в последний раз. Гнев в ее глазах потух, сменившись пугающей, мертвой пустотой.

— Наслаждайтесь своей любовью, дети мои, — прошептала она. — Пока она не съела вас изнутри.

Дверь закрылась за ней с тихим, но окончательным щелчком.

В библиотеке воцарилась тишина, еще более гнетущая, чем до ее прихода. Ее слова висели в воздухе, ядовитые и тяжелые. Сомнение, противное и липкое, поползло в мою душу, пытаясь отравить новорожденную связь.

«Глупые влюбленные… Погибель… Самоубийство…»

Я посмотрела на Кэлтана. Он сидел, сгорбившись, уставившись в пол. Его плечи были напряжены. И сквозь нашу новую связь я почувствовала не волну уверенности, а тот же самый, рожденный словами его матери, леденящий страх.

Мы были больше не героями, бросившими вызов судьбе. Мы были просто двумя испуганными детьми в тихой, пыльной библиотеке, внезапно осознавшими чудовищную цену своего поступка.