Месть. Идеальный сценарий (СИ)

Глава 8

Обратная дорога в город превратилась в сюрреалистический, беззвучный кошмар. Я сидела на пассажирском сиденье машины Дмитрия, и мир за окном казался отстраненным, словно я смотрела плохое кино на размытом экране. Звуки не долетали до меня, приглушенные толстым слоем ваты, которым шок набил мою голову. Я видела, как другие машины проносятся мимо, как люди в них смеются, разговаривают, живут своей обычной жизнью, и не могла поверить, что я все еще нахожусь с ними в одной вселенной. Всего час назад я была одной из них. Теперь я была другой. Той, кого пытались убить.

Меня била крупная, неудержимая дрожь. Это был запоздалый, первобытный отклик тела на смертельную опасность. Зубы выбивали мелкую дробь, хотя я изо всех сил сжимала челюсти. Пальцы, скрюченные и непослушные, вцепились в край сиденья, и я не могла их разжать.

Дмитрий вел машину молча. Его профиль в полумраке салона казался высеченным из камня. Ни единого лишнего движения. Только побелевшие костяшки пальцев, мертвой хваткой сжимавшие руль, выдавали бушевавшую в нем бурю. Я видела в боковом зеркале его глаза — в них застыла ледяная, концентрированная ярость. Это была ярость не только на наших врагов. Это была ярость на самого себя. За то, что не предусмотрел. Не защитил. Допустил. Он, профессионал до мозга костей, пропустил удар. И этот удар чуть не стоил мне жизни.

Когда мы съехали с шоссе и погрузились в лабиринт городских улиц, он наконец заговорил. Его голос был хриплым и глухим, как будто он долго молчал.

— Мои ребята уже осмотрели твою машину. Предварительный вердикт однозначный.

Я молча повернула к нему голову.

— Тормозной шланг был аккуратно надрезан, — отчеканил он каждое слово. — Не перерезан полностью, а именно надрезан. Расчет был на то, что под давлением при резком торможении на высокой скорости он лопнет. Идеальное убийство, которое списали бы на техническую неисправность и несчастный случай. Никаких следов.

Я закрыла глаза. Подтверждение. Это было не мое воображение, не паранойя. Это был холодный расчет. Кто-то методично и хладнокровно спланировал мою смерть.

— Ты больше не останешься в своей квартире ни на час, — жестко сказал Дмитрий, и это прозвучало как приговор. — Они знают, где ты живешь. Они знают твой распорядок. Они знают все. Раз они пошли на такое, значит, ставки выросли до предела. Они могут добраться до тебя в любой момент.

В тот же вечер он перевез меня в безликую двухкомнатную квартиру в спальном районе на другом конце Москвы. Мы ехали по городу, который я когда-то любила и считала своим, и я чувствовала себя беглянкой, преступницей. Каждая проезжающая мимо полицейская машина заставляла сердце сжиматься. Каждый пристальный взгляд прохожего казался подозревающим.

Конспиративная квартира, которую он снимал для особо важных случаев, оказалась квинтэссенцией анонимности. Она была не просто безликой — она была агрессивно безликой. Дешевая, но новая мебел, расставленная так, словно ее только что выгрузили из коробки. Бежевые обои с невнятным рисунком. Линолеум под цвет дерева. Ни одной картины на стене, ни одного цветка, ни одной книги. Воздух пах чистотой и пустотой. Это было не жилье. Это был стерильный бокс, временное убежище, где не должно было остаться ни единого следа человеческого присутствия.

— Сиди здесь и не высовывайся, — приказал он. Его тон стал почти жестоким, но я понимала, что эта жестокость порождена его собственным страхом за меня. Он ходил по квартире, проверяя каждый угол, каждое окно.

— Вот «чистый» телефон. Звонить только мне. Тот, старый, больше не трогай. Вот ноутбук, тоже «чистый». Никаких соцсетей, никакой почты, кроме той, что я тебе создал. К окнам не подходи без необходимости. Дверь не открывать никому, даже если будут представляться полицией, пожарными или папой римским. Ясно?

Я молча кивнула.

— Еду и все необходимое я буду привозить сам. Раз в день. Если что-то экстренное — звони. Но лучше, чтобы экстренного ничего не было.

Он уходил. Я слышала, как он закрывает за собой дверь. Один щелчок английского замка. Второй. Третий, контрольный, на массивную задвижку. Звук захлопывающейся тюремной камеры.

Я осталась одна. В оглушительной, абсолютной тишине. Опустилась на пол посреди гостиной и только тогда позволила себе разрыдаться. Я плакала беззвучно, сотрясаясь всем телом, глотая слезы ужаса, бессилия и всепоглощающего одиночества.

Моя новая жизнь началась. Жизнь в клетке.

Дни тянулись бесконечно. Одинаковые, серые, пустые. Я просыпалась, долго лежала, глядя в потолок, потом заставляла себя встать, принять душ, съесть что-то из того, что вчера привез Дмитрий. А потом начиналось самое страшное — часы, которые нужно было чем-то заполнить. Я металась по двум комнатам, как тигр в клетке, измеряя шагами периметр своей тюрьмы. Пыталась читать книги, которые он мне приносил, но буквы расплывались перед глазами, не складываясь в слова.

Единственным моим развлечением, моей единственной связью с внешним миром стало окно. Окно, к которому он запретил мне подходить. Я часами стояла в стороне от него, за занавеской, и смотрела на чужой, незнакомый двор. Типичный московский двор-колодец. Детская площадка с облупившейся краской, лавочки, на которых днем сидели старушки, парковка, забитая машинами.

Поначалу это было просто наблюдение. Я изучала жизнь этого маленького мирка, как энтомолог изучает муравейник. Вот женщина из третьего подъезда каждое утро выгуливает таксу. Вот вечно недовольный дворник подметает асфальт. Вот подростки собираются вечером у турников.

А потом начала прорастать паранойя. Сначала маленьким, едва заметным семечком, а потом все сильнее, пуская ядовитые корни в мое измученное сознание.

Мне начало казаться, что за мной следят.

Одна и та же серая «Лада», постоянно припаркованная на одном и том же месте, чуть поодаль. Я убеждала себя, что это машина кого-то из жильцов. Но почему я никогда не видела, чтобы из нее кто-то выходил или садился в нее?

Человек в кепке, слишком долго гуляющий с собакой под моими окнами. Он не просто гулял. Иногда он останавливался и, как бы невзначай, поднимал голову, скользя взглядом по окнам. По моим окнам? Или мне это только кажется?

Возможно, это была паранойя, рожденная пережитым ужасом. Посттравматический синдром, как сказал бы психолог. Дмитрий, которому я робко рассказала о своих подозрениях, уверял меня в том же.

— Кира, это нормально, — говорил он по телефону. — Твоя психика ищет угрозу повсюду. Дом чист. Мои люди наблюдают за периметром круглосуточно. Никаких «хвостов», никаких подозрительных личностей. Постарайся расслабиться.

Я хотела ему верить. Отчаянно хотела. Но липкое, неприятное чувство опасности не покидало меня. Оно стало моим вторым я, моей тенью. Я начала вести журнал наблюдений, как сумасшедшая. Записывала время появления серой машины, отмечала маршрут человека с собакой. Мой разум отчаянно искал систему в хаосе, подтверждение своим страхам.

Враги, поняв, что физическое устранение провалилось и я теперь под защитой, сменили тактику. Они начали психологическую войну. И их первый удар был нанесен с дьявольской точностью.

Однажды Дмитрий настоял, чтобы я вышла на короткую прогулку.

— Ты не можешь сидеть взаперти вечно, — сказал он непреклонным тоном. — Тебе нужен свежий воздух. Это уже вопрос здоровья. Мой человек, Виктор, будет с тобой. Он лучший из лучших, бывший спецназовец. Просто пройдетесь по скверу через дорогу. Тридцать минут. Не больше.

Я сопротивлялась, умоляла его не заставлять меня выходить. Мысль о том, чтобы покинуть свое убежище, пусть и похожее на тюрьму, приводила меня в ужас. Но он был настойчив.

Виктор оказался рослым, молчаливым гигантом с абсолютно непроницаемым лицом. Его присутствие должно было успокаивать, но почему-то нервировало еще больше. Мы шли по осеннему скверу. Под ногами шуршали желтые листья. Воздух был свежим и прохладным. Но я не чувствовала ничего, кроме страха. Каждый прохожий казался мне потенциальным убийцей. Я инстинктивно вжимала голову в плечи и старалась идти как можно ближе к Виктору. Эти тридцать минут показались мне вечностью.

Когда мы вернулись, я с облегчением перевела дух. Квартира. Моя безопасная крепость. Я закрыла за собой дверь на все замки и прислонилась к ней спиной. Я дома. Я в безопасности.

Квартира встретила меня идеальным порядком. Все было на своих местах. Я, по своей новой параноидальной привычке, быстро обошла комнаты. Книга на столе лежала под тем же углом. Чашка на кухне стояла на том же месте. Облегчение волной прокатилось по телу.

Я прошла в спальню, собираясь прилечь. И замерла на пороге.

Сердце не просто пропустило удар. Оно остановилось. Воздух застрял в легких.

На идеально заправленной кровати, точно по центру белоснежной подушки, лежала фотография в серебряной рамке.

Та самая, что всегда стояла на столе в моем старом доме. Моя детская фотография с отцом. Мне там лет семь, я сижу у него на коленях, щербато улыбаюсь, а он обнимает меня, и его глаза светятся любовью и нежностью.

Они были здесь.

В моей «безопасной» крепости. В моем последнем убежище. Они ничего не взяли, ничего не сломали. Они просто оставили знак. Демонстративный, наглый, жестокий. Это было послание, которое не нуждалось в словах. «Мы знаем, где ты. Мы можем войти, когда захотим. Ты нигде не спрячешься. Мы можем достать не только тебя, но и то, что тебе дороже всего — твою память».

Сначала я не кричала. Я просто стояла и смотрела, не в силах пошевелиться. Мир сузился до этой маленькой серебряной рамки на белой подушке. А потом плотина прорвалась. Из моей груди вырвался дикий, животный вопль, полный ужаса и отчаяния.

Я бросилась к телефону, пальцы не слушались, несколько раз роняя его. Наконец, я набрала номер Дмитрия.

Когда он примчался через двадцать минут, я была на грани истерики. Я металась по комнате, как раненый зверь.

— Как они вошли⁈ — кричала я, вцепившись в его рубашку. — Как⁈ Ты же говорил, что здесь безопасно! Ты обещал! Это твоя вина!

Он осторожно отцепил мои руки и подошел к двери. Его лицо превратилось в ледяную маску.

— Замок вскрыт профессионально, — процедил он, осматривая едва заметные царапины на металле. — Работал специалист высочайшего класса. «Медвежатник». Кира, успокойся. Сядь. Выпей воды.

— Успокоиться⁈ — я разразилась горьким, истерическим смехом. — Ты предлагаешь мне успокоиться⁈ Они были в моей спальне! Они трогали мои вещи! Они трогали фотографию моего отца своими грязными руками! Они могут вернуться и убить меня во сне!

— Они не вернутся, — его голос был тверд, как сталь. — Не сегодня. Это была акция устрашения. Они показали, что могут. Теперь они будут ждать, пока ты сломаешься. Паника — это именно то, чего они добиваются. Не давай им этого.

Но я его не слышала. Я видела в его профессиональном спокойствии лишь холодность и равнодушие. Мой страх искал выход, и он нашел его в обвинениях.

— Это ты во всем виноват! — кричала я, давясь слезами. — Это ты меня сюда привез! Ты заставил меня выйти на эту проклятую прогулку! Это была ловушка, а ты ее не заметил! Какой же ты профессионал⁈

Его лицо дрогнуло. Мои слова попали в цель. Я видела в его глазах боль — боль от моего недоверия и от собственного чувства вины, которое он так тщательно скрывал.

— Кира, прекрати, — сказал он тихо, но властно. — Истерика нам не поможет. Нам нужно думать.

— Я больше не хочу думать! Я хочу жить! — выкрикнула я.

В тот вечер мы впервые по-настоящему поссорились. Это была уродливая, отчаянная ссора двух измученных людей. Я обвиняла его в непрофессионализме, потому что мой страх был так велик, что мне нужно было переложить его на кого-то другого. Он пытался достучаться до моего разума, но видел перед собой только панику, которая могла погубить нас обоих.

Между нами выросла стена. Стена из моего страха и его уязвленной гордости. Мое убежище превратилось в новую, еще более страшную тюрьму, потому что теперь я чувствовала себя в ней абсолютно одной. Доверие, которое так медленно и трудно рождалось между нами, треснуло. И я с ужасом поняла, что мой единственный защитник, возможно, больше мне не верит. А я не верила ему.