Моя жизнь хикикомори. Том 3: После перемен

Глава 14

В такой час, когда ночь ещё не наступила, а вечер не решался отступить, я собирался в поездку. Вернее, меня собирала Харуно.

«Теперь всё стало на свои места, — мысли летели при взгляде на отражение. — Почему всё это время я чувствовал себя странно? Это место… этот дом — я не принадлежу ему. Я привык к другой жизни, другой реальности. Жизни в одиночестве.»

Обрывки рассказов Каору всплывали в голове, перекрываясь с прожитыми днями без памяти. Но вместо ожидаемой пустоты внутри разливалось странное тепло.

Тот Казума жил один. Закрытый, как в раковине. Теперешний Казума окружён людьми, которые постоянно рядом: дед, Кана, Харуно и куча персонала. Это должно было тяготить. Но почему-то не тяготит. Я абсолютно спокоен.

Взглянул на Харуно — она работала молча, и в этой тишине читалось понимание. Особенное, без необходимых друг другу слов.

Может, моя новая жизнь рядом с людьми, с этой бесконечной чередой разговоров и даже споров — это нормально? Я ведь могу быть частью этого мира?

— Харуно, — произнёс я так тихо, что сам едва услышал.

Она подняла глаза — в них плескалась усталость вперемешку с преданностью, которую не купишь ни за какие деньги:

— Да, Казума-сама?

Вопрос, который я собирался задать, почему-то показался важным, хоть на первый взгляд и казался странным:

— Если я исчезну, ты будешь скучать?

Харуно замерла. Её пальцы на мгновение остановились на последней застежке спортивной куртки.

— Скажи честно, — добавил я. — Не как должна ответить служанка дома Кобаяси, а как чувствуешь сама.

Она подняла глаза, и в них теперь показалось не отражение идеальной прислуги, а живой, пронзительный взгляд:

— Я бы скучала, Казума-сама, — произнесла она тихо, но уверенно.

Внутри что-то дрогнуло, как нить, которую задели в темноте:

— Почему?

Харуно опустила глаза, но в этом жесте не было привычной покорности:

— Потому что вы сделали этот дом… другим.

— Другим? — наклонил я голову набок.

— Живым, — посмотрела она на меня. — Теперь в этом холодном доме бьётся сердце.

Я на мгновение замолчал, переваривая её слова. Затем кивнул:

— Спасибо, Харуно.

Её губы чуть дрогнули, будто хотела улыбнуться, но сдержалась.

— Вы готовы, Казума-сама, — произнесла она, поклонившись.

— Ладно, — выдохнул я, направляясь к двери. — Пора встретиться с призраками прошлого.

…

Вечерний воздух обнял прохладой, стоило выйти из дома. И тут же я увидел его — дед стоял у входа, величественный и неподвижный, как древнее божество, охраняющее врата храма. Что-то в его осанке говорило о буре, притаившейся за напускным спокойствием.

«Значит, Каору рассказала ему о нашем разговоре», — пронеслось в голове, пока я изучал его лицо, на котором итак всё было написано.

Мы застыли друг напротив друга. Воздух загустел. В этой тишине слышалось больше правды, чем во всех наших предыдущих разговорах.

— Я знаю, что ты любишь меня, дед, — сказал я наконец, смотря ему прямо в глаза. — Вижу это по твоим глазам.

Его взгляд дрогнул, но он не ответил, ожидая, что я продолжу.

— Но не могу принять то, как ты поступил с моими родителями, — мой голос был твёрдым, но без ярости.

Он выдохнул — глубоко, тяжело, выпуская груз, что нёс десятилетиями:

— Я делал то, что должен был, Казума. Род Кобаяси — не просто семья. Это наследие веков. Я лишь пытался сохранить его. Однажды ты поймёшь моё решение того дня.

— Я и сейчас понимаю, дед, — и в моём голосе не было ни осуждения, ни гнева. — Именно поэтому мы стоим здесь и говорим спокойно, а не рвём друг другу сердца.

В его взгляде промелькнуло удивление — явно ожидал другой реакции от внука, которому только что открылась тяжесть семейных тайн. Наступило молчание. Мы стояли, каждый думая о своём. Дед пытался держаться, как всегда — несгибаемый глава империи Кобаяси. Но мои глаза видели, как подрагивают его пальцы на трости, как напряжённо застыли плечи под идеальным костюмом.

— Поговори с отцом, — произнёс я, и эти слова прозвучали в вечернем воздухе как вызов.

Он не ответил, ожидая, что я скажу дальше, взгляд стал острее, внимательнее.

— Когда придёт время, — продолжил я с уверенностью, что приходит только с пониманием истины, — я возьму в свои руки не только Кобаяси Групп, но и империю отца.

Что-то дрогнуло на его старческом лице — быстрое, почти незаметное, как рябь на воде. Он смотрел на меня так, будто впервые по-настоящему увидел. Чёрные глаза медленно расширились, видимо, не сразу понял, что именно я имел в виду. Но через миг дед всё осознал.

— Ты предлагаешь… — его голос, всегда уверенный, сейчас звучал непривычно хрупко.

— Да, дед, — перебил я, сохраняя спокойствие. — Я хочу, чтобы вы примирились. По-настоящему. Не ради бизнеса. Ради семьи.

В его глазах промелькнула боль, которую он прятал за десятилетиями гордости и принципов.

— Хочешь, чтобы я признал его? — эти слова дались ему тяжело, как последние капли воды в пустыне.

— Ты итак признал его, хоть и не говоришь вслух, — ответил я, глядя ему в глаза. — Я хочу, чтобы ты сказал ему об этом и вы, наконец, стали семьей.

Что-то надломилось в нём — та стена, что возводилась десятилетиями, начала осыпаться. Он отвернулся, пытаясь спрятать эту внезапную уязвимость, но сложно было не заметить, как дрогнули его губы, как затуманились глаза.

— Казума… — выдохнул дед, и его глаза увлажнились. Пальцы сжались в кулаки — последняя попытка удержать маску властного патриарха. Но время масок прошло. Он сделал шаг назад, отступая перед волной чувств, но затем встал, как вкопанный.

— Значит… ты простил меня, — произнёс он хрипло, и эти слова явно обжигали его горло. — За то, что не был с тобой рядом… За то, что пропустил все твои дни рождения… — его старческие глаза заслезились. — За то, что не научил тебя ездить на велосипеде… За то, что не был с тобой в трудные минуты…

— Простил. — искренне ответил я. — Но теперь твой черёд сделать шаг, дед. Навстречу будущему, которое сильнее прошлых обид.

Он смотрел на меня печально, но при этом и счастливо. Во взгляде чёрных престарелых глаз — чистое, незамутнённое признание. Одинокая слеза скатилась по его щеке — драгоценная, как жемчужина, выстраданная годами гордости.

— Мой внук, — произнёс он, сдерживая себя изо всех сил. — Ты стал настоящим мужчиной. И превзошёл нас всех.

Я шагнул вперёд и обнял его — не главу Кобаяси Групп, не хранителя древних традиций, а просто деда, чьё сердце оказалось живым под броней долга и власти.

— Просто сделай это, дед, — сказал я тихо. — Пригласи его на ужин. Без масок и регалий.

Он замер, взвешивая тяжесть этой простой просьбы, затем его руки, привыкшие держать бразды империи, неуверенно поднялись, обняв меня в ответ:

— Хорошо, — выдохнул он слово, которое, возможно, ждало своего часа десятилетиями.

Я отстранился, встречая его взгляд — уже не властного главы рода, а просто человека, нашедшего путь к примирению:

— Теперь мне пора, дед. Нужно встретиться с призраками своего прошлого.

Он кивнул в ответ, лицо вернуло привычное спокойствие, но в глазах всё ещё читалось уважение и что-то похожее на гордость.

Я развернулся и зашагал к машине, где меня уже ждала Кана.

— Поехали, — сказал я, садясь за руль.

Porsche мягко тронулся с места, унося нас прочь от поместья, где только что изменилось больше, чем казалось возможным.

Я припарковал Porsche у высотного жилого комплекса из бетона и стекла. Тут же располагались магазины и уютная кофейня.

Двигатель затих, и в салоне стало тихо. За окном пульсировал город, но здесь, в моменте, время застыло, как капля смолы.

Кана, сидевшая рядом, повернулась:

— Что дальше, Казума-сама? Вы пойдёте домой к Накамуре-сан?

Я смотрел на фотографию, что дала мать. Накамура Рин — молодая блондинка со взглядом, в котором читалось что-то неуловимое. Что-то, что я должен был помнить, но не мог.

— Хм-м, — я провёл пальцем по глянцевой поверхности снимка, — было бы проще, если бы я чувствовал хоть что-то. Хоть намёк на узнавание.

Кана ждала, храня своё фирменное молчание.

— А так… даже не знаю, что я ей скажу? — я откинулся на сиденье. — «Извини, говорят, мы любили друг друга, но я помню только то, что мне рассказали час назад»? — и положил фотографию в карман, с осознанием, что всё-таки зря приехал. — Я ведь ничего не помню, что между нами было. Ни её голоса, ни её улыбки, ничего. Всё это просто пустые слова для меня.

Вдруг пальцы Каны едва дрогнули на колене — движение столь незначительное, что его можно было принять за игру света.

— Казума-сама, — её голос прозвучал непривычно мягко. — Посмотрите туда.

Я проследил за её взглядом, и время споткнулось, зависло. Я увидел её.

Она стояла у витрины кофейни, и тёплый свет, исходящий изнутри, окутывал её золотистым сиянием. Тёмно-синий плащ подчёркивал хрупкость её силуэта, а светлые волосы казались почти золотыми в освещении. Рядом с ней был молодой мужчина в сером пальто. Её смех — лёгкий, как весенний ветер, долетел до нас через закрытые окна машины.

Моё сердце вдруг странно сжалось.

Накамура Рин — имя прозвучало в голове как отголосок чужого воспоминания.

Я смотрел, как они стояли у кофейни. Парень наклонился к ней, сказав что-то с улыбкой, а она рассмеялась, смущенно прикрыв рот.

Почему… почему меня это так сильно волнует?

Его рука на её плече, её улыбка, тающая в вечернем свете, их общий момент, такой простой и естественный.

А потом… их губы встретились.

И что-то внутри меня взорвалось.

Воспоминания хлынули как прорванная плотина — яркие, острые, беспощадные. Каждый образ вспыхивал в сознании, как вспышка фотокамеры, обжигая разум. Перед глазами замелькали сотни картинок, тысячи фрагментов, будто кто-то включил прожектор прямо в мозгу.

— Рин, подожди!

— Казума, не будь таким серьёзным, я просто пошутила!

— Я люблю тебя…

— Тогда люби меня вечно…

Каждое воспоминание било, как разряд тока, заставляя сердце сжиматься от боли, что теперь чувствовалась каждой клеткой тела.

Я любил её. Боги, как же сильно я её любил.

Следом посыпались образы один за другим, удар за ударом, восполняя разум воспоминаниями. Слова, лица, голоса — всё нахлынуло волной, готовой утопить меня в своей силе. Я судорожно вцепился в руль, чувствуя, как реальность плывёт перед глазами. Прошлое и настоящее смешались в один бешеный водоворот чувств и образов, грозя утянуть на самое дно. Голова затрещала, будто кто-то сжал её в тиски и вонзил раскалённый прут прямо в мозг. Боль стала невыносимой, я не мог её остановить.

И закричал. Громко, пронзительно, как если бы это был единственный способ справиться с тем, что происходило.

— Казума-сама! — голос Каны доносился откуда-то издалека. Я тонул, а она звала меня с поверхности.

Пальцы впились в виски с такой силой, что вот-вот проломят череп. Но даже эта физическая боль была ничем по сравнению с тем пожаром, что пылал в сознании.

— Рин…

— Не приближайся. И не смотри на меня так.

— Так? Как? Как будто я тебя люблю? Мы же обещали… обещали любить друг друга вечно. Помнишь?

— Любить вечно? Ты правда поверил в это? Казума, ты просто ребёнок, который придумал себе сказку. Но у сказок нет счастливых концов. Запомни это.

— Рин… хватит…

— Между нами ничего нет. Никогда не было. Забудь меня. Просто исчезни из моей жизни…

Я кричал, сжимая виски, но боль только усиливалась. Вместе с ней приходили образы, воспоминания. Стена, удерживающая всё — рухнула.

Средняя школа. Осенний день. Я стою на школьной площадке, смотря, как Акане, совсем юная, с закрытыми глазами собирает сложный пазл из сотен кусочков. Её пальцы мелькают, точь движутся сами по себе, а на лице отражается спокойная уверенность.

— Казума, ты правда думал, что победишь меня?

— Акане-чан, ты выиграла только в одном раунде из пяти.

И то, в котором я поддался, но говорить ей об этом, конечно же, не стал…

Вспышка. Её слезы на моей рубашке. «Я люблю тебя, глупый Казума!» Так больно видеть её плачущей, но что-то внутри поёт от этих слов.

Новая сцена. Старшая школа. В руках любовное письмо в виде самолетика. Передо мной Харука.

— Я и сама удивляюсь своему интересу, Ямагути-кун… Давай встречаться!

Её ложь в глазах…

А после — о громный зал, сцена освещена яркими прожекторами. Харука в центре, играет Кристину из «Призрак Оперы», а я стою, наблюдая, как все замирают от её исполнения. Её глаза мельком встречаются с моими, и в этот момент я чувствую, как меня накрывает странное тепло. Я горд за неё. Чёрт возьми, она просто потрясающая.

И снова вспышка.

Караоке. Яркие огоньки и музыка, играющая громче, чем нужно. Я сижу на диване, когда Мияко неожиданно склоняется ко мне, её глаза блестят от задора. Она хохотнула, игриво хлопнув меня по бедру:

— Прекрати! Я и не знала, что ты такой… пошлый!

Я усмехаюсь. Наш поцелуй на балконе. После расставание и новая встреча с новым расставанием. Затем д ождь. Я весь промок и замерз. И Мияко накрывает меня зонтом.

Вспышка. Ночной клуб. Музыка бьёт по венам, как адреналин. Стробоскопы режут темноту на куски. И Юкино. Испуганная, слабая, непривычно видеть её такой. Я ОЧЕНЬ ЗОЛ. Её глаза расширены от ужаса.

— Казума, не надо! — её голос срывается.

Но я уже в огне. Четверо против одного? Пусть. Я не из тех, кто бежит.

А затем новая драка. Они не смирились с поражением. И куда это их привело? Снова ко мне. Чёрт, мозг цитирует Таноса из Вселенной Марвел⁈

«Твою ж мать, — мысль прошивает сознание. — Я помню. Помню всё. Каждую чёртову секунду!»

Сидя за рулем, я тяжело дышал, точь только что вынырнул из глубоких вод. Чуть не утонул! Голова всё ещё гудела от воспоминаний, но теперь… теперь всё стало ясно, как после грозы.

— Теперь всё встало на свои места, — выдохнул я, чувствуя, как внутри затихает буря. — Я вспомнил всё.

Взгляд Каны изменился. В нём появилось что-то, чего я раньше не видел — тень настоящего страха.

— Ваши глаза, Казума-сама, — её голос стал тише обычного. — Они стали другими.

Я не сдержал усмешку:

— Бабуля-соседка всегда говорила, что у меня глаза как у мертвеца, или как у ёкая. Наверное, она была права.

Кана промолчала, но её поза стала напряжённее.

— Но этот взгляд — часть меня, — добавил я, потянувшись к дверной ручке. — К тому же, демоны умеют быть честнее людей.

Её рука метнулась к моему рукаву — движение быстрое, как бросок змеи. Хватка была мягкой, но я почувствовал в ней силу профессионального телохранителя.

— Что вы собираетесь сделать, Казума-сама? — спросила она настороженно.

Я посмотрел на неё, и улыбнулся, но в этой улыбке не было радости.

— То, что должен.

Её пальцы чуть сильнее сжали мой рукав:

— Вы уверены, что это… правильное решение?

— Да, Кана. — я накрыл её руку своей. — Таков путь.

И вышел из машины. Каждый шаг к кофейне отдавался в висках, как удары молота. Внутри всё сжалось, но ноги сами несли меня вперёд. Остановившись в паре шагов от витрины, произнёс:

— Рин.

Одно слово. Три буквы. Целая жизнь.

Она застыла, как вкопанная. Почувствовала, что её имя произнесли не так, как обычно. Медленно обернулась, и время остановилось.

В её прекрасных голубых глазах отразилась целая вселенная чувств — боль, страх, тоска, горечь. Они сказали больше, чем она могла бы выразить словами.

— Казума… — прошептала она. Голос дрожал, как от ветра, которого не было.

Её спутник шагнул вперёд — взрослый, ей под стать, уверенный в себе. Не знающий, во что вмешивается.

— Есть проблемы? — в его голосе звучала угроза.

Я посмотрел на него — не с яростью, не с ревностью. С пониманием того, что он здесь лишний.

— Будут, — мой голос прозвучал спокойно, — если не уйдёшь прямо сейчас.

Рин дотронулась до его руки:

— Уходи. Я всё объясню. Позже.

Он замялся, недовольно бросив взгляд на меня, но, видя её решимость, нехотя развернулся и ушёл.

Когда он скрылся за дверью кофейни, Рин вновь посмотрела на меня.

— Что ты тут делаешь? Как нашёл меня?

— Правда? — мой голос стал тише. — Это первое, что ты хочешь спросить, Рин? Прошло всего полмесяца, а ты уже начала новую жизнь?

Её глаза дрогнули, и она отвернулась, не в силах выдержать моего взгляда.

— Прости, Казума, — прозвучал её надломленный голос, — бороться с твоей матерью было бессмысленно. Я смирилась. И нашла в себе силы жить дальше.

Я нахмурился, чувствуя нечто странное внутри:

— Но ты даже не попробовала бороться. Просто исчезла. Оставила письмо и сбежала. Даже не пыталась связаться со мной… хоть как-то объясниться.

Её плечи дрогнули, будто от удара. На секунду показалось, что она сейчас заплачет, но сдержалась — как всегда умела сдерживаться. Её губы приоткрылись — явно хотела ответить, но не могла найти слов.

Я вздохнул, опустив взгляд на мгновение, чтобы взять себя в руки. Всё внутри кричало, но снаружи я оставался спокойным, холодным.

— В день, когда ты уехала, — каждое слово давалось мне с трудом, точь вытаскивал осколки из глубокой раны, — я хотел поговорить с тобой. Выяснить причину. Но не успел. Ты исчезла.

Рин замерла, глаза стали влажными:

— Это всё твоя мать…

— Я уже в курсе, — оборвал я её. — Но, Рин… почему ты никак не связалась со мной? Почему? Хоть слово, хоть намёк…

В её глазах блеснули слёзы — настоящие, не те, что можно научиться сдерживать.

— Я был готов отдать всё ради тебя, — мой голос звучал тихо, искренне. — Исчезнуть. Мы бы жили в какой-нибудь забытой богом деревушке, но вместе. Хоть на краю света. Только бы с тобой.

Она стояла, прикусив губу — жест, который я помнил слишком хорошо. Пальцы нервно теребили край плаща, а в глазах — осознание непоправимого.

Я сделал глубокий вдох, чувствуя, как внутри что-то окончательно встаёт на место:

— Наша любовь не прошла проверку, Рин. Она оказалась слабее страха.

— Казума… — её губы дрогнули.

Я только печально улыбнулся:

— Знаешь, что самое ироничное? Любовь юной девчонки из средней школы оказалась сильнее, чем была твоя.

По щеке Рин скатилась одинокая слеза.

— Я не пытаюсь сделать тебе больно, — мой голос смягчился. — Не хочу как-то принизить твои чувства, Рин, или мешать тебе жить дальше. И не жду, что ты всё бросишь ради меня…

Повисла пауза — тяжёлая, как предгрозовое небо.

— Потому что сам этого больше не хочу, — закончил я.

Рин сжала губы, отвела взгляд, а затем прошептала:

— Казума… прости, что не любила тебя также сильно, как ты меня.

Шёпот, но в нём была вся правда, которая связывала нас.

Я смотрел на неё, чувствуя, как внутри медленно утихает буря, и остаётся только странное спокойствие.

— Не за что просить прощения, Рин. В любви нет правых и виноватых. Просто иногда два человека идут разными путями.

Её глаза наполнились слезами — хрустальными каплями несбывшихся надежд. Она пыталась сдержать их, как всегда хотела быть сильной.

— Вспомни, что я сказал тебе, когда ты пряталась в моей спальне, — напомнил я. — «У этой истории может и не быть хорошего финала. Но, возможно, иногда важен не сам конец, а то, что происходит здесь и сейчас.» Поэтому, Рин, спасибо тебе. Время, проведённое с тобой, было прекрасным. Давай сохраним это. Может быть… как друзья?

Она не смогла сдержать слёз. Но вместе с ними появилась лёгкая, горькая улыбка.

— Ты изменился, Казума, — её голос дрожал, но в нём звучала гордость. — Стал мудрее не по годам…

Я ухмыльнулся:

— Прошёл настоящую эволюционную адаптацию, как вид, оказавшийся в новой экологической нише.

А точнее, без памяти и в особняке деда!

На секунду она растерялась, но затем хихикнула:

— Ты единственный, кто может выразить чувства на языке биологии! — и вытерла слёзы с уголков глаз.

— Привычка при общении с тобой, — подмигнул я.

Мы замолчали, но на этот раз тишина была лёгкой, без напряжения, что было в начале.

— Береги себя, Рин, — сказал я наконец, делая шаг назад.

Она кивнула, голубые глаза полны признательности.

— И ты, Казума.

Я развернулся и направился к машине, чувствуя, как с каждым шагом в груди становилось свободней.

Некоторые двери нужно закрывать самому, чтобы суметь открыть новые…