Ненавижу семейную жизнь

Самые обыкновенные женщины

Мне звонит моя сестра Серена. Мы разговариваем с ней по телефону раза два в неделю. Очень приятно быть в тесных отношениях с человеком, который знает тебя всю жизнь и до сих пор относится к тебе терпимо. Не каждый муж на такое способен. Мне ровным счетом нечего сказать Чарли Спаргроуву, хотя мы обмениваемся рождественскими открытками, и однажды, когда нашего сына Джейми чуть не до смерти затоптал понесший жеребец и его положили в больницу, Чарли позвонил мне, надо отдать ему должное, и все рассказал, а потом дружелюбно, простив мне прошлое, спросил, как я поживаю. Конечно, Беверли в первую очередь позвонила ему, а не мне, я ведь всего лишь мать, а у Чарли деньги и титул. Сейчас Чарли разводит скаковых лошадей, и у него две внучки, когда-то это были прелестные трогательные малютки-пони, сейчас я вижу в светских новостях длинноногих кобылиц, они заходятся пьяным смехом. Бог даст, перебесятся.

Но к Джейми тогда полетела я, а не Чарли. Чарли просто хотел, чтобы его держали в курсе. Когда я там появилась, Джейми уже сидел в кровати, весь в бинтах и под капельницей, но жизнерадостный, и рвался домой. Он всегда был сверхъестественно здоровый ребенок: я вернулась мысленно к его детским годам и решила, что Серена и я, Розанна и Вера, Мария, Райя, Сара, а также все остальные, чьих имен я уже не помню, славно потрудились, чтобы вырастить этого совершенно чужого мне человека. Мы все каким-то образом умудрялись кормить его, обходясь без рыбных палочек, картофельных чипсов и мороженого зеленого горошка. Думаю, Беверли надеялась, что прилетит Чарли, а не я, ведьма-свекровь с многочисленными мужьями, сомнительным прошлым и вечными газовыми шарфами.

А вот мой промежуточный муж, тот самый кривопалый писатель в сандалиях на босу ногу, разговаривать со мной не желает. Я настроена по отношению к нему вполне миролюбиво, но он все еще злится и обижается. Не знаю почему. Я никогда не просила у него денег, не пыталась отнять дом, просто собрала свои вещи и ушла, гонимая тем необъяснимым, граничащим с паникой отчаянием, которое иногда охватывает женщин, — кажется, если ты сейчас не уйдешь, от тебя ничего не останется. Выброшенная морем на камни пустая черная раковина с погибшим моллюском, ее створки облепили какие-то микроорганизмы, она открыта, но внутри лишь скользкая морская водоросль. Ужасное зрелище… Муж не бьет жену, не издевается, она не может объяснить друзьям, почему ей вдруг стало невыносимо. Просто в ее жизни с ним все не так. И это страшно. Он крадет у нее душу. Это непереносимое ощущение иррационально, но его нужно уважать.

Уверена, что и у мужчин оно бывает, потому-то они в одно прекрасное утро вдруг уходят из дома и не возвращаются. Уходят не к женщине, просто уходят, и все. Вы спите с человеком в одной постели, смотрите вместе телевизор, толкаетесь у кухонной плиты, и вдруг вас охватывает паника, и правильно охватывает. Вот так я и ушла от Кривопалого и очень его этим огорчила, и, как я слышала, в его доме моего имени не произносят. Он снова женился, и женился очень счастливо, его жена — литературный редактор, она помогает ему на его писательском поприще.

Я никогда не рассчитывала на финансовую поддержку со стороны мужчин, за исключением двух-трех лет, когда донимала Чарли, чтобы он помог вырастить Джейми. Я слишком похожа на маму и не хочу ни от кого зависеть. Помню мамин афоризм: мужчины содержат и поддерживают только тех женщин, которые крутятся у них перед носом: в постели, у плиты, с детьми. “С глаз долой — из сердца вон”. Потому и существует закон о взыскании алиментов после развода. Ведь у мужчин и у женщин разное представление о том, что правильно и как все должно быть по законам природы. Мне всю жизнь помогала Серена, но ведь Серена — моя сестра. Она считает, что все, что принадлежит ей, принадлежит и мне, я ей по-настоящему благодарна и счастлива. Я рассказываю ей обо всем, что со мной происходит, и она рассказывает мне обо всем по телефону, а теперь вот и по электронной почте. Примерно раз в месяц мы встречаемся. Она жалуется, что написала слишком много романов и ей бывает трудно вспомнить, кто она на самом деле, я же, говорит она, помогаю ей сохранить ощущение реальности самой себя. А я просто люблю поболтать, и она тоже любит. И никто из нас пока не проявляет признаков умственной деградации.

Когда умерла от рака Сьюзен, мы — Ванда, Серена и я, дружная, состоящая из одних женщин семья, единый живой организм, у которого отсекли конечность, — сблизились еще больше, словно только так и могли устоять. Потом мы взяли к себе троих детей Сьюзен, и у нас появилось что-то вроде протеза, на котором можно хоть и с трудом, но ковылять. Какое-то подобие равновесия восстановилось. А когда умерла Ванда, я подумала, что наконец-то она освободилась от тревоги, которую передала и нам, отравив каждую нашу клеточку, и что я за Ванду рада. Может быть, ей надо было пощадить нас и оберечь от этой тревоги, но, насколько я могу судить, я тоже передала ее через митохондриальную ДНК следующим поколениям. Лалли перед выступлением чуть сознание не теряет от страха. Может быть, и Хетти только притворяется передо мной, будто мир ей кажется управляемой системой и она не ждет от него сюрпризов.

Нынче утром мы разговариваем с Сереной о Хетти и очередной о-пэр. Серена вчера утром звонила Хетти и теперь в курсе последних событий. Мы обсуждаем тему детских ушей и ватных палочек. Серена спрашивает меня, как выглядит эта особа, Агнешка, и я отвечаю, что, как ни странно, никому не пришло в голову ее описать. Мне просто перечисляют ее достоинства и подвиги. Наверное, внешность у нее самая обыкновенная.

Мы вспоминаем известных нам женщин с самой обыкновенной внешностью, которые разрушили чью-то семью. Список набирается довольно длинный. Чтобы отнять мужа у жены, вовсе не обязательно быть такой уж безумной красавицей. И страсть не такой уж сильный побудительный мотив, как мы считали в молодости. Привлечь может все, что угодно: остроумие, душевная теплота, общность политических взглядов, талантливая игра на рояле, даже сама по себе невзрачность.

Бойтесь как чумы одинокой женщины на званом обеде, такой тихой, скромной, с опущенными глазками, серой мышки, одетой старомодно и провинциально: стоит хозяйке отвернуться, и эти глазки могут сверкнуть алчно и призывно. Такова была Энн Футуорт, которая в свои полные пятьдесят пять увела от жены Серениного издателя. Энн была его незаметнейшая секретарша. Жена издателя Маргарет пожалела Энн, ах, она такая одинокая, и пригласила к себе обедать, а кончилось все тем, что сама Маргарет оказалась на улице и устроила скандал возле издательства: бросала камни в окно его кабинета и осыпала мужа и Энн бранью и проклятиями, а они прятались под столом, пока наконец не приехала полиция и не увезла ее. Как тут не вспомнить жену Т.С. Элиота, которую он поместил в лечебницу для душевнобольных, — она лила какао в почтовый ящик издательства Faber & Faber.

Но это все крайние проявления, согласно решаем мы, и наблюдаются они не так уж часто. В прежние времена у мужчин просто случались связи, и они обещали своим любовницам, что уйдут из дому, однако уходили очень редко. “Вот поступят дети в школу…”, “Вот кончат шестой класс…”, “Вот кончат школу…”, “Вот сдадут экзамены…”, и наконец: “Вот кончат университет”. Только тогда любовница начинала понимать, что у него, наверное, и в мыслях не было уходить к ней от жены. А потом у жены рождается поздний ребенок — ну конечно же он все это время спал с ней. Женщины верят тому, что им говорят, — если им хочется верить. (Я думаю в эту минуту о Серене и Джордже.)

Мы с ней опасаемся, что Хетти унаследовала эту способность верить тому, во что ей хочется, а не тому, что происходит у нее перед глазами. Что ж, молодым это свойственно. Они вскормлены литературой, кино, телевидением, сериалами и потому верят, что они — герои и героини, творцы собственной судьбы, и все у них будет хорошо. Вряд ли эта их Агнешка разделяет подобное заблуждение, и это тревожит. Она, само собой разумеется, не испытала такого сильного влияния литературы, какое она имеет у нас, на Западе, романы там не в чести, а телевидение занимается главным образом идеологической обработкой и показывает народные танцы. Уж она-то знает, что мир суров и вольностей не допускает, и потому ведет себя соответственно. С другой стороны, найми Хетти с Мартином англичанку, у той наверняка оказалось бы слаборазвитое супер-эго, она сидела бы с ребенком в фастфудах и кормила его гамбургерами, чтобы не капризничал, или в кафе при супермаркетах и учила малявку пить через соломинку ядовито-розовую шипучку. Насмотрелась я на такое.

Случалось и так, вспоминаем мы, что мужья и в самом деле уходили от жены к любовнице в тот самый день, когда дети заканчивали школу. Возьмем хоть бы Грейс: Грейс и ее муж Эндрю, Серенин бухгалтер, уехали летом в отпуск во Францию, и вот в разгар их поездки звонит им их младшее чадо и сообщает, что получило аттестат с отличием, так Эндрю в ту же самую минуту делает жене ручкой и уезжает навсегда к любовнице, о существовании которой Грейс и не подозревала и которая до сего дня отдыхала в ожидании Эндрю одна на Багамах.

Если в наши дни подобные истории происходят гораздо реже, то лишь потому, что всех нас безумно мучит чувство вины и терзает совесть, и, стало быть, стоит кому-то с кем-то переспать, как они тут же решают: “Вот оно, настоящее” — и сообщают об этом всему свету: едва встав с грешного ложа, они спешат освятить его с помощью законного брака и затевают развод. Все участники действа твердят о честности и “подлинности чувств” и соглашаются, что ради детей все должны поддерживать друг с другом хорошие отношения и непременно собираться за рождественским столом. У детей появляются очередные отчимы и мачехи, на Рождество все мечутся как угорелые, стараясь успеть со всеми повидаться, мужья, жены, дети мелькают как в калейдоскопе. Потом все начинается по новой. В отделах записи актов гражданского состояния толпятся люди, которые женятся второй, третий, четвертый раз лишь потому, что им внушили, будто скрывать и лгать нечестно, и вот мимолетное увлечение возводится в статус великой любви. Молчать надо, всем надо молчать о своих связях и романах, иначе общество погибнет. В этом мы с Сереной единодушны.

Когда я ушла от Кривопалого, напоминаю я ей, я хотя бы не бросилась тут же в чьи-то объятия. Себастьян появился года через два, и это были для меня очень печальные годы. Мне очень плохо, когда я одна, без мужчины. Те далекие времена на Колдикотт-сквер вспоминаются мне и как очень счастливые, и как полные уныния, у Серены тогда было все, а у меня ничего, и я мыла полы в картинной галерее “Примрозетти”. Но, может быть, это просто привычка, я все же дитя своего поколения. После того как Себастьяна посадили в тюрьму, я научилась приглашать мастеров, и они починили дверь гаража, оштукатурили потрескавшийся потолок в спальне, да что греха таить — заново отделали весь дом, вставили картины в новые рамы, перетянули диван. Себастьян не выносил, когда рабочие в доме. Считал, что всем должен заниматься хозяин — каждый сам себе сантехник, только вот руки все никак не доходят.

— Но что он скажет, когда вернется домой? — говорит Серена.

— Если рабочих в доме не будет, он ничего не заметит, — говорю я, и мы обе смеемся.

Она говорит, что у Себастьяна много общего с Джорджем. Я спрашиваю, тоскует ли она по Джорджу, и она признается, что конечно тоскует: чем больше времени проходит со смерти человека, тем легче вспоминается хорошее и забывается плохое. И все равно, когда она думает о его измене, о связи с Сандрой, совсем некрасивой, заурядной женщиной, ее и сейчас словно ножом ударяют в живот и сердце разрывается на части. Двенадцать лет прошло, а она до сих пор не может забыть мучительных подробностей: как он, должно быть, потешался над ней за ее спиной, когда привез ее, ничего не подозревающую, посмотреть квартиру, где жила его любовница, — какое предательство, какая жестокость, а ведь Серена ничего дурного ему не сделала, только любила преданно и верно.

— Имей совесть, Серена, — говорю я. — У тебя тоже были романы.

— Но все они ничего не значили, — говорит она и начинает смеяться — все-таки хватило ума.

Некоторые яркие, интересные мужчины предпочитают самых обыкновенных, ничем не примечательных женщин, продолжаем рассуждать мы. Казалось бы, рядом с таким красавцем должно быть ослепительное гламурное создание, так ведь нет, они выбирают что-то немыслимо безвкусное, безгласную серую мышку, которая на самом деле оказывается форменной держимордой, требует, чтобы мужчина застегивал ей молнию на платье, приносил ей сумочку, хотя прекрасно может справиться со всем этим сама; она блюдет высокие нравственные идеалы, обвиняет мужчин в неполиткорректности, закрывает им рюмку ладонью и говорит: “Хватит, ты и так слишком много выпил”. Мы с Сереной дружно приходим к выводу, что возле такой женщины мужчины чувствуют себя в безопасности, они словно бы вернулись в детство, а она — ну разве что самую малость недотягивает до мисс Садо-мазо, у нее и высоченные каблуки, и плетка в арсенале, однако общество не возражает.

Потом мы возвращаемся к Мартину и Хетти, их союз, считаем мы, прочный и крепкий, Агнешка, наверное, и в самом деле сокровище, и все, что они о ней рассказывают, правда, а мы с Сереной просто две старые злыдни. Мы заметили, впрочем, что после того, как Мартина повысили, а Хетти вернулась на работу, они перестали вести долгие, жаркие дискуссии о политике и нравственности, а беседуют все больше о еде, прогулочных колясках и ватных палочках. Возможно, благополучие и высокие принципы плохо уживаются друг с другом, возможно, благородным идеям непременно нужна нищета, только в ней они и расцветают. Комфорту убеждения ни к чему.

И мы цитируем Йейтса, как когда-то наша мама Ванда. Про жуткого зверя, который подкрадывается к Иерусалиму, чтобы там родиться. Нас пробирает дрожь.

— “У добрых сила правоты иссякла”, — произносит Серена.

— “А злые будто бы остервенились”[12], — продолжаю я.

Нам обеим хочется, чтобы Хетти и Мартин поженились. Конечно, сами-то мы для них дурной пример, слишком уж много раз мы это проделывали. Наверное, они смотрят на нас и думают: “Зачем нужны все эти глупости?”

— Мы в нашем поколении выходили замуж, потому что брак хоть как-то удерживал мужа, — говорит Серена. — Мы не могли рисковать.

— А нынче все в свободном полете, — говорю я, — и никто никого не старается удержать. Ушел один — тут же найдется другой.

Серена говорит, что не стоит делать такие глобальные обобщения. Люди страдают ничуть не меньше, чем всегда. Я возражаю: нет, меньше. Если человек начинает испытывать легкий душевный дискомфорт, он тут же идет к психоаналитику, и тот избавляет его от неприятного ощущения.

— Что ж, — заключаю я, — как бы там ни было, придется нам с тобой довольствоваться тем, что у нас есть: каждому свое. У тебя Кранмер, у меня Себастьян. Партнеры, которых оставила нам жизнь, когда музыка смолкла.

Серена долго молчит, потом произносит:

— Говори о себе.