Ненавижу семейную жизнь

Агнешкин паспорт

Наступило и прошло Рождество. За столом у Серены и Кранмера собрались двадцать три человека; хлопали хлопушки, все шутили, смеялись, дарили друг другу подарки у наряженной елки, а потом улеглись спать, так что в доме не осталось ни одной свободной кровати, ни одного дивана. Мартин чувствует себя здесь уже не так скованно, как раньше. Вначале он считал родственников Хетти людьми чересчур шумными, самоуверенными, социально подозрительными и полностью оторванными от реальной жизни. Деньги Серены их всех изнежили и развратили. Теперь он чувствует себя членом семьи: он хочет жениться и иметь еще несколько детей.

Он хочет, чтобы была большая свадьба, собралась вся семья, Хетти в белом платье, гости произносят тосты и пожелания, но понимает, что ничему такому никогда не бывать. “Опасайся горького, а не зарься на сладкое, — говаривала его мать. — И того вам хочется, и этого. А надо по одежке протягивать ножки”.

Мать Мартина выросла в семье католиков, а отец был атеист, никак не хотел идти на собственное венчание, в знак протеста не молился вместе со всеми, не опускался на колени и не пел гимнов, однако кольцо на палец невесты надел и позволил себя благословить. Таково семейное предание Аркрайтов.

Мартин задерживается в редакции. Пятница, вечер. Через два часа надо подписать в печать номер “Деволюции” за нынешний месяц. Он переписывает статью одного из коллег-журналистов о Европе. Надо бы попросить этого коллегу, Тоби Холлидея, исправить все самому, но времени нет. Тоби — один из тех авторов, кто сдает материал в последнюю минуту и тут же выключает мобильный телефон на случай, если вдруг попросят что-то изменить. Если переписанная статья пойдет в печать без его одобрения, Тоби будет бушевать, скандалить, вопить и требовать, чтобы кое-кого повесили за яйца. Яйца в данном случае будут Мартиновы, но выбора у Мартина нет, ответственность за все лежит сейчас на нем: у Гарольда двухнедельный творческий отпуск. Статья Тоби — апология новой Европы, и это прекрасно — “Деволюция” издание проевропейское и словесно-пропагандистски, и идейно-теоретически, однако подать материал надо более тонко, иначе он вызовет только смех. Мартин пробегает глазами строки и правит “исключительно” на “до некоторой степени”, “фантастический” на “удовлетворительный”, “торжество” на “положительный результат”.

Мартин звонит домой сказать, что задержится, и ему отвечает Агнешка своим мягким, с привычно неанглийской интонацией и легким акцентом голосом. Всякий раз, как он слышит этот голос, ему представляется нежная гладкая кожа ее живота и струящиеся под ней мышцы, и он вынужден гнать это видение прочь. Нет, Хетти еще не пришла, а ей, Агнешке, надо идти на курсы английского языка. Китти спит, она ее искупала и уложила. Ну конечно, Агнешка подождет, пока кто-то вернется. К счастью, он слышит, как в дом входит Хетти и, по обыкновению, восклицает: “Ой, неужели опять опоздала?” — и со спокойной совестью возвращается к работе. “Постхристианское общество Европы” превращается в “европейское мультиконфессиональное сообщество”.

Если бы Гарольд собрал все необходимые бумаги и Мартину стали платить немного больше — ведь Мартин, что там ни говори, успешно справляется с работой Гарольда, — они с Хетти могли бы обойтись без Агнешки. Беда в том, что Агнешки всегда слишком много. Ему и приятно ее присутствие, и пугает тот ожог удовольствия, которое он испытывает, слыша ее голос. Он в смятении. Ему вправду хочется остаться иногда вдвоем с Хетти. И с Китти, конечно. Но если за Китти будет ухаживать не Агнешка, а Хетти, Китти очень скоро превратится из спокойного, никогда не плачущего, привыкшего к строгому режиму ангела во плоти в вопящее, вечно всем недовольное и чего-то настырно требующее чудовище, каких во множестве плодят его друзья, прощай тогда домашний мир и покой, Хетти снова начнет ссориться и злиться. Так что придется Агнешке остаться.

А тем временем дома, на Пентридж-роуд, Агнешка надевает красное шелковое платье, которое сейчас слишком туго обтягивает бедра Хетти, но на Агнешке сидит великолепно, и идет на курсы. Мартина еще не будет дома с час, а то и больше. Китти крепко спит. Девочке нравится ее новая прогулочная коляска, в ней не страшен ветер, от него можно защититься прозрачным пластиковым фартуком, и это очень кстати. Агнешка считает, что на дождь обращать внимания не следует, маленьким детям необходим свежий воздух, а холод гулянью не помеха. Наступила зима, и Хетти хочется свернуться калачиком под пуховым одеялом и включить на полную мощность центральное отопление, но Агнешка считает, что надо одеться потеплее, и пусть тело приспосабливается к погоде, это мудрее, чем пытаться приспособить погоду к организму ребенка.

Дома тихо, спокойно и очень чисто. Даже домашние растения в горшках, кажется, научились расти правильно: один отросток с одной стороны, другой с другой, третий с третьей… Хетти входит в Агнешкину комнату. Китти лежит в своей кроватке на спине и спит, она искупана, она розовая, чистенькая, ручки трогательно закинуты вверх. Хетти решает поискать Агнешкин паспорт. Она хочет узнать — что именно она хочет узнать, она и сама не знает, но узнать должна.

В ящике тумбочки его нет. Нет в комоде, нет в пластиковой папке с надписью “Документы” — здесь в основном собраны членские карточки клубов любителей танцев живота, скидочные карточки разных магазинов, формы заявлений для поступления на курсы английского языка, все аккуратно сложено. Он под матрасом. Что же, здесь его точно не потеряешь, тем более что матрас переворачиваешь сама.

Паспорт в бордовой обложке, значительно большего формата, чем компактный европейский паспорт нового образца, несомненно красивый и внушительный на вид, на обложке золотой Андреевский крест и какие-то слова, написанные кириллицей. Хетти открывает его, там фотография Агнешки, лицо у нее спокойное, серьезное. Что все это может означать, Хетти не знает, она не читает на кириллице, однако ей и без того понятно, что паспорт не польский, а какой-то более восточной страны, не входящей в Евросоюз. Наверное, это Украина, думает она, вспомнив штемпель на упаковке чернослива в шоколаде. На страницах документа она не видит ничего похожего на английскую печать, которая удостоверяла бы наличие визы или разрешение на работу.

Хетти решает, что это не имеет значения. Она всегда и везде на стороне обездоленных, просящих политического убежища, жертв произвола. Она будет защищать Агнешку до последнего вздоха, и уж конечно в первую очередь от иммиграционных властей. Хетти знает, что и Мартин будет защищать Агнешку, хоть она и не расскажет ему о паспорте, как не рассказала об украинском штемпеле. Вдруг он устроит переполох. Какая несправедливость: человек родился по ту сторону границы, в пяти милях от нее — хоть бы даже и в пяти ярдах, — и поэтому его лишают права жить и работать там, где он хочет. Хетти кладет Агнешкин паспорт обратно под матрас и заваривает себе чашечку настоящего, крепкого черного кофе. Агнешка кофе не одобряет, в нем кофеин, но Хетти считает, что имеет право себя побаловать. Как же хорошо, когда ты в своем доме одна, без посторонних.

Но звонит телефон и вдребезги разбивает дивное ощущение мира и покоя. Это Барб, у нее форменная истерика. Что делать? Прервать беременность или не прерывать? Вот в чем вопрос. Барб тридцать девять лет, если она не родит этого ребенка, возможно, она никогда больше не сможет забеременеть.

— На этот раз у тебя никаких затруднений не было, — напоминает Хетти.

— Но это был адюльтер, — возражает Барб и рассказывает Хетти, что у женщины гораздо больше шансов забеременеть именно тогда, когда она хочет этого избежать. Это как-то связано с волнением, с эмоциональным шоком, словом, яйцеклетки буквально врываются в трубы. Вот почему жертвы насилия беременеют легче, чем среднестатистические жены, желающие родить ребенка от собственного мужа.

— По-моему, это какая-то сомнительная информация, — говорит Хетти.

Барб упрекает Хетти, что она отмахивается ото всего, о чем ей не хочется думать, и говорит, что, когда она с Алистером, вероятность прорыва яйцеклеток в фаллопиевы трубы ничтожна. Она его обожает, из него получится изумительный отец, но яйцеклетки не желают выходить в трубы, и все тут, к тому же он непременно потребует, чтобы она сидела с ребенком дома, а хорошую няню днем с огнем не сыскать. Потом Барб спрашивает Хетти, как она уживается с Агнешкой, и Хетти говорит, что отлично уживается.

— Конечно, может быть, мне просто померещилось, что она прижимала под столом свою ногу к ноге Алистера, — говорит Барб, — я была тогда в совершенно невменяемом состоянии. Ты заметила, что мы любим подозревать других в том, что делаем сами?

— Как, ты прижимала под столом ногу к ноге любовника?

— Да, раза два случилось такое, — признается Барб. — Когда Тэвиш монтировал фильм. Алистер его к нам пригласил, ну и не могла же я его не пустить. Потому-то Алистер так и расстроился. Как, в его доме, за его собственным столом, ну и так далее. Но сейчас он отошел. И конечно, я должна плясать вокруг бедняги.

— Думаю, что должна, — говорит Хетти. Ей ясно, куда Барб клонит. Если она и в самом деле родит ребенка, она попытается переманить к себе Агнешку более высоким жалованьем. Денег у Барб навалом, дом роскошный. Хетти надеется, что Агнешка останется ей верна, но ведь как знать. И она говорит, что у Барб еще довольно времени для размышлений, но Барб отвечает: нет, в три месяца в зародыш вселяется душа, и тогда уже ничего нельзя, тогда это убийство.

— Прости, ты это о чем? — в изумлении спрашивает Хетти.

— О вселении души, — поясняет Барб. — Я выросла в католической семье, так вот, душа вселяется в плод, когда ему три месяца. Президент Буш считает, что душа вселяется при зачатии, поэтому надо запретить исследования эмбриональных стволовых клеток, но я с ним не согласна. Алистер говорит, что Буш прав, и мы с ним по этому поводу жутко спорим. Так что если я буду что-то делать, надо, чтобы все было в тайне. Ведь сегодня согласия отца не требуется, верно?

— Не знаю, — говорит Хетти. — Но если Алистер считает, что это его ребенок, и потребует генетической экспертизы, а потом обратится в суд, чтобы запретить тебе аборт, я думаю, суд решит в его пользу.

— Довольно, остановись, — говорит Барб, и Хетти соглашается, что лучше и в самом деле остановиться. Барб кладет трубку.

Хетти идет в комнату Агнешки и смотрит на спящую Китти. Она думает о Ванде и Лалли, о Фрэнсис и о Серене и понимает, что обрубить ветвь у древа жизни великое преступление и никакие агнешки тут ни при чем. Она звонит Барб.

— Барб, я считаю, ты должна рожать этого ребенка, — храбро говорит она.

Барб никогда не понять, какого высокого самоотречения потребовало это решение от Хетти.

— Тебе хорошо говорить, — вскидывается Барб. — У тебя вся эта канитель с родами уже в прошлом, и у тебя есть Агнешка, и потом, ты никогда не волновалась о туалетах, о том, как они на тебе смотрятся. Не могу больше говорить, Алистер пришел.

Хетти слышит, каким бурным изъявлением любви встречает Барб вернувшегося домой Алистера.